***
Когда она просыпается – слева от нее привычная холодная пустота. Джейн закрывает глаза, не желая вставать еще хотя бы минутку или же две. Тора нет, и в этом нет ничего необычного – она всегда просыпается одна. За окном по-прежнему идет дождь. Джейн одергивает шторы, уже заранее зная о его присутствии – отныне он незыблемая величина ее жизни, неповоротливая и нежеланная. Вода, которой она умывается, холодная, чуть холоднее воздуха, и это помогает ей прийти в чувства. Стук по двери кажется приглушенным и далеким – он с трудом находит к ней путь через этот холод. Последнего, кого она ожидает увидеть за дверьми, это царицу. Златоволосая и вечно молодая, она улыбается Джейн почти незаметно, и Джейн видит (не может не видеть) в ней Тора – в их глазах одна голубизна на двоих, в улыбках – общая мягкость изгиба. Фригга улыбается ей всегда, но все же (все же!) в этой улыбке слишком много краев беспокойства. Прежде она никогда не приходила к ним в покои, это было их, только их, ее и Тора, и Джейн понимает: Он очнулся. Да, отвечает Фригга, пусть в этом и нет необходимости. Джейн одергивает себя – нельзя спешить, только не при ней, пусть она всегда все знает раньше всех. Ты можешь увидеть его. Джейн слышит – ты должна прийти к нему. Она последняя, кто еще не был у него, и, как бы она ни пыталась не вызывать подозрений, ее бездействие (неспособность) лишь все усложняет. Хорошо, отвечает она. Хорошо – уже для себя. Она готова (почти), но Фригга останавливает ее – будь рядом с ним столько, сколько сможешь. И в ней надежды больше, чем воды за окном, и Джейн бы рада пообещать ей хотя бы это, в конце концов – это меньшее, что она могла бы сделать для нее (всего лишь маленькое обещание, которое она не сможет сдержать, не сможет выполнить), но не способна даже на эту малость.***
Отчего-то она думала, он будет удивлен. Рассержен даже (он всегда находит успокоение в гневе). Презрителен. Он мог бы столько ей всего сказать – Джейн одну за другой перебирает возможности в голове; в конце концов он редко был немногословен и всегда – остер на язык. Он мог бы назвать ее по привычке по фамилии, которую уже не помнил на самом деле никто, это всегда было безошибочным проявлением его недовольства или скуки, что было, пожалуй, даже хуже (едва ли во всех девяти мирах и за их пределами можно было отыскать создание опаснее, чем скучающий бог обмана). Это бы успокоило ее – в конце концов у него было много лет, и его безграничная злость, посеянная многие годы назад, должна была дать свои плоды. Но последнее, что она ожидает увидеть, это абсолютное равнодушие со льдом легкого недоумения на самом дне. Это похоже на то, что она была едва ли не последним в мире человеком, которого он мог бы увидеть здесь и сейчас. Это похоже на то, что он едва ли мог узнать ее. Она старается подобрать слова – она совершенно оказалась не готова к их встрече. По правде сказать, она никогда не была бы готова к ней, пусть бы даже прошли сотни лет, потому что это Локи, а с Локи никогда не знаешь, что ожидать. И она так и стоит перед ним, пока он молча разглядывает ее, как будто бы это не доставляет ему никакого неудобства – вот так вот делить с ней навязанную тишину. Когда заходит Тор и окликает ее, она выдыхает почти с облегчением. – Ты уже здесь, – говорит он (и должна ли она удивляться отсутствию удивления с его стороны – она не знает), а затем переводит взгляд на Локи, и, чуть тише, растеряннее, обращаясь к нему: – Как ты? – Терпимо, – отвечает он, и Джейн едва замечает, как двигаются его губы (сухие, раненые) – ей кажется, он не дышит (но это невозможно), и не может переубедить себя в обратном. – Можешь не переживать, брат, – добавляет он, и в его голосе она слышит бездну, обращенную к Тору, и не слышит ожидаемой желчи. Он почти никогда не называл Тора братом, только не при ней. Тор кивает, как будто бы этого было достаточно, и Джейн знает наверняка – вопросы съедают его, едкие, болезненные, они не дают ему покоя, но они подождут, им еще наступит подходящее время, просто пока нельзя, пока не до них. – Вы не могли бы, – Локи затихает, словно бы подбирая слова, и это столь несвойственно ему, что Джейн снова вглядывается в его лицо, постаревшее, уставшее, практически белое, – оставить меня одного? Тор молча кивает, готовый сейчас, в эту минуту, дать ему все, что бы он ни попросил (ни потребовал), и Джейн не понимает, как он может не видеть, не обращать внимания на очевидное – что-то безвозвратно не так. – Джейн, – Тор зовет ее тихо, на грани слышимости, ее, застывшую, вросшую в пол – не сдвинуть с места. Локи глядит на нее с изможденным любопытством, сонно давящим на глаза, и она понимает – в них нет и намека на зелень, ту едкую зелень, что всегда ее завораживала. Все затопило чужеродной синевой.***
