Veniam

      Ксендз Вацлав не пробыл у Михаила долго.       Исповедь принесла юноше заметное облегчение. Он рассказал преподобному все свои самые страшные проступки, даже те, за которые он никогда не надеялся получить прощение. Старый священник помог ему вспомнить всё. Он не казался Доманскому суровым воплощением судьбы или смерти, он не судил и не карал, и говорить ему было легко. Святой отец, словно сам проживал все эти редкие, абсолютно бесславные и тяжёлые моменты злоключений юноши. Даже те жуткие месяцы в крепости больше не казались такими ужасными.       Старый Вацлав свалил, все камни с его измученной души, какие сумел. Остался только один и самый тяжёлый из всех — отчаянье. Отчаянье, связанное с Элизабет. Её мучений простить Михаил так и не смог.       Ни Орлову. Ни Екатерине. Ни Радзивиллу. Ни себе.       Себя он казнил больше всего. За слабость. За то, что не смог убедить княжну в своих словах. Он говорил ей правду, но она считала это ложью. Елизавета до последнего верила в свою любовь, до последнего ждала, что её граф придёт за ней. Но он не пришёл.       Михаил хорошо помнил, как дал пощёчину Орлову. О! Этот миг он не забудет никогда! И помнил, как стоял перед ним на коленях, сбитый с ног несильным тычком. Этого ему тоже не забыть. Тогда он отдавал врагу самое дорогое, что у него было. Просил, умолял принять этот дар — Элизабет.       Иди и спаси! Иди! Докажи свою любовь! Я не встану на твоём пути! Иди!       Но Доманский говорил это Орлову зря.       Граф оказался трусом.       Или любил что-то сильнее, чем княжну. Может быть — Екатерину, может быть — землю, за которую проливал свою кровь, а может быть — себя. Наверное, Радзивилл смог бы его понять. Мятежный князь, любящий в своей жизни только одно — собственную выгоду, сумел сделать то, что не получилось у них с Орловым. Елизавета в итоге досталась ему. Доманский так и не узнал, что же это было: императорское великодушие, внезапно вернувшаяся память или гордость княжны дала трещину? Кароль не стал ему объяснять. Просто однажды слуги сообщили ему, что некая самозванка вернётся с ними в Польшу, в старые княжеские земли.       Тогда Михаилу казалось, что не было на свете человека счастливее, чем он. Только за то, что Радзивилл каким-то чудом вырвал из рук Екатерины саму княжну Тараканову, он был готов простить ему многое. Многое, но не всё. Того факта, что князь не стал препятствовать Орлову, юноша, как не старался, забыть так и не смог. Он знал, что Кароль не раз и не два имел возможность спасти Элизабет от ненавистного русского генерала. Вывести из-под удара. Не дать зайти так далеко в своих безоблачных мечтаниях о царской власти. Увидеть, что наказанный, но всё ещё верный пёс не пустит свои клыки против хозяйки. До тех пор пока Элизабет не взошла на выскобленную палубу проклятого корабля, всё ещё можно было изменить! Она совершенно не желала слушать его, Доманского, но встань с ним рядом князь и скажи хоть слово! Одно слово, чтобы Элизабет могла задуматься и повременить. Радзивилл это умел. Несмотря на всё своё напускное кокетство, княжна всегда внимательно относилась к его словам. Для неё они имели вес. Может быть и в этот раз оглушённая любовью, она смогла бы понять их значение и остановиться. Вот только сам Кароль решил всё иначе и отгородился от готовящегося ареста Элизабет дверями борделя.       Что бы там не говорили, но Радзивилл был хитёр и достаточно умён, чтобы распознать западню и в неё не попасть. Почему же такой травленый и расчётливый зверь, как он, предпочёл утешиться малым, наплевав на весь остальной куш? Польский князь мог получить гораздо, гораздо больше, если бы Елизавета всё же села на трон. Но он отступил. Не стал мешать Орлову и его морякам преподнести княжну своей императрице во всей красе и чуть ли не с фанфарами. Почему? Неужели знал? Неужели знал, что за этими чёртовыми бумагами ничего нет и никогда не было?! Не сам ли он в таком случае их составил и подписал? Или ещё хуже того не сам ли он тогда создал Элизабет, найдя её сиротой и убедив, что она прямое продолжение увядающего царского рода? Княжна никогда прямо не говорила где родилась и кем были её родители. Даже ему, Михаилу, она так до конца и не открылась. Знал ли сам Радзивилл чья кровь течёт в жилах их госпожи? Доманский едва ли допускал мысль, что князь мог быть в таком же неведении, что и все остальные. Юноше гораздо легче было, его, как и графа, продолжать обвинять в намеренной измене, чем поверить, что Кароль встал под знамёна Элизабет во имя справедливости или любой другой благой цели. Даже то, что он решил уйти с дороги Екатерины, потому что одно её предложение, оказалось милее всех сладких посулов княжны, выглядело намного правдоподобнее.       