Split

Кончик бинта выбился из своего узла, и тонкие нитки марли уже успели изорваться в бахрому, пока Дима спал. Он садится на кровати, и подтягивает вверх наполовину сползшее одеяло, которое еще не было расстеленно, когда Ларин ложился. Проснулся, блять, вечером. Одетый. Один в постели. Оклиматизация все еще не произошла, и он опять пропустил весь Индийский день. Не очень то и хотелось, по правде говоря. Наверно, дело в том, что он даже и не пытался наладить режим. Потому что заставить себя не проваливаться в спасительное забытье, когда он так отчаяно не хочет ничего помнить — это выше его сил. Как и соблюдать эти бессмысленные человеческие ритуалы: разденься, сними обувь, расстели постель, поужинай, почисти зубы. Все сделал? Молодец — теперь можешь засыпать. Да кому это вообще нужно.? Точно не Диме, в его теперешнем состоянии. Ему сейчас абсолютно даже близко не до этого. Вообще, ему всегда становится рассеянно наплевать на такие вещи, когда грустно. Отчасти, потому что мысленно он совсем в другом месте. В другом времени. Дима бесконечно застыл на том моменте в своей Питерской квартире, где он от шока не чувствует боли в сломанной руке. Где у него все еще раздается в голове эхо от захлопнутой двери. Где Ксюша уходит от него. В моменте, где ноги внезапно подкосились и ослабли, и от него стремительно отхлынул весь запал, с которым он кричал еще минуту назад. Где он теряется от слишком трезвого осознания, что только что действительно перегнул.Фатально перегнул. Болезненный спазм стягивает грудь, и Ларин откидывается обратно на подушку. Тихо дрожит. Слез нет, куда ему, он же каменный. Вот только это нихера не преимущество, когда ты остаешься наедине с собой. Потому что людям обычно становится легче, когда они плачут. У него же — все копится внутри, сплошным комом мешается, растет до немысленных размеров, и распирает собой грудь. Придавливает сердце, легкие, другие органы. Так сильно, что ребра почти ломаются от рвущихся наружу чувств, а внутренности по ощущениям, давно перемяло в кровавую кашицу. Как ни крути, виноват здесь он, и больше никто другой. Это у него проблемы, это у него нервы, это у него какие-то там кризисы. Не у Ксюшы. Это он должен был со всем этим пытаться справиться, не она. И все же, несмотря на это Ушакова пыталась. Пробовала помогать советом, старалась его успокаивать, когда он совсем уж выходил из себя. Не прося ничего в замен, бескорыстно, просто потому что хотела. Потому что ей было жалко его, мудака такого. И что он сделал взамен? Злился на нее. Срывался, кричал не влезать в его дела. А в конце так и вообще слетел с катушек, пустился в оскорбления, разъебал руку о блядский холодильник посередине разговора с ней. «Разговора» — это сложно так назвать, разговаривала из них двоих только Ксюша, он же — просто плевался желчью и рычал не по-человечески. Ну блять, конечно после такого она ушла от него, у всего же есть черта предела. И Дима пересек черту Ксюшиного терпения. Пересек, и тут же пожелел об этом. Так сильно, как уже и не помнит, когда в последний раз жалел. Но было поздно. Она вышла из его квартиры, и не зашла обратно. Наглости просить ее вернуться у Димы просто не хватило. Вообще, с недавних пор вся его решительность растворилась куда-то. Он, похоже, снова превращается в того себя, когда сидел один к квартире целыми днями, верстал сайты не вылезая из похмелья и каждый раз, когда брал в руки бритву задумывался: а стоит ли вообще оно того? Жутко. Дима не хочет в это прошлое, но его разбитое состояние не спрашивает разрешения. Из окна доносится резкий голос какого-то продавца, который зазывает к себе покупателей, крича одну и ту же фразу в миллионный раз. И как он еще не двинулся умом от этих бесконечных повторений? Диме, по правде говоря, совсем не интересна вся эта авантюра с путешествием и самолетами, дерьмовыми сьемными квартирами и убивающей жарой, но оставаться у себя ему было просто невыносимо. Всюду память, из каждого угла и полки, а из коридора ему мерещятся Ксюшины тихие шаги, как блядскому шизофренику. Подходя к кровати… он не может к ней подходить. Мысли о том, что там фантомно остались ее прикосновения делают с его эмоциями что-то немыслимое. Дима задыхается, а в горле появляется какой-то гадливый ком, из-за которого зубы сжимаются до скрипа, и его, кажется парализует, когда он осторожно трогает кончик одеяла. Он просто не может, ему не хватает сил чтобы смирится, а уж тем более чтобы перешагнуть