Veniam

      Князь покинул покои Доманского, без стука притворив за собой дверь, как раз вовремя — ксендз Вацлав уже поднялся по всходу и шёл по длинному коридору. Радзивилл поспешил ему навстречу. Разговаривать со святым отцом под самым носом у умирающего ему не хотелось. — Niech będzie pochwalony Jezus Chrystus! — слегка поклонившись, Кароль поприветствовал ксендза. — Na wieki wieków. Amen, — тут же благодушно откликнулся Вацлав.       Седоволосый священник не стал протягивать князю своей руки. Несвижские Радзивиллы никогда особо не склоняли головы перед духовенством, а уж, чтобы встать на колено и «длань облобызать» — об этом не могло идти никакой речи. Но не гордость говорила в польских князьях, а память о старом должке, так и не уплаченном им церковью. Уж сколько десятилетий минуло, а Радзивиллы этого так и не забыли. Может статься, что не забудут никогда, но это ксендза Вацлава не интересовало. Он состоял священником при этой семье добрых сорок с лишним лет и никогда не был ей обижен: ни словом, ни делом. Кароль Радзивилл выполнял свои обязательства перед церковью в достаточной мере, и самого преподобного это весьма устраивало, а давний конфликт — будь он не ладен, разрешится уж как-нибудь без его участия. — Что-то особо я к вам в последнее время зачастил, сын мой, — немного запыхавшийся Вацлав с благодарностью опёрся на любезно предоставленный княжеский локоть, — Три дня минуло и снова иду в твой дом. Ты позвал меня к тому юноше?       Кароль кивнул, неспешно ведя священника к дверям покоев Доманского. Старый ксендз опирался на его руку своей высохшей ладонью, почему-то очень похожей в неровном свете ламп на птичью лапку. Князь подумал про себя, что надо бы распорядиться справить старику какую следует трость, да не гонять его по лестницам. Не мальчик уже. — Он настолько плох? — Да.       Радзивилл шагает не так размашисто, как обычно привык, и Вацлаву, подстраиваясь под него, не приходится бороться с одышкой. Что поделать, возраст всё же постепенно берёт своё, но он прожил долгую и достойную жизнь, служа Господу. А тот юноша, которого ксендз помнил, как опускал в купель, обращая к лику Божьему, которому ещё следовало жить и жить, умирал. Ксендз Вацлав не мог его исцелить, единственное, что было в его силах — это облегчить ему уход, чтобы перед Небесным престолом он встал без тяжкого груза земных сожалений. — Так же плох, как княжна Елизавета? — Нет, не настолько, — Кароль остановился, — Святой отец, не упоминайте при нём её имени. Мальчишке это только навредит. — Воля твоя, сын мой. Я помню тот год, когда родился этот мальчик… Надеюсь, что исповедь окажется преждевременной и пан Доманский ещё поживёт.       Последние несколько шагов, остававшихся до покоев Михаила, ксендз прошёл сам и тяжело толкнув дверь, скрылся за ней.       Радзивилл остался один.       Он не знал, было ли в чём каяться Доманскому. Со своими бредовыми понятиями о чести, политике и жизни, юнец вряд ли успел натворить чего-нибудь действительно особенно плохого. Единственное совершённое зло, что он безраздельно приписывает себе одному — мучения Елизаветы. Но князь очень надеялся, что старый Вацлав сумеет его разубедить и успокоить. Большего и не требовалось.       Однако он так и не сказал ему о смерти Элизабет. Не повернулся язык. Но Доманский, хоть и поступающий не всегда разумно, далеко не дурак и сам должен был всё понять. Вот только он отказывался понимать и ждал ответа.       Стылая Петропавловская крепость, запорошенная снегом, не смогла сразу убить княжну. Умерла она уже здесь, на польской земле. Вацлав после службы говорил, что бедную девочку сгубила страшная, жестокая болезнь, ничем ею незаслуженная, и Кароль с ним согласился, не став разубеждать. Истинную причину смерти Элизабет он никогда не скажет ни ксендзу, ни Доманскому. Незачем. В своих слугах и лекарях князь был уверен, они тоже не станут болтать попусту.       Когда Радзивилл со своей небольшой свитой покидал хмурую столицу Российской Империи, он точно знал, что спасённая им самозванка была на сносях. Об этом ему охотно поведали русские доктора, что помогали им хоть немного выходить Елизавету, дабы она смогла выдержать неблизкую дорогу в Польшу. Они тогда очень спешили, милость Екатерины не могла продлиться вечно. Чьим мог оказаться этот ребёнок, князю тоже было доподлинно известно, что также не прибавляло причин задерживаться в Петербурге. Догадывался ли обо всём этом бедный Доманский, Кароль не брался судить. Мальчишка был слишком счастлив освобождению своей обожаемой госпожи и не замечал ничего вокруг: ни начавший расти живот Элизабет, ни собственное болезненное состояние. Когда несчастного юнца всё же свалила лихорадка — положение опальной княжны стало очевидным.       