Любовь Хулигана

      Всю ночь Августа не смыкала глаз: она думала о нем. Душа и сердце трепетали, и бабочки в животе будто выпрыгивали наружу, не давая покоя. Был уже второй час ночи, а она все ворочалась по кровати, не в силах заснуть. Августа встала с койки, оправила ночнушку и села подле распахнутого настежь окна: мысли одна за другой, словно вагоны поезда, мелькали в голове. Их первая и вторая встречи, взгляды и жесты, его звонок — все это снова оживлялось и приобретало краски в ее воспоминаниях. Глаза ее и слух затуманились, а мысли сосредоточились только на нем. «Как он ко мне добр и неравнодушен, а я так с ним холодна! Я чувствую себя с ним так хорошо и свободно… Может, это и есть мое счастье? Ощущение такое, будто мы с ним сто лет знакомы», — думала Августа.       Вдруг она почувствовала какой–то странный прилив сил и бодрости, ощутила себя вновь молодой и любимой. Мысли эти были ей в наслаждение, но Гутя всячески пыталась это отрицать. «А если опять обожгусь? Да у меня и сынок есть… Как быть? — переменила ход размышлений Августа. — Ладно, схожу с ним в ресторан, а там видно будет».       Тут из соседней комнаты послышался детский плач, напрочь прервавший беспамятство Гути. Она подскочила со стула и быстро дошла до спальни своего сына, стремительно отворила дверь и подлетела к его кровати.       — Игореша, сыночек, что с тобой? — волнительно спросила Августа у сына, садясь на край его кровати.       — Сон… — пролепетал Игорь, всхлипывая и вытирая слезы. — Страшный такой. Я подумал, что это правда.       — Успокойся, дорогой, это просто сон, — проговорила Гутя, обнимая и целуя свою единственную радость жизни. — Мама с тобой, все будет хорошо.       Августа сама еле сдерживалась от слез, смотря на свою плачущую кроху. Через несколько минут Игорь успокоился и снова лег на подушку.       — Ты весь мокрый, хорошо себя чувствуешь? — спросила Гутя, ощупывая лоб сына.       — Да, мамочка. Я пить хочу, — ответил он и раскрылся.       Августа пошла на кухню, налила воды в любимый стакан сына и вернулась обратно в спальню. Игорь взял стакан из рук матери и начал жадно глотать воду. В одно мгновенье он опустошил всю кружку и улегся на подушку, укрываясь с головой.       — Игореша, ты итак мокрый, раскройся, — жалобно проговорила Гутя, унося стакан на кухню.       Но сын не послушался — он уже заснул. Августа тихонько присела к нему на кровать и начала любоваться своим сокровищем, которое сопело из-под одеяла. Игореша был красивым мальчиком: светло–русые жиденькие лохматые волосики, большие карие глаза, в которых было что–то уже недетское, густые хмурые бровки, большой нос и пухленькие губки. Игорю было всего шесть лет, но его черты лица, поступки и мысли отличали его от сверстников своей осознанностью и мудростью. «Маленький взрослый» — именно таким оксюмороном можно охарактеризовать Игоря Миклашевского.       Наверное, причина его раннего взросления лежит в непростой судьбе: он чуть не умер в утробе от рук сумасшедшей, практически воспитывался в детском саду из–за сложной работы матери, раз в неделю видел отца и даже не носил его фамилию. За свои шесть лет он пережил больше, чем многие взрослые люди.       Августа смотрела на спящего Игорешу, гладила его по лбу и тихо плакала. Сын для нее был единственной отрадой в жизни, этого маленького человечка она любила больше всего на свете и готова была отдать жизнь за него. «Вот, что действительно важно, Гутя! А ты все работаешь да гуляешь с мужчинами! — думала она, вытирая слезы и гладя сына по волосам. — Вот это главный мужчина в твоей жизни, растущий прямо у тебя под носом. Он должен быть счастлив, а остальное не важно!» Она мысленно корила себя за те минутные слабости возле окна и за раздумья о Сергее. «Но он так запал в душу, ничего не могу с собой поделать!» — с этими мыслями Августа пошла спать.       