Да, Радзивилл изменил рыцарской присяге, что некогда дал княжне и Доманский достаточно долго надеялся с ним за то поквитаться. Однако её кровь всё же не пятнала его рук. Безусловно, Михаил понимал, что Кароль был в какой-то степени виновен в жестоком положении Элизабет, но её крови на нём не было. А вот на ком её было в избытке, юноша знал слишком хорошо.       Граф Алексей Орлов оказался повинен в преступлении куда большей низости, чем «доблестный» польский князь. Он изменил не верности. Нет. Он поступил страшнее. Граф изменил любви, в которой поклялся. Он предал Элизабет! Не обман Радзивилла стёр в пыль сердце княжны. Не его бездействие ранило её душу. Не из-за него взгляд карих глаз потух навсегда. Не он оставил несчастной девушке только гордость собственного имени, уничтожив всё остальное. Страшнее этого Доманский ничего выдумать не смог.       Орлов предал любовь. Растоптал её тяжелыми сапогами, отдал на поклон своей царице и самое страшное — презренный генерал ушёл от мести.       За Элизабет мстить было некому.       Екатерина вместе со своим двором не накинула графу на шею петлю. Радзивилл не снёс ему голову с плеч. А сам Михаил…       Когда Доманский кинулся к князю с благодарностями за спасение своей госпожи и просьбами о встрече, тот только усмехнулся. Криво и как-то не очень хорошо, но, тем не менее, позволил им увидеться. Всего раз. Хотя и этой короткой встречи Михаилу хватило, чтобы воспылать лютой ненавистью к Орлову, Екатерине и всему русскому флоту!       Его госпожа, его великая некоронованная императрица сломанной куклой полусидела на широкой кровати. Потускневшие рыжие волосы были заплетены в простую косу и спадали на отёкшую шею, осунувшееся лицо застыло восковой маской, а на щеках вместо яркого девичьего румянца зажглись бледные красные пятна. Но хуже всего были глаза. Поблекшие и совершенно безжизненные. Они равнодушно взирали на Михаила и будто не видели. Не было в них ни радости узнавания, ни какого-либо облегчения, лишь изредка проскальзывала боль. Элизабет… Улыбчивая кокетка, амбициозная самозванка, бесстрашная авантюристка теперь стала разбитой и сломленной. Но для Доманского, нерешительно застывшего в дверях, по-прежнему не было никого прекраснее на земле. Заходившееся от волнения и жалости сердце переубедить оказалось невозможно.       Михаил так и не отважился к ней подойти. Ему хотелось упасть перед ней на колени, молить о прощении, согревать дыханием похудевшие ладони, снова зажечь в тусклых глазах жизнь. Но он не посмел.       Ярость, безудержная ярость, пересилив любовь, охватила юношу. Он покинул княжну, так и не переступив порога её покоев.       Доманский не очень хорошо помнил, что произошло дальше. Хотя позже ему о том с охотой поведали все, кто видел. В красках и с подробностями.       Он отобрал саблю у поверенного Радзивилла Анжея, прежде наградив его таким ударом, что отлетев, шляхтич разбил себе голову и далеко не сразу сумел встать на ноги. Когда стало ясно, что дело не закончится добром, Михаил уже выскочил во двор небольшой усадьбы, где императрица на беду своему генералу милостиво разрешила разместиться полякам. Юноше было глубоко плевать на поднявшийся вокруг шум. Он шёл по рыхлому снегу лишь с одной целью — добраться до Орлова. И если потребуется, то прорубать себе путь.       На князя Доманский налетел почти у самых ворот. Казалось, что Радзивилл давно его там поджидал и нисколько не удивился его появлению. Михаил зло ощерился — неужто преданная свита уже успела доложить? Тем хуже для него.       Юноша решил милосердно обойти Кароля, не желая тратить на него хоть сколько-нибудь времени. У Радзивилла было на этот счёт совсем иное мнение. Миновать его у Доманского не получилось. Сцепиться с ним тоже.       Тяжёлая княжеская ладонь отшвырнула Михаила на добрых пять шагов. — Siedź cicho, Michał! — во всю мощь своих лёгких гаркнул Радзивилл.       У князя были верные люди. Юноша слышал, как за его спиной скрипел снег под их сапогами. Сколько их было? А впрочем, не так уж и важно. Сейчас они скрутят его, но сначала кто-то из них будет убит, свалившись зарубленным. Михаил знал, что успеет выхватить саблю. Он улыбнулся и взялся за рукоять.       Но Кароль опередил его. — Назад!       