Split

***

Очередной выматывающий перелет закончен, здравстуй, Мехико. Уставший Дима добирается до квартиры, с владельцем которой он заключил сделку, и с порога заваливается на кровать. Обычно, он помимо тошноты от перелета испытывает радость и будоражащее нервное возбуждение — новые люди, культура, язык. Обычно, но не сейчас. Сейчас он только тоскливо задергивает занавески и прячется от внешнего мира. Терпит головную боль и то, как в мозгу вертится настойчивая мысль, что ему нечего здесь делать. Что лучше бы вернуться. Потому что смена обстановки не помогает, и Дима лишь тоскует по утеренной зоне комфорта с налаженым интернетом, горячей водой и магазином рядом. Правда, он этот комфорт обычно не ценит, но сейчас… Вместо активности на канале — просадка видосов. Вместо намеченных планов — трупное оцепененье и неподвижность. Вместо забытия — запоздалые угрызения совести и зацикленность. Короче говоря — нихуя из того, что должно было быть. Ларин это понимает, но сделать ничего не может. Только пустить на самотек и наблюдать со стороны сквозь пальцы. Будто бы и не его это жизнь, а чья-то другая. Отрицание, ты ли это? Вроде как прошло не так уж много времени, но кажется — целая вечность. Кажется, что страдать так долго — непозволительно. Просто не по-человечески, ведь люди же недалеко ушли от золотых рыбок по цепочке эволюции, а он все мучается какого-то хуя. Диму, по ощущениям, даже и не собирается отпускать, он лишь сильнее вязнет со всем этом. Почти уже начал распускать сопли. Недавно вот, так и вообще, совершил непозволительную глупость. Зашел в инсту. А там, конечно же, первым постом — она. Смотрит прямо в камеру, и ясное дело, что перед девушкой только лишь объектив, но, сука, Диму до мурашек пронизывает ощущенье, что Ксюша сверлит глазами его лицо. Сквозь телефон, он плавится под этим взглядом, и совершенно теряет над собой контроль. Его сносит волной эмоций, слишком сильных, настолько, что он даже не успевает фиксировать, что именно его настигло. Руки до сих пор подрагивают, а к мобильнику прикасаться страшно. Дима с отчаяньем понимает — это ненормально. То, как его накрывает, это слишком. Этоубивает.

***

Ксюша, наверное, пожалеет об этом после. Обязательно пожалеет. Ушакова это бузусловно понимает. Понимает, и соглашается, принимает как данность: «… да, я сейчас жестоко ошибаюсь, и непременно столкнусь с последствиями, но мне слишком хуево, чтобы просто сидеть, поэтому я добавлю себе парочку серьезных проблем прямо сейчас, ну, а что, с кем не бывает…». Она собирает малюсенький чемодан, в который невозможно засунуть даже самый минимум необходимого для перелета в Мехико. Это такая безответственность, но ей не до того, и половина важных вещей остается в квартире. Паспорт, вот что никак нельзя забыть, потому что без него не купить билет. Она хватает документы в охапку и садится ждать такси. Это черт возми неправильно, нельзя так делать. Никто ее там не ждет, она просто прилетит в никуда, без жилья, денег и знания языка. Нельзя, ну конечно нельзя… но только вот сердце за долгое время впервые колотится как сумашедшее, и Ксюша чувствует себя такой живой. Такой свободной ото всей этой хандры, что виснет камнем на шее, и сушит, выпивая все жизненные силы. Сейчас, когда рубикон перейден, ответственность и головная боль будто спихнута на кого-то другого (на самом деле, на Ксюшу в недалеком будущем), и дышится легче. Да, пальцы конечно подрагивают от нервного нетерпения, но это совсем другое чувство, это не дрожь от отчаяного одиночества и внутреннего крика, это — дрожь от предвкушения. И неважно, что в конце этой авантюры полубезумные предвкушения не оправдаются. Неважно ведь? В ногах вертится Шаня. Кошка словно умоляет ее оставаться, и не совершать этой ошибки (она же даже не знает, в каком районе он вообще живет!), жалобно мяукает. Ксюша рассеяно зарывается пальцами в гладкую шерсть. У нее очень умная кошка — она всегда шипела на Диму когда видела, в отличии от хозяйки. А может глупая? Ну, а может? Так хочеться в это верить… По дороге Ксюша отставляет Шаню у знакомого, который всегда выручал с питомцем в таких ситуациях. Сумбур. Сумашедствие, да и только.

