Veniam

      Ночь небрежно брошенной шалью опускалась с небес, неся в себе целые россыпи звёзд. Тяжёлая сырость осенних дождей наконец-то отступила и воздух наполнился кристальной прозрачностью маячащей неподалёку зимы. Доманский велел лекарю отворить окно как можно шире, чтобы почувствовать если не дуновение свежего ветерка, то хотя бы холод, уж слишком душно здесь было. Одеяло, казавшееся необъятным и непомерно тяжёлым, давило на грудь, будто мешая дышать и без того спёртым воздухом. Но сил откинуть его к стене у Михаила не было. Руки не желали слушаться, а любое движение, даже его рваные вдохи вызывали к жизни тупую ноющую боль во всём теле. Лекарь, которого звали Кшиштоф Улицкий, не пожелал распахивать окна, предпочитая заняться приготовлением новой порции питья, без которого Доманский теперь обходиться не мог. — Вы лежали бы смирно, пан Доманский, — сказал Кшиштоф, что-то сноровисто растирая в ступке, — Быстрее на поправку пойдёте.       Михаил горько усмехнулся, холод Петропавловской темницы, казалось, навечно поселившийся где-то в груди, не сулил ему никакой поправки. Только смерть. И будто в подтверждение этих страшных мыслей его рёбра свело тяжёлой судорогой надсадного кашля, наполнив рот кровью. Приступ боли поглотил мир багровой пеленой и пригвоздил измученное тело к постели. Доманский невероятным усилием непослушных пальцев приложил к губам вынутый из рукава своей рубашки платок, который тут же окрасился красным.       Лекарь быстро закончил колдовать со своей ступкой и кипятком. Он, молча, подошёл к больному юноше, лежащему на своих подушках, и приподнял ему голову, помогая выпить лекарство. Доманскому стоило больших усилий заставить себя проглотить горький отвар и не выплюнуть его наружу. Это чёртово зелье воняло, как целая плошка раздавленных клопов, а на вкус было ещё хуже, но, тем не менее, оно помогало. Кашель унимался на какое-то время. Михаилу казалось, что с каждым днём промежутки между раздирающим лёгкие приступами и способностью дышать, не давясь собственной кровью, постепенно сокращались. Сегодня его скручивало особенно часто. Бедный Кшиштоф даже не всегда успевал готовить этот противный отвар и смотрел на Доманского с всё большим беспокойством. — Пан Улицкий… умру ведь я. Позовите священника, — попросил Михаил, когда его голос снова стал звучать по-человечески. — Князь Радзивилл не для того меня к вам приставил, ваша милость! — лекарь снова взял и зло встряхнул несчастную ступку, — Не для того, чтобы звать священника! Он велел мне поставить вас на ноги, и я исполню его волю!       Голос Кшиштофа и без того высокий сорвался, пронзительно и гневно зазвенев. Доманскому стало жаль его. Хороший лекарь, знающий и любящий своё дело, повстречал болезнь, с которой, увы, не мог совладать и смириться. А Михаил уже смирился. Разглядывая свежие алые пятна на своём платке, юноша раздумывал: хватит ли ему сил на исповедь. — Всё равно позовите, — спокойно сказал он.       Пан Улицкий ещё раз свирепо встряхнул ступку, отошёл к своему столу, повозился там и вернулся к Доманскому. Лекарь поставил на его прикроватный столик ещё одну порцию целебного питья, строго настрого велев выпить, как только почувствуются первые позывы к кашлю, поклонился и вышел.       Михаил невесело улыбнулся, подумав, что если священник задержится по дороге, то он может его и не дождаться. Умереть в подушках, не исповедавшись, Доманскому хотелось меньше всего, но судя по всему выбора у него уже не было. Жизнь выбрасывалась из тела горстями вместе с кашлем и кровью, а от сил, чтобы бороться с недугом не осталось и следа.       Юноша чувствовал, что его непреодолимо клонило в сон, и он боялся уже не проснуться. Покрасневшие веки тяжелели, стремясь закрыть слезящиеся глаза. Одеяло мешало дышать. И было душно. Господи! Как же здесь душно! Михаил опасался, что не сможет сделать следующий вдох. Воздуха не хватало совсем, где-то внутри вновь затлели угли зарождающегося кашля, заглушая на мгновение боль. До лекарства ему уже не дотянуться. Доманский тоскливо посмотрел на маленькую чашу с питьём и, на притаившиеся за ней, тени в самом углу. Чернее самой черноты. Михаил отчётливо видел их и знал, что это была Смерть, укутавшаяся в свой траурный саван, пока ещё не желающая повернуться к нему лицом. Она ждала. Но чего?       