В этот раз у него вышло ничуть не тише. Доманский никогда не думал, что Радзивилл был способен так громко кричать. На мгновение это его даже немного отрезвило. Послушные слову своего князя, шляхтичи отступили немедля. Все до единого. — Откуда у тебя сабля? — совершенно спокойно поинтересовался Кароль, хмуро посмотрев на своего замершего воспитанника. — Одолжил! — весело отозвался тот.       Но это было опасное веселье. Буйная радость человека уже всё в этой жизни решившего. За других и за себя. — И на что тебе сабля, Михал? Поссорился с кем?       У Доманского выбелило скулы. Ему упорно казалось, что Радзивилл видит его насквозь, прекрасно всё понял и считает его затею полной глупостью, а чтобы доподлинно в этом убедиться просто ждёт подтверждения словами. Михаилу очень сильно хотелось ответить благоразумному с недавних пор польскому чёрту, где он видел его сочувствие и отношение, но смолчал. — Пусть он ответит за всё, — тихо проговорил юноша, — Передо мной… перед ней! — Вот как. Дуэль значит. Дело благородное. Секундант-то есть? — Не нужен мне никакой секундант! Я буду исполнять приговор, а не драться с ним! — Что суть одно и то же, Доманский, — усмехнулся Кароль и покосился на ворота.       Юноша попытался снова обойти князя, решив на этот раз отмахнуться от него саблей вдетой в ножны. Покалечить так было конечно можно, но уж точно не убить. Однако усатый поляк опять отшвырнул его, на этот раз, наградив весьма чувствительным тычком в грудь. — Что? Сердце заячье проглотил? — Радзивилл улыбнулся.       Михаил с опаской посмотрел на саблю в своей руке, пока ещё покоящуюся в ножнах. Тогда впервые гнев покинул его, ненадолго уступив место благоразумию. Он не имел права пускать в ход клинок против человека, который его вырастил, каким бы подлецом тот не оказался. Но и от мести юноша так просто отказаться не мог. — Это не ваше дело! Уйдите, Радзивилл! — процедил Михаил сквозь зубы. — Или? — с деланным равнодушием поинтересовался князь, — Ну, вот что. Сойдёшь мимо меня — отпущу на все четыре стороны.       Сам он стоял между ним и воротами. И было что-то такое в спокойно опущенных руках, что Михаил сразу и безошибочно понял — не сойдёт. — Вы безоружны, — сказал он сухо Радзивиллу, давая понять, что считает ниже своего достоинства поднимать саблю на того, кто не сможет ответить. — Не робей, Михал! Ты сказал, что собираешься рубить голову екатерининскому псу, не давая ему поединка. Может любезный граф даже не успеет схватиться за клинок, что же теперь, отступать?       Доманский не двинулся с места. Как бы он не распалял собственный гнев, не лелеял свою ненависть, ударить саблей безоружного духу ему всё же пока определённо не хватало. Он понимал, что давать Орлову возможность взяться за оружие — верная смерть. И Михаил с радостью примет её, но прежде убьёт сам, отомстив за княжну! А Радзивиллу знать всё это было вовсе не обязательно. — Ну что же ты, рыцарь? — укоризненно протянул Кароль, а потом усмехнулся, — Или Элизабет не стоит того? Не везёт ей что-то с кавалерами, я смотрю. Один ею попользовался и чуть в гроб не загнал, а второй…       Злые, бесчестные слова, брошенные в морозный воздух, возымели своё действие — Доманского зашатало от гнева. Его плечи затряслись от бессильной ярости, а в ушах штормовым морем зашумела кровь. Юноша уже не сумел расслышать что там ещё говорил ему Кароль. Он видел, как его тонкие губы двигаются под жёсткими усами, но не мог разобрать ни слова. Перед внутренним взором всплывал образ счастливой, весёлой Элизабет, с живым, горящим от любви взглядом, но с каждым мгновением она менялась и становилась всё больше похожей на ту несчастную девушку, что Михаил видел сегодня. Это было просто невыносимо!       Багровая пелена ненависти обрушилась на Доманского. Он до сих пор не мог вспомнить ни как разлучил саблю с ножнами, ни как отбросил их за ненадобностью. Михаил ринулся на князя лишь с одним единственным намерением — оборвать жизнь мерзавцу. Покарать за лживый язык, посмевший унизить Элизабет! Воздать за все заслуги. А потом добраться до Орлова.       Красивый, неистовый замах предназначенный располосовать Радзивилла от плеча до середины груди не достиг своей цели. Бессовестный князь, если не хотел умирать должен был прянуть в сторону, но он казалось, шагнул прямо под удар. Сабля очень быстро улетела куда-то в бок, выскользнув из онемевших пальцев. А после на Доманского навалилась тьма.       