***

      — Богословский переулок 3! — закричал бегущий Есенин извозчику, стремительно закидывая чемодан в повозку.       Он пребывал в таком душевном состоянии, что выслушать и понять его могут только проживающие по этому адресу.       — Но–оо–о, гнедые! — крикнул извозчик на своих лошадей, взмахнув вожжи.       На улице давно рассвело, в воздухе висела утренняя прохлада и свежесть, легкий ветерок заставлял лениво качаться ветки деревьев. Город уже как час оживился и начал кипеть своей жизнью: торговцы открывают свои прилавки с большим выбором продовольствия, на улицах куча рабочих со скучными сонными лицами, идущих на предприятия, извозчики со своими экипажами, дамы с детьми — все как обычно, ничего не меняется.       Сергей не смотрел по сторонам, мысли его были заняты другим. В руках он крепко держал лист бумаги, на котором красовалось стихотворение, написанное идеальным есененским почерком. Он так сильно сжал этот несчастный лист, что тот смялся с краю. «Он уж точно не спит, ведь всегда рано встает», — думал Сергей, проезжая Арбат. Вот и выехали на Тверской бульвар, а следом на Богословский переулок.       Есенин сунул извозчику три рубля, схватил свой чемодан в свободную руку и соскочил с повозки.       — Спасибо, братец! — крикнул Сергей, снимая шляпу.       Он перешел дорогу и оказался перед большим многоквартирным домом, возле которого располагалась небольшая церквушка. Этот пейзаж был знаком Сергею, ибо он часто проводил здесь время. Есенин зашел в парадную и поднялся на третий этаж, отыскал нужную квартиру, на двери которой висела цифра 46.       «Не разбужу ли ребенка? — промелькнуло в голове у Сергея, когда он поднес руку к звонку. — Лучше постучать, Толя уже не спит».       Есенин тихонечко постучал в дверь и через несколько секунд услышал тяжелые и громкие шаги, направляющиеся к двери.       — Кто? — басисто проговорил Анатолий.       — Сергей Александрович, — ответил Есенин.       Послышались звуки ключа. Дверь отворилась, и за ней показался Толя в халате и тапочках, держащий в руке газету.       — Сережа! Какими судьбами? Проходи! — сказал Толя, шире отворяя дверь и приглашая войти.       Сергей зашел в квартиру, поставил чемодан и разулся, а шляпу повесил на крюк.       — Я не вовремя? Твои точно спят еще? — спросил Сергей с ноткой неловкости в голосе. Только сейчас он осознал, что вломился в квартиру друга в восемь часов утра.       — Нет, они гулять пошли. Ты же знаешь, что можешь ко мне в любое время придти, так что не переживай и не стесняйся. Ну–с, чую я, что–то произошло? — спросил Толя, наливая Сергею чай.       — Ты даже представить не можешь, сколько всего произошло! — начал Сергей свой рассказ. — Я ушел от Айседоры.       — Ба! Из–за чего же? — вдруг загорелся любопытством Анатолий, присаживаясь подле Сережи.       Тут Есенин затянул свой долгий эмоциональный рассказ: начал с того, что после встречи с ними 3 августа постоянно думал об Августе, а потом через неделю встретил ее на том же месте и пригласил в ресторан, нарвался на Айседору и разорвал с ней отношения. Закончил своим телефонным разговором и проведенной ночью в парке.       Во все время рассказа Мариенгоф не отрывал от Есенина любопытных глаз, не смел перебивать его.       — И все это за какую–то неделю! — воскликнул Анатолий по окончанию рассказа. — А жить–то теперь ты где будешь?       — У Бениславской, она меня точно примет. Снимать квартиру сейчас негде, остается только один вариант.       — Можешь у нас остаться, целая комната свободна.       — Спасибо, Толя, но мне как–то неудобно: ребенок все-таки маленький.       — Ну, тебе решать, мое дело – предложить.       — Про стих забыл! — вдруг опомнился Сергей, стукнув себя ладонью по лбу и вскочив со стула.       Он выбежал в прихожую, схватил желтоватый лист со стихотворением и вернулся на кухню.       — Я к тебе за этим–то и приехал! — сказал Сергей, запыхавшись от такой быстроты своих действий.       Он оправил помявшийся лист, встал и начал выразительно читать стихотворение, посвященное той самой. От мысли о ней бешено забилось сердце, и затряслись руки. Наконец, он прочел его до конца и вопросительно посмотрел на Анатолия, ожидая оценки. Анатолий сидел, облокотившись на руку, и смотрел в одну точку.       — Это прекрасно, Сережа, как поэт поэту тебе говорю. Ты действительно ее любишь, что готов так жертвовать собой и измениться? — спросил Толя, недоверчиво переводя взгляд прямо на глаза Сергея. Люди не меняются, в этом он был точно уверен.       — Да, Толик, готов. Ради нее хоть в огонь, хоть в воду.       — Да… — задумчиво произнес Анатолий. — Жизнь выдуманная, но стихи — настоящие.       