***

Дима несколько дней шатается как зомби, и окончательно смиряется — ему не полегчает. Все бесмысслено и лишь пустая трата денег и сил. Он шлет нахер весь свой напланированный тур, план поездки, и вообще все намеренья, более чем полностью потерявшие свою привлекательность. Просто едет и покупает обратный билет до дома, собирает вещи. Предстоящие пересадки и мучительные рейсы в набитых людьми летающих машинах вызывают лишь бессильную досаду и нетерпеливое желание покончить уже побыстрее со всем этим. Он как студент, который встает рано утром и тащится в место которое ему не нужно и неинтересно, лишь только для того чтобы по прошедствию всех мучений (которые состоят лишь в том, что ты несколько часов сидишь на месте, и делаешь вид что чем-то занят) вернуться наконец домой, в одиночество, и скучать уже там. Диму просто критически все заебало, до раздражения, до злого желания запереться у себя в раковине и чтоб не трогали. Итак ведь плохо. Он так повяз в этой усталости, что даже уже и не помнит первопричину. Ему даже легче становится. Правда, надолго отвлекаться все равно не получается. Мысли крутятся, крутятся, и в конечном итоге все равно выходят и протоптанное русло тоски. И прежние эмоции опять неотвратимо возвращаются, под его панические и бесплодные попытки снова разозлиться. Он чуть от них не воет, а его депрессия, плотная настолько, что почти очеловечилась, ухмылется ему, и тянет свои руки, сжимая сердце в крепкой хватке. Так, что и вздохнуть больно. Больно, от того что он так безбожно потерял. И эта потеря настолько велика, что даже осозновать ее полностью — равносильно смерти. Дима не выдерживает, его рвет от воспоминаний, от призрачных образов, от очертаний, за которые хочется хвататься обеими руками. В которые хочется броситься сломя голову и заключить ее в обьятия. Как вообще можно такое вынести… Дима не в курсе. По всем подсчетам он уже должен быть трупом. Нельзя, просто нельзя выживать вот так. Жить, когда у него нету. Нету Ксюши. Но он существует, и его мозг вырабатывает мысли, а сердце бьется. И это настолько невозможно, что почти досадно.

***

Когда он утром выходит из такси, и подходит в аэропорт, от него кажется, буквально несет унынием. Таким тяжелым, что проще отмахнуться и не анализировать, чем осознавать маштабы этой бури. Такой сильной, что даже бурей уже не назовешь, скорее это какой-то атомный взрыв, снесший нахуй эго психику на корню. Так основательно, что за всей этой болью сам Дима кажется еле заметным. Почти ничтожным. Хах, видимо, недалеко и до такой горяче обсуждаемой им психологической смерти. Он подходит к терминалу. Достает документы зарание, еще только встав в очередь. Скучающе оглядывает здание. Тут душно и людно, и иностранцы не переставая галдят. Мерзкая атмосфера, от которой охота закрыть глаза и уши, и никогда в нее не возвращаться. Глаза обводят стены. Доходят до зоны прилета. Боже… Дима, кажется, сейчас схватит смертельный приступ. Сердце сначала замирает как мертвое, и воздух в легких застывает, и встает комом в горле. А потом бьется как сумасшедшее, и звук стучащей в ушах крови начисто перекрывает весь гудящий аэропорт. Ларин остается здесь один, стирается все лишнее, его концентрирует на одном единственном клочке пространства. Том, где ее пропускает через турникет. Где онаразглаживает лоб, покрытый усталыми морщинками, и воспаленным взглядом, из-за бессонных мешков пронзительно смотрит в простанство. Смотрит так, как умеет только она. Дима узнает этот взгляд из тысячи. Этот взгляд пересекается с его… Он действует бездумно, забыв об очереди, и о чемодане в ногах. Просто думать и что-то решать сейчас настолько невозможно, что Дима даже и не пробует. Отдается порыву, что хватает его и несет через толпу вперед. Он натыкается на людей, но даже не замечает. Подумаешь — сбил. Какая к черту разница, если вот оно, рядом, можно дотянуться руками! Дотянуться до Ксюши.

***

Ксюша на мгновенье вподает в полный ступор, но только на мгновенье. Через секунду она бросается на встречу, в одном единственном порыве: сократить это расстояние. Ее больше не беспокоит недосып, и головная боль после многочасового перелета, да и разыгравшаяся прямо в салоне самолета простуда — тоже. Это все так ничтожно, и так не имеет значения. Они хватаются друг-за-друга. Крепко, почти до боли. Но им не до этого, они дорвались. И Ксюша, и Дима, даже не слишком расчитывают на взаимность, им было бы наплевать, если бы в ответ на обьятия последовало отталкивание. Безумно хочется только одного — хотя бы еще раз дотронуться. Конечно, от такого избытка, от такого внезапного, головокружительно обрушевшегося счастья на глазах выступают слезы. Ксюша вцепилась из последних оставшихся сил в ткань чужой одежды, и полностью прижалась, заключая в тесные обьятия. Вжимаясь в грудную клетку, ей словно хочется и вовсе продавить себе проход внутрь, поближе к трепещущему сердцу. Дима тоже сходит с ума. Беснуется и бьется, метафорически конечно. В реальности он только всхлипывает и стискивает ее плечи, опускает голову Ксюше в ключицу, утыкается в шею и не может, изнемогает от желания прижаться еще ближе, еще сильнее. Они стоят так, сцепившись в одно целое, и с трудом отлипают, лишь для того чтобы всмотреться в друг-друга. Чтобы обхватить лица, и не разрывая зрительного контакта, соединить их пышущие эмоциями души в поцелуе. Постепенно, белое бесшумие рассеивается, и до них доносятся смешки, и то, как из толпы на них указывают пальцем. Но им неважно. Они в эйфории.