В себя Михаил пришёл уже лёжа на холодном снегу. Боль в челюсти и в помятом запястье не давали сознанию снова ухнуть в темноту, хотя юноше очень хотелось. Бешеная ярость ещё отдавалась где-то в висках и требовала выхода, но уже догорала. В трёх шагах тусклым серебром поблескивала сабля. Доманский зарычал и попытался подняться, но не смог, чьи-то руки крепко продолжали удерживать его на земле. — Wszyscy, Michał! — успокаивающе сказал Радзивилл, — Wszyscy!       Это он держал Михаила, не позволяя встать. Это он не позволил ему убить Орлова! Это он обрёк княжну на предательство и страдания! Это всё он! — Пусти! Пусти меня!       Юноша ещё раз рванулся, стараясь, сбросить руки Кароля или хотя бы ослабить его хватку, но только взбрыкнул ногами, зарываясь щекой в снег. — Что с ней будет, Михал? — негромко заговорил князь, — Что с ней будет?       Отдышавшись, Доманский попытался выбраться снова. Он не желал слушать, что там ворчал Радзивилл. Не до того сейчас! — Куда они явятся после твоей мести? — продолжал поляк.       Михаилу показалось, что на него давила гора, не давая встать и дышать. Он застонал сквозь зубы. — Сюда они придут, Михал, — голос князя почти не изменился, словно он и не удерживал настырно извивающегося юнца, — За ней.       Доманский продолжил бешено вырываться. Снова и снова. Пока не кончились силы и смысл сказанного медленно не дошёл до него. Только тогда он затих и заплакал. Радзивилл отпустил его и сочувствующе положил руку на содрогающееся плечо, а потом легонько сжал. — Wszyscy, chłopcze. Успокойся. И со двора, чтобы ни шагу! Милош, твоя теперь забота! Присмотришь за ним…       Михаил не сумел убить Орлова ни тогда, ни после. Элизабет так и осталась неотомщённой.       Об этом он говорил священнику. Об этом больше всего жалел. Святой отец сказал ему, что бог посылает человеку только те испытания, которые он может преодолеть или посылает того, кто поможет справиться, очевидно намекая на князя. Доманский не решился ему возразить.       Радзивилл со своим невесть откуда взявшимся благородством не казался юноше избавлением от всех проблем или внезапно явившейся подмогой. Скорее всего, князь просто решил придержать опальную княжну и её глупого рыцаря для каких-то своих целей. Только Михаил надеялся, что не доживёт до того момента, когда польский чёрт решит их реализовывать.       Единственное, что держало здесь Доманского — Элизабет. Но она…       Юноша спрашивал у Вацлава, не видел ли он княжну. Он не хотел допускать мысли, что к ней тоже вызывали священника. И только сейчас Доманский понял, что старик ему не ответил.       Теперь, когда ксендз ушёл, оставив юношу одного, тот смог откинуться на подушки. Лёгкие горели огнём, в гортани клокотала кровь с мокротой пополам, но он не кашлял. Даже за время исповеди приступ ни разу не скрутил его. То ли чудодейственное снадобье Кшиштофа ему помогало, то ли это был конец.       Возможно, что оно и к лучшему. Михаил надеялся, что скоро вернётся лекарь или князь, потому что в комнате вновь становилось душно, а добраться до окна самостоятельно он не мог. Надо было попросить преподобного приоткрыть створки, когда тот уходил, но он не догадался этого сделать.       Михаил сжал в своей ладони платок, потом поднёс его к губам. На белом чистом хлопке осталась маленькая красная капелька. В груди что-то резко до боли натянулось, желудок окаменел и подкатил к самому горлу. Доманскому показалось, что ему в лёгкие кто-то со злости воткнул раскалённый длинный гвоздь, да так там и оставил медленно остывать. Из глаз брызнули слёзы.       Вот она расплата за спокойную исповедь!       Но потом всё прекратилось. Боль ушла так же быстро, как и появилась. Неверными пальцами, юноша стёр испарину со своего лба. Тянуть руку с платком так высоко показалось слишком обременительно.       Теперь дышалось тяжелее и с хрипами. Воздух казался слишком сухим и спёртым. Но, тем не менее, Михаил чувствовал себя немного лучше. Если совсем чуть-чуть повременить, рассудил он, то можно будет повернуться на бок и нормально лечь. Полусидеть на кровати Доманский устал. Досчитав до десяти, юноша осторожно схватился за край постели и постарался опереться на руку, чтобы перетянуть себя на бок. Медленно, аккуратно, не делая резких движений и дыша сквозь зубы. У него почти получилось лечь так, как хотелось, когда он услышал скрип дверных петель. Прежде, чем Михаил успел посмотреть на вошедшего, по его телу прошла волна тяжёлой разламывающей боли. А потом его вырвало на пол. Кровью.