***
Темнота обступает его со всех сторон. Тихая, беспробудная, душная, она прилипает к его коже, и ее так много, так бесконечно много, что он забывает, что может существовать еще что-то, хоть что-нибудь, кроме нее. Он пытается вдохнуть, но не выходит – кислород натыкается на какое-то препятствие и не доходит до легких. На одно долгое ужасное мгновение он боится, что его шея переломлена пополам – в конце концов, это смогло бы объяснить необъяснимую темноту, ведь все закончилось, в этот раз все действительно закончилось, и он мертв, но с другой стороны никак не объяснило бы его способность размышлять. Он пытается пошевелить руками – но не чувствует их, он пытается вспомнить, что с ним произошло, но образы слишком размытые, нечеткие, их невозможно разобрать, и чем дольше он вглядывается в эти далекие образы, чем дольше он борется, тем прозрачнее они становятся, тем быстрее исчезают, покидают его. Он сопротивляется еще несколько секунд (одну, другую), а потом забывает, за что сражается. И перестает. Нет ничего проще, чем исчезнуть в этой темноте, чем не дышать. Не жить. Звуки растворяются медленнее образов, они тяжелые, густые, они оседают на подкорке сознания, и, пусть и ненадолго, но остаются там. Он не прислушивается к ним – они становятся снежным комом, не распутать, не разобрать. Мужской голос, неподъемный, грубый, отчаянный. Кипящий рой других звуков – потрескивание, хруст, взрывы. Они не прикасаются к нему, они обходят его стороной, и он благодарен за это. Пока они далеко, они не принесут с собой боли. Пока они далеко, он может оставаться мертвым столько, сколько пожелает. А потом что-то настигает его. Тихое и едва ощутимое, как прикосновение мягкой руки ко лбу перед сном, как объятие зелени летом. Как воздух. И тогда он вдыхает его до краев. И он слышит. Локи, все хорошо. Ты дома. Он льнет к этому голосу, знакомому и давно утерянному, пусть и знает, что этот голос, нестерпимо мягкий и теплый, обманывает его, ведь дома больше нет, дом разрушен, и ничто – никто – не вернет его. Но он знает его, знает этот голос, знает столь хорошо, что его непростительно было забыть, ведь невозможно забыть то, что является частью тебя, что вросло за грудину, и этот голос – он просто не может обманывать. Ему нужно еще, еще хотя бы одно слово, и тогда он точно вспомнит, сколько бы боли ему это не принесло, через что бы не заставило его пройти, потому что это необходимо. И он снова слышит, мягкое в недоверии и осторожное: – Локи. И только тогда темнота немного отступает, и он видит золотые блики, мерцающие над ним, развеваемые ветром, размываемые дождем, и он узнает их – это волосы, ее волосы, и понимает без сожаления (ведь так намного проще, лучше) – он, должно быть, теперь точно и безвозвратно мертв, потому что есть вещи, которых просто не может быть. И она среди них. Фригга.***
Воды так много, что земля, недовольная, живая, трепещущая, не выдерживает и гудит под ее ногами. Воды так много, что листва, потемневшая, подурневшая, прогибается под собственным весом. Так много, что Джейн практически ничего не видит перед собой – она сразу же вымокла до нитки, как только вновь разразился этот бесконечный дождь; подол ее платья – синего, словно небо в Мидгарде по осени – почернел и отяжелел, и идти среди этой гудящей листвы, распустившейся по обе стороны от дороги, едва ли возможно. И все же это лучше, чем быть затворницей в четырех стенах. Сколько она живет в Асгарде, и сколько она просто живет, она не может вспомнить столь долгого и сильного дождя. На Земле, в ее истинном доме, она тонула не в воде, но в песках Нью-Мексико, и каждая капля с небес была благодатью. В Асгарде осадки всегда были умеренными, но никогда – чрезмерными, а потому затянувшееся на третий месяц ненастье казалось его жителям загадкой, не принесшей ничего, кроме раздражения и погибшего урожая. И поэтому, как только он стих, как только отступил за горизонт сонными тучами, она вышла в сад. Новая волна настигает ее уже спустя час посреди расцветших бутонов и пьянящего аромата цветов, и Джейн едва ли может разглядеть перед собой золотые стены дворца под серым навесом влаги. Когда она наконец возвращается, дворец ей кажется притихшим и неестественно мирным. Она бредет мимо коридоров, зная свой путь наизусть – прямо, направо, снова прямо, в самое сердце тонких хитросплетений. У покоев ее ожидает служанка. Джейн хмурится, Джейн не хочет ничего другого, кроме как переодеться и стереть с себя эти капли, потому что больше невозможно ощущать их на своей коже, как и влажный воздух коридоров. В покоях камин. Можно попросить Тора растопить его пожарче, поярче, ведь она так устала мерзнуть. Но на лице у служанки озабоченность, высеченная морщинками у глаз и складкой у губ; ей могло бы быть лет тридцать по знакомым Джейн земным меркам, но Джейн знает – она старше ее столетий на десять, не меньше. Принц вернулся, говорит она с легким элегантным поклоном, и Джейн забывает о влаге. Тор ожидает вас в лечебнице. И на этом все.***