Они еще долго сидели и разговаривали обо все на свете. Через час пришла Анна Борисовна с сыном и приятно удивилась неожиданному гостю.       — Что, влюбились? — спросила Анна, улыбаясь и ставя на стол угощения.       — Да, Анна Борисовна, по уши.       — Августа чудесная женщина и мать, сделайте ее счастливой!       — Непременно.       Сергей пробыл у Мариенгофа до полудня, поблагодарил друзей за теплый прием и отправился гулять по городу. С час он бродил, размышляя о предстоящей встрече, а потом снова нанял извозчика и поехал на Брюсов переулок 2/14, где жила его старая подруга Галина Бениславская*, так как надо было собираться.       Раздался звонок в дверь — никто не открывает. Второй, третий — опять никого. Сергей уже хотел разворачиваться и идти, как услышал отпирание двери.       — Сергей Александрович! — воскликнула женщина и бросилась на шею к Есенину, не помня себя от радости.       — Здравствуй, Галя! — ответил Сергей и улыбнулся, обнимая ее в ответ.       Этой девушке, обнимающей Сергея, всего 24 года. Она была среднего роста и с очень специфической, но по–своему красивой внешностью. В ней текла грузинская и французская кровь, именно поэтому она была такой выразительной и непохожей на других. Овальное вытянутое лицо, большие зеленые глаза цвета изумруда, густые сросшиеся брови, большой прямой нос, как у орлицы, и тонкие губы, черные от природы густые волосы и женственные красивые формы — все это играло в ней особыми красками.       Ах, бедная Галя Бениславская, его верная Галя! Она всегда любила его, а он видел в ней лишь друга. Была предана только Есенину и любила его до гроба. Она ради него шла на любые жертвы: была его литературным секретарем, приютила его с двумя сестрами, помогала в материальном плане, пару раз из–за безответной любви попадала в больницу с психическим расстройством, терпела нападки его друзей–имажинистов и просто была для него ангелом–хранителем, спасавшим в трудную минуту. А он видел в ней лишь друга…       — Заходите, дорогой! Что–то случилось? — спросила она, отворяя дверь шире.       — Да, выручите меня и на сей раз, Галя, мой ангел? — спросил он, заходя в дом.       — Конечно, Сергей, для Вас все, что угодно! — воскликнула она радостно и побежала на кухню ставить чайник. — Проходите, я сейчас сделаю чаю.       Есенин разулся и прошел в дом, оставил чемодан в гостиной и пошел на кухню.       — Рассказывайте, Сергей, Вы ко мне жить? Что у Вас случилось, мы ведь так давно не виделись, — быстро говорила Галина, задыхаясь от переполнявшей ее радости.       — Да, давно не виделись… Я с Айседорой расстался, приютите меня на пару дней? — ответил Сергей, подразумевая под «пару дней» несколько лет.       — Конечно, Сергей, живите, сколько Вам понадобится. Квартира все равно пустует, — проговорила Галя, глаза которой засияли от счастья, узнав весть о разрыве с Айседорой. В ее душе поселилось самое страшное — надежда.       — Спасибо, голубушка, век не забуду!       Они начали пить чай и разговорились. Сергей поведал Галине обо всем, что случилось с ним за последний год. Вдруг часы пробили четыре часа.       — Ой, совсем забыл: мне надо собираться! — пробормотал Сергей, вставая со стула и уходя в гостиную.       Он ушел так стремительно, что Галя только успела открыть рот, желая задать вопрос: куда же он собрался? Сергей пошел в ванную комнату, а Галина вышла в прихожую и увидела листок, лежащий возле двери. Она подошла и подняла его с пола, начала читать: это было то самое стихотворение, посвященное Августе Миклашевской. Неожиданно у Гали выступила на лице красная краска, и глаза засветились от бесконечной радости. «Видеть глаз злато–карий омут… Это точно про меня! — подумала она, забыв обо всем на свете, ведь глаза ее были зеленого цвета. — Неужели дождалась? Я стану счастливой». Руки ее тряслись, пока она читала стихотворение. Она перечитывала его снова и снова, пока Сергей не вышел из ванной.       — Что это, Сережа? — спросила она у Есенина, выходящего из ванны, подняв на него мокрые от восторга глаза.       — Стихотворение, — ответил он, вопросительно посмотрев на нее.       — Кому?       — Августе Миклашевской.       Тут ее мир рухнул. Она уронил листок, и он, словно перышко, легонько опустился на пол. Рот ее открылся от изумления, и она не смогла проронить ни одного слова.       — А что такое? Что с тобой? — спросил Сергей, что–то начиная подозревать.       — Ни… ничего, — ответила она и ушла на кухню мыть посуду.       Слезы душили ее, а тоска ела изнутри. Но она не винила Августу. Значит, она была достойнее. «Если он будет счастлив, я тоже буду таковой», — думала Галина, поднося тарелку под струю горячей воды.       Вот они две крайности: одним все, другим — ничего. Пылкое сердце поэта одних женщин задаривает лаской, а других ни во что не