Да, их красавицу Елизавету в могилу свёл не этот убийственный кашель, что нынче мучил Михаила, не болезнь, жадно догрызающая лёгкие, а не ко времени пришедшие роды. Сил на то, чтобы удачно разрешиться от бремени у княжны не хватило. Не помогли даже отворённые царские двери. Ребёнок умер. А сама она промучилась ещё день, охрипшим голосом раз, за разом требуя, чтобы её отравили. Успокоилась только к вечеру. Бледная и измученная в бреду, сорвав с себя ладанку, она тихо плакала и всё звала, звала своего Алёшу посиневшими искусанными губами. Кароль пообещал ей послать за Орловым, где бы тот не находился, однако сам велел отправить мальчишку верхового за священником. Кшиштоф тогда сказал ему, что княжне осталось недолго. Вот только Вацлава Лиза так и не дождалась. Умерла, когда он был уже на пороге. Но умерла счастливой. До синяков сжимая ладони «Алёши», за которого приняла Радзивилла. Улыбалась, не замечая ни усов, ни слишком старательного выговора русских слов. Расцвела, услышав «радость моя», и стала едва уловимо похожей на себя прежнюю, а потом…       Кароль не сразу заметил, как погасли у неё глаза.       Элизабет похоронили тихо и незаметно, вместе с ребёнком на кладбище за маленькой часовней. Над их могилой крест поставил сам Радзивилл.       Князь тяжело вздохнул. Такая новость сломает Доманского окончательно. Добьёт его вернее болезни. Он мог соврать Михаилу. Мог и вовсе не приходить к нему после исповеди. Бесспорно, весьма трусливое решение и не лучший способ избежать тяжёлого разговора. Но всё же это было лучше, чем последний гвоздь в гроб своего воспитанника заколачивать. Чего греха таить, но где-то в глубине души князь с самого начала не особо верил в его выздоровление и знал, что тот умрёт. Ещё когда у Михаила только начали проявляться первые признаки болезни, Кароль смотрел на него и прикидывал, дотянет ли этот несчастный до весны. Выходило, что нет, не дотянет. У Радзивилла достаточно долго получалось отмахиваться от этой поганой назойливой мыслишки и исправно присылать к Доманскому и сильных лекарей и лучших докторов, и чуть ли не всех известных целителей. Однако понимание бесполезности собственных действий к нему упорно возвращалось. Теперь князь опасался, что это понимание больше не собиралось никуда уходить, сколько его не прогоняй.       Он, конечно, сначала ещё тешил себя слабой надеждой на то, что Улицкий если и не поставит мальчишку на ноги, то хотя бы отгонит от него подальше болезнь, а там, глядишь, гордый и упрямый юнец поднимется сам.       Не поднялся.       Бог весть, Радзивилл был готов смириться с тем, что эту тяжкую хворь из его воспитанника изжить до конца никогда не удастся, но хотя бы будет возможно, как следует ослабить её воздействие.       Но и этого не случилось.       Теперь Кароль понимал, что ему оставалось только одно — окончательно примириться с тем, что Михаил скоро умрёт. Господь свидетель умом он уже давно всё это понял. К тому ведь оно и шло. К мучительной несвоевременной смерти. Умом — понимал, но всё же старался до конца не верить. Гнать от себя любые мысли о неминуемом…       Если врать себе понемногу каждый день, то рано или поздно поверишь в собственную ложь и примешь её за правду. Единственную правду из всех возможных. Радзивилл знал это как никто другой. Способность убеждать себя и других в чём угодно была присуща поляку. На этом поприще у него получилось добиться немалых высот. Однако в случае с Михаилом князь себя до конца так и не смог убедить в счастливом исходе у этой истории. Перед его глазами была совсем другая правда — скомканный в кулаке платок, весь в кровавых пятнах. И не было у Радзивилла в конюшне такого коня, на котором он бы смог ускакать от этой правды. Не было в его подвалах такого крепкого вина, чтобы испить и забыть обо всём. Было только время, отпущенное на то, чтобы сказать последнее «прости», но и оно ускользало речным песком между пальцами.       Когда Доманский свалился на всходе, пролетев десяток ступеней, высчитав себе до единого все рёбра и едва не свернув шею, князь знал, что больше мальчишка не встанет. И помятые бока были тут вовсе не при чём. Михаила тогда уложили в старых покоях на втором этаже, где когда-то прошло его детство. Именитый доктор, специально вызванный из самой Варшавы, лечить неразумного мальчишку, видел в том добрый знак и говорил, что теперь его больной непременно поправится. Но взгляд Доманского только всё больше тускнел день ото дня, а в его слюне после кашля стали появляться кровяные прожилки. Через две недели именитый доктор развёл руками. — Он уже не жилец, князь.       