Фригга не покидает его кровати ни на минуту, и, несмотря ни на что, всегда спокойна и уверенна – в том, что теперь все наладится, что все будет как прежде. Один заходит лишь дважды – в самый первый день, когда его, чудом найденного у самой кромки леса на окраине столицы, далеко, слишком далеко от центра, бесчувственного, бледного и худого принесли во дворец; и во второй раз – спустя пару дней, чтобы узнать, что ничего не изменилось. Троица заходит время от времени и совсем ненадолго – их невольные вздохи можно пересчитать по минутам; они непривычно молчаливы и расстроены, если и не состоянием Локи, то подавленностью Тора. Тор всегда заходит дважды в день, сразу же после рассвета – часа на два, и после ужина – ровно на столько же. Джейн узнает все это от служанок – они щебечут без умолку, снова и снова обсуждая подробности, которых – увы – непозволительно немного, так немного, что и обсудить-то толком нечего. Джейн впервые рада их языкам без костей. Джейн узнает все от них, потому что сама не заходит никогда. Она почти была у него лишь раз – в самый первый день, как только узнала новость, но порог лечебницы не переступила – не смогла. В приоткрытую дверь она увидела достаточно – не двигающийся и словно бы и впрямь неживой, изможденный, с непривычно отросшими волосами, но все же он. Его сразу же переодели в чистое и простое, но она слышала – его одежды были незнакомыми, грязными и изодранными. Пытались починить – не вышло, и все, что она увидела из корзины – лишь кусок кожи, что когда-то был неправильно синего цвета. – Никогда не думал, что увижу его таким. Тор отныне ест скудно и быстро, почти торопясь, Джейн же практически не ест совсем. Они всегда ужинают вдвоем, вдали ото всех, в их покоях – так проще. Так стало проще, чем под беспрестанным взглядом Одина и понимающим – Фригги, лет девятнадцать или двадцать назад. Тор глядит почти угрюмо, и смотрит словно бы сквозь нее. Его дыхание излишне неровное. – Не думал, что вообще увижу его снова. Его голос звучит тихо, как будто бы он говорит не ей, но себе, немного раздраженно и немного отрешенно, и Джейн прикрывает глаза. Лет девятнадцать или двадцать назад Локи принял решение уйти (куда-нибудь, куда угодно), а если он что-то решил, то его мнения не изменит и Рагнарек. Тор знает это лучше других, а Джейн знает это даже лучше Тора. – Ты не заходила к нему. Если она и удивлена, то не позволяет себе выказать этого. На самом деле, ей приходится многое себе не позволять. Она думает, его голос звучит ровно, слишком ровно, и качает головой. – В этом нет необходимости. Она отвечает под стать ему беспристрастно, и Тор смотрит оценивающе, и в нем нет ничего от того светловолосого несносного мальчишки, что она полюбила среди зноя и песка. Его черты загрубели, его мысли отяжелели, и она признает практически с неудовольствием – он изменился даже больше, чем она сама. Он ничего не говорит, и это, наверное, даже к лучшему. Это, наверное, даже правильно, иначе появляется риск, что желание узнать, как он, что с ним, почему произошло то, что произошло, может пересилить разум. Поздним вечером, когда они идут спать, она позволяет себе (немного) вспомнить о Локи. Толстые шторы не пропускают свет от вечерних огней, что будут освещать дорогу далеким путникам всю ночь, а дождя практически не слышно, пусть она и знает, что он по-прежнему там, за стеной. Рука Тора, обнимающего ее со спины, кажется неподъемно тяжелой на ее талии, и Джейн закрывает глаза. Он, прежний он, тот, которого она встретила много лет назад – извечная усмешка, зеленоватая жестокость, осевшая в глазах, смешанная с недоверием и любопытством, не был бы рад ее присутствию, но все же – все же, – принял бы его как нечто само собой разумеющееся. Но тому, которого она видела в самый последний раз, тому, с кем она так и не попрощалась, это не принесло бы ничего, кроме лишней, столь ненужной (сейчас, никогда) боли.