На мгновение она предполагает, что он не разговаривает с ней, потому что не хочет привлекать внимания. Потому что стремится показать всем (а может даже и ей), что ему больше нет дела. Целое долгое мгновение она обдумывает эту вероятность – ему никогда не нравилось, когда о нем слишком много говорят, обсуждают за его спиной – те, кто не имеет никакого права. И каким бы независимым от чужого мнения он бы ни пытался казаться, он все же зависел от него, пожалуй, даже слишком сильно. Однако больше, чем разговоров о нем, он не выносил разговоров о них. Она лелеет эту мысль, словно мечту, ведь она, воплощенная в реальность, объяснила бы многое. Странно притихший и другой, едва он поднялся на ноги, сразу же скрылся за дверьми своих комнат, не пуская к себе никого, кроме Фригги и изредка Тора. Возможно она, уставшая от разговоров ничуть не меньше его и чуть больше склонная это проявлять, даже была бы благодарна ему за эту его насыщенную отстраненность. В конце концов, молва рано или поздно сходит на нет, его должны были оставить в покое как только, так сразу – и ее, ее тоже. Но Джейн все же понимает – дело в другом. Она может сколько угодно примерять на них оправдания, сколько угодно не смотреть на Тора, отводить от него взгляд, отворачиваться, когда вина, скользкая и ненужная теперь никому, поднимается в ней жаром. Как бы она ни притворялась, обманывая себя и других, она была и оставалась причиной добровольного изгнания Локи (слухи о них, разгоревшиеся словно болезнь, были лишь предлогом), и теперь, спустя годы, ему был неприятен один ее вид, одно напоминание о ней. А может быть, все было намного проще. Может быть, он действительно больше не помнит ее. По крайней мере это объяснило бы многое, это объяснило бы его, отстраненного и равнодушного, в их первую встречу после его возвращения, и этот его взгляд, заволокнутый синевой, тоже бы объяснило. Джейн старается не думать о том, что последний из вариантов мешает ей дышать. Когда дождь наконец прекращается – в этот раз окончательно (она надеется на это, потому что надеяться больше ей не на что), она снова покидает стены дворца. Она больше не надевает синее платье – в ее жизни и так стало слишком много синего. Она вообще едва ли любит платья – ей не хватило и двадцати лет, чтобы их полюбить. Ей не хватило бы всего ее бессмертия, чтобы разобраться в себе, и в нем – в нем тоже. Он стоит чуть поодаль, чуть сгорбившись, словно старик, кем теперь и являлся, и она чуть заметно вздрагивает, когда обнаруживает его одинокую фигуру на месте, ставшем немного их – в конце концов, он изменился слишком сильно, чтобы не изменить и этой привычке. Она хочет уйти – она не в настроении на обмен любезностями (даже или тем более с ним), но он улавливает постороннее движение позади себя, и он оборачивается, и если бы не волосы (длинные, слишком длинные) и так и не исчезнувшая худоба, он бы слишком сильно напоминал ей прежнего себя. На самом деле, он так сильно напоминает ей прежнего себя даже со всем этим, что она отводит взгляд, лишь бы ничего (ничего лишнего, по крайней мере ничего, что бы ему доставило удовольствие знать) не просочилось сквозь него. Джейн, кивает он, и его голос отдается морозным эхом в ее голове. Она замечает, что он по-прежнему стоит полуразвернувшись к ней боком. Что его взгляд равнодушен. Что его губы так и не зажили. Она даже не знает, как поприветствовать его, не говоря о том, что не знает, о чем говорить с ним. Она с печалью по-осеннему продроглой вспоминает о днях, когда говорить с ним не было проблемой. – Тор будет не рад узнать, что его супруга одета столь неподобающе для такого холодного дня. Ее платье бежевое, и легкое, и совсем простое. Джейн совсем не мерзнет, и ее бы позабавил его тон, излишне серьезный, почти официальный, если бы она не знала наверняка, что за ним нет ничего. Влага обвивает ее ноги, но ей не холодно. В его взгляде отсветы ушедшего дождя, но ей не холодно. Почему… Ее губы едва шевелятся, но это не то чтобы важно. Почему ты здесь? Он не ищет двойного дна (в ее вопросе, как и в ней самой), воспринимая ее слова чересчур буквально, а потому немного хмурится, отчего на лбу пролегает складка (раньше ее не было). – Где мне еще быть? Она слышит раздражение, как если бы она вторглась в его личное пространство (так оно и есть). Он обводит взглядом небольшую площадку, за ней – деревья, и его взгляд немного прохладнее, чем был до этого. Она знает – он думает об излишней опеке Тора (тебе пока рано вставать, брат), способного спрятать за четырьмя стенами каждого, кого он любит, до самого скончания веков – будь на то его воля. Но Джейн вовсе не про сад. Спросить во второй раз она не решается. Он морщится (недовольство?) и не хочет продолжать беседу, и это столь очевидно, что она была бы благодарна дождю, начнись он вновь. Он бы размыл ее, он бы не оставил от нее ничего. Но дождя больше нет и уже, пожалуй, не будет, и она возвращается назад, в место, ставшее ей домом (почти). Она не чувствует на себе его взгляда. Она думает, что иногда, в самые жалкие минуты ее жизни она хотела, чтобы он вернулся и забрал ее ничем не объяснимую тоску по нему. Но вот он был рядом, и ничего не изменилось – эта тоска по-прежнему с ней.