Радзивилл молча выслушал его и приказал убираться, едва поборов желание, на радость челяди, прежде хорошенько высечь этого проклятого коновала, пусть он хоть трижды окажется прав! Усмирить себя было ох, как непросто. С тех пор лечением стал заниматься Улицкий. Кшиштоф не сотрясал воздух громкими словами о выздоровлении. Он просто принялся за порученную работу с должным усердием. Лекарь неустанно ставил Михаилу припарки, иногда растирал его различными мазями, поил настоями и отварами, давал микстуры. Главное — Улицкий совершенно не боялся спорить и не лебезил перед своим подопечным. Слово Доманского, если оно не касалось самочувствия для него мало что значило. Кшиштоф в первую очередь исполнял повеление своего князя, а что там недовольно ворчал сам больной, это было дело десятое, до которого ещё когда дойдёт ход. Улицкий мог успешно игнорировать юношескую гордость и ответить на безрассудное упорство упорством ничуть не меньшим… Но уже минуло немногим больше месяца, а лучше Доманскому не становилось. Да и видно не станет. Кшиштоф с недюжинным упрямством ещё пытался продолжать лечение, однако просьба юноши позвать священника и бесполезность последнего имеющегося лекарства, заставили его обречённо опустить руки.       Теперь парня почти совсем не было видно из-под стёганого одеяла. Тощий и изможденный, он ещё пытался садиться сам, пробовал подняться, храбрился, отталкивая всякую унизительную, по его мнению, помощь. Но Кароль видел, что это было лишь последнее проявление собственной силы. Последняя возможность не сдаться болезни окончательно. Последняя возможность показать себя живым.       Князь покосился на пятно засохшей крови на своём плече. Долго ли ещё оставалось мучиться Михаилу на этом свете, не ведал никто, но чем закончатся его страдания под сей крышей — знал каждый.       Тогда гораздо милосерднее было бы сразу его пристрелить.       Кароль покачал головой. Как бы там оно ни было, а к Доманскому всё равно нужно будет вернуться. Если он снова спросит о судьбе Элизабет, то выбрать меньшее из зол и сказать всё, как есть, но умолчать о причине и деталях. Успокоить мальчишку и побыть с ним, может даже вспомнить что-нибудь хорошее. Хотя особо хороших воспоминаний у них на двоих было откровенно не много. Если только детство Михаила, по крайней мере, тот небольшой промежуток времени, что он рос здесь на подворье. Вряд ли ему что-нибудь из этого как следует запомнилось. Тогда ведь он был совсем ребёнком. Темноволосым мальцом с раскосыми глазами, совершенно не похожим на отца, но до мельчайших подробностей повторяющим собой мать. Князь тогда сказал, что ребёнок видно проживёт счастливую жизнь. Как же он ошибся! Знал бы наперёд, то предпочёл уж лучше вовсе промолчать! Вероятность опасной сшибки с Россией заставила Радзивилла отправить мальчишку на воспитание в Европу, о чём сам он неоднократно жалел. Быть может если бы князь оставил его тогда при себе, Доманскому не пришлось бы сегодня звать священника.       Может быть, а может быть и нет.       Да, всё могло случиться иначе и из Михаила вырос бы совсем другой человек. Князь невесело усмехнулся. Не стоило давать Войцеху никаких обещаний. Право же, не стоило.       Радзивилл поскрёб ногтем усы и тяжело посмотрел на закрытую дверь. Нравилось ему это или нет, но исповедь началась. Он слышал голос ксендза сильный и властный, никак не вяжущийся с высохшим стариком. Вацлав задавал вопросы, Доманский ему что-то отвечал. Кароль если бы захотел, то даже, наверное, смог бы разобрать слова. Но он не стал прислушиваться. Это было ни к чему. Мысли князя снова невольно вернулись к Элизабет и он недовольно скривился — про своего верного рыцаря Михаила Доманского она до последнего вздоха так и не вспомнила. Радзивилл же готов был поклясться, что сам его воспитанник с именем княжны засыпал и просыпался. Живая или мёртвая, Элизабет останется с ним навсегда. Теперь, правда, её место будет только в воспоминаниях. Кароль подумал, что мог бы помочь Доманскому подкрепить эти воспоминания и возможно тем самым немного облегчить его душевную боль.       Князь повертел в руках испачканный платок и словно что-то в последний раз решая, спрятал его в карман. Он прошёл к дальней стене коридора, а потом и вовсе покинул это крыло замка.