и пойти дальше. Все мысли только о ней. О том, какие у нее невыносимо тонкие запястья, и как ее длинные пальцы сжимают кружку, когда она утром, спросоня, еще наполовину во сне пытается взбодриться с помощью кофе. Как она кладет голову на свое плече, сидя по вечерам у окна в полутьме, и ища что-то в телефоне. О морщинках в уголках губ, которые появляются у нее во время улыбки. Ох, эти чертовы морщинки так сильно въелись в его память. Так сильно, потому что Ксюша редко улыбалась. И от того каждый раз, когда Диме удавалось заставить ее смеятся, он чувствовал себя кем-то фантастически удачливым. Будто бы он увидел что-то такое, что скрыто ото всех, этакое сокровище на дне морском, в наглухо запертом сундуке под толщей воды. Он так гордился этими ее улыбками… И как, спрашивается, это можно было упустить? Как можно было разбрасываться ее заботой? Отмахиваться от внимания и даже не смотреть ей в глаза? Тоже, кстати, фантастически прекрасные. Как? Дима бесконечно задает себе этот вопрос. И ненавидит себя, самой черной ненавистью, на которую только способен. Не может смотреть подолгу в зеркало, потому что там — ублюдок, который испортил его жизнь, отобрал самое дорогое, и сделал больно человеку которого он любит. Очень сложно, да нет, невозможно признатся, что злиться надо на себе, а не на отражение (что по сути одно и тоже, но Ларин, кажется, уже во всем готов искать пути отхода). Ему надо вставать с постели. Взять камеру, что-нибудь снять, поговорить с иностранцами о странных темах на радость подписчиков. Но он не может. Его словно всего сдавило. Он как привязан к этой кровати. Лежит и страрается не умереть от болезненно яростной бури, бушующей внутри. Тем временем вечер подходит к концу. Рыжие куски неба, высовывающиеся сзади домов пылают, как угольки в догорающем мангале. Пока еще яркие, но уже медленно затухающие. На этом фоне все остальные предметы чернеют, и остаются спрятаными за тенью: пальмы, люди, крыши — все темное и тусклое. Такой красивый контраст, если бы Ксюша была тут, то по бледной коже бы поползли чудесные рефлексы — алые отражения, как рядом с костром. Но ее тут нет, и это невыносимо. Дима все же стаскивает себя силой из лежачего положения, когда в животе начинает уж чересчур громко урчать. Идет на кухню, которую еще не успел обжить, и потому долго роется в ящиках в поисках посуды. В конце-концов наполовину на автомате он что-то готовит. Кажется, еда подгорела, но он же итак не чувствует никакого вкуса, так что плевать. Обжигается о слишком горячий чай — забыл разбавить кипяток. Обжигается опять. Язык неприятно немеет, но Дима продолжает. Потому что из последней надежды хочет согреться. С наступлением темноты жара пропала, и от холодного воздуха коченеют пальцы. К сожалению, ничего не выходит — вместо тепла ощущается только боль. Он прекращает попытки, и просто смотрит на цвет жидкости в своей кружке. Мерзнет. И снаружи, и внутри. Не в его привычке залипать на плавающие чаинки, но сейчас необходимо отвлечся. Ха, будто это так просто. Особенно когда в успокоивщейся глади напитка он видит свое отражение. С пустыми, глупо опущенными глазами и каменнем выражением лица. Со злостью отвернувшись, Ларин замечает, что он сидит давно уже не просто в легком сумраке, и наступила кромешная ночь. От темноты становится не по себе, и будто бы еще холоднее чем было. Когда в торопях сбегал из Питера, Дима не взял ничего достачно теплого и теперь вынужден дрожать и тереть друг-об-друга руки. С гипсом это делать жутко неудобно, и он скорее царапается, чем согревается. В итоге сдается, и приносит на кухню одеяло, завернувшись в него прямо на стуле. Снова пробует отпить из кружки — остыл. Он всей этой возни ему становится совсем уж горько. Раньше, он в такие мометны осторожно ступал, и морщился от скрипящих дверей, боясь разбудить спящую Ксюшу. У него редко это получалось, и обычно рано или поздно, она приходила к нему, и зевая сидела с ним, пока его бессонница не сойдет на нет. Они всегда молчали, Ксюша — потому что засыпала, Дима — от легкого стыда и странно романтического настроения, когда не хочется портить момент, а хочется смотреть на дрожащие веки и тени под ресницами. Сейчас же — на кухне только он и Одиночество. Такое резкое и давящее. Рушащее все его попытки абстрагироваться и уйти от болезненной настальгии. И ни звука. Хочется взвыть, лишь бы заполнить чем-то эту тишину, да и просто хочется. Тоска, в своей самой тяжелой форме.