Дверь тихо скрипнула, заставив юношу вздрогнуть и очнуться от наваждения, потерять из виду свою смерть. Это, наверное, пан Улицкий вернулся и ненароком спугнул костлявую старуху. Михаил подумал, что это было ненадолго. Доманский поднял на лекаря глаза, но перед ним был не Улицкий. В дверях его комнаты стоял сам князь Радзивилл.       Поляк смотрел на него. И глаза у него были как стекляшки. Бесцветные и холодные.       Князь подошёл ближе. Михаил выпрямился на постели и постарался придать своему лицу, как можно более гордый, независимый вид, а взгляд заставил гореть ненавистью. Радзивилл на всё это только усмехнулся в усы. — Всё воюешь со мной, ваша милость? — поляк неспешно прошёл к окну, — Ну, воюй-воюй.       Мужчина толкнул тяжёлые рамы, впуская в комнату холод осенней ночи. Слабый ветерок тут же задул пару свечей, заставив тени сгуститься по углам. Доманский попытался разглядеть в каком из них сидела его смерть. Но её почему-то не оказалось ни в одном. — Ксендз скоро прибудет, — сказал Кароль, зажигая потухшие свечи. — Когда же? — сипло выдавил Михаил и тут же пожалел об этом — угли в груди почти разгорелись. Пришлось задержать дыхание и немного подождать, а потом осторожно втянуть в себя воздух, в котором наконец-то почувствовалась прохлада. — Скоро.       Радзивилл покосился на юношу, услышав в его дыхании новые, сдавленные ноты. Ожидаемого кашля не последовало. Князь слышал, как Доманский скрипел от боли зубами, чтобы не дать приступу вылиться наружу. Не дать увидеть свою боль. Радзивилл покачал головой, подходя ближе к прикроватному столику. Кароль взял с него чашку, поднёс к серым бескровным губам Михаила. Доманский же, превозмогая дурнотную слабость пересилил себя и отвернулся к стене, уткнувшись в подушку, не желая принимать ничего от этого подлеца. Если он надеялся, что Радзивилл оскорбится и так просто оставит его в покое, то зря. Князь без особых церемоний рванул юношу к себе за плечо. — На твоём месте, Михал, я бы не стал устраивать спектакли из собственного упрямства и глупости, — проворчал Кароль, устраивая Доманского удобнее для питья, — Эта склянка последняя и я не думаю, что Кшиштоф успел приготовить ещё.       Михаил не знал от чего больше задохнулся, от боли в лёгких или возмущения, вызванного поведением князя. И самым унизительным в таком положении было то, что вырваться юноша не мог. Чужие руки держали крепко. Ему хотелось выпить этот проклятый вонючий отвар и плюнуть им настырному поляку в лицо. Посмотреть на мокрые усы и в наливающиеся бешенством глаза. Увидеть, как его добродушие каменеет и испаряется. Может быть, он даже почувствует удар тяжёлого княжеского кулака или если тот не пожелает марать руки, наградит слабой оплеухой, как тряпочного, откатив к стене. И уйдёт, оставив, наконец, одного. Наедине со своими нелёгкими думами и смертью. — Очень не советую плеваться, — будто прочитал его мысли Радзивилл, — Я не уйду, а лекарство потеряешь напрасно. Пей! Ну?!       Доманский хотел было ответить, что уйдёт он или останется для него никакой разницы не было. Он даже уже осторожно набрал воздуха в грудь для этой гневной тирады, но приступ кашля скрутил его пополам, заставляя уткнуться Радзивиллу в плечо, вцепиться пальцами в ткань его расшитого кунтуша. — Ой, дурень… — отстранённо пробормотал князь, каким-то чудом умудряясь влить в дрожащего от боли и слабости Михаила последнюю порцию питья.       Князь помог ему лечь, как только приступ прошёл. У Доманского не было сил на слова благодарности, даже на кивок головы их, увы, не осталось. Его хватило только на то, чтобы быстро моргнуть. Слабость прошлась по изъеденному болезнью телу удушливой волной, забрав с собой все чувства, даже злость и неприязнь к такому человеку, как Радзивилл. На смену им пришла усталость. Михаил прикрыл глаза, смотреть на маяту теней под потолком ему почему-то становилось совсем дурно. — Я побуду с тобой, пока не явится ксендз.       Не разлепляя резко потяжелевших век, Михаил попытался слабо кивнуть. Пусть остаётся. Пусть хоть кто-то будет рядом при его тихой, но такой мучительной кончине. Всё же живой человек. Хоть и такой паскудный.       Из муторного полудремотного состояния Доманского вывело осторожное прикосновение ткани к своему лицу. Он открыл глаза и увидел перед собой князя, который платком осторожно стирал с его губ и подбородка кровь. Присмотревшись, Михаил заметил ещё не подсохшее бурое пятно на плече поляка. Это показалось ему смешным, но засмеяться не получилось, только улыбнуться или оскалиться. Это уж как посмотреть. — Мне страшно… умирать.       У него через силу получилось вытолкнуть из себя эти слова, пополам с тихим стоном. Радзивиллу пришлось наклониться к нему, чтобы расслышать. — Я… не смогу, — тяжёлый вдох, — Не… могу… защитить… её, — молчание, губы высохли и приходится их облизать, — Вы… ты… видишь её… князь?       Радзивилл не отвечает ему. Он молча опускает тяжёлую ладонь на его сухой горячий лоб. Михаилу кажется, что рука у князя ледяная, он даже ждёт, что под пальцами захрустит тонкий ледок. Но льда нет, а Радзивилл нахмурившись, отходит от него к столу. Возвращается поляк с большим влажным полотном. Узловатые пальцы слегка комкают его и снова расправляют, потом опускают больному на лоб. — Ты… видишь её? — Доманский не говорит, шипит сквозь зубы.       Льняная тряпка, смоченная в тёплой воде, приятно холодила лоб и виски. Михаил знал, что скоро у него разыграется жар. К ночи его всегда начинало колотить от озноба и, дай Бог, отпускало только под утро.       Кароль снова промолчал и направился к окну, чтобы закрыть его. Говорить ему не хотелось. Да и что он мог ответить Михаилу? Что схоронил он их Лизоньку третьего дня? — Видишь?..       Выдохнуто на пределе возможностей. Только сейчас князь окончательно понял бессильные слёзы Улицкого, повисшие на дряблых щеках. Лекарь не смог совершить свой подвиг. Доманский умирал. Отдавал Богу душу капля за каплей и не в человеческих силах было ему помочь. Только облегчить последнюю муку. Вливать в больного юношу отвар за отваром, пичкать бесполезными микстурами и видеть, как он угасает, измученный кашлем и дурнотой. Радзивилл тяжело опёрся о подоконник и устремил свой взгляд в темноту за стеклом. — Она… князь? Она…       Доманскому не давались страшные, жуткие слова. Элизабет и смерть не должны стоять в одном предложении. Она не могла! Не теперь! Не сейчас! Это было неправильно! Это было отвратительно! Это было ужасно! Это было правдой… — Князь… — голос у Михаила звучит как у сильно простуженного старого ворона и скоро должен был сорваться совсем, но пока ещё он мог говорить, — Скажи мне… князь!       Кароль нехотя всё же поворачивается к нему и Доманский смотрит в его пустые, лишённые всякого выражения, глаза и видит в них лишь отблеск пламени свечей. Но надежда ещё теплится в нём. Елизавета ещё жива. И останется жива, пока страшные слова не будут произнесены!       Радзивилл уже собрался что-то сказать, но его прервал стук открывающейся двери. Кто-то из слуг сообщил, что ксендз Вацлав прибыл и ожидает внизу. Князь кивнул и велел просить преподобного подняться сюда. За слугой явился Улицкий, он нёс с собой какие-то новые склянки с жидкостью неопределимого цвета. Лекарь заметно нервничал, но руки его не дрожали, когда он ставил свои пузырьки на стол. Взяв один из них, мужчина отмерил несколько капель в пустовавшую чашу и залил теплой водой. — Сейчас придёт ксендз, пан Доманский. Перед тем, как вы будете с ним беседовать, выпейте вот это. Оно ненадолго снимет боль, — Кшиштоф подал Михаилу питьё, — А вот новые платки, я положу их рядом с вашей рукой.       Когда с платками и лекарством было покончено, лекарь вместе с Радзивиллом усадили юношу на кровати, подоткнув ему под спину несколько подушек. Улицкий, захватив с собой ступку, с поклоном ушёл, а князь задержался ещё на несколько минут. Доманский больше ничего не спрашивал у него, сберегая силы для исповеди, но взгляда не отводил. Кароль будто не замечая этого, аккуратно поправил ему одеяло, ещё раз вытер губы, забрал перепачканный кровью платок и направился к дверям. — Я загляну к тебе позже, — сказал он Михаилу, — Когда уйдёт ксендз.       Юноша слабо кивнул. Ему казалось, что исповедь не продлится долго, но её времени окажется достаточно, чтобы Радзивилл смог выдумать какую-нибудь ложь, которой он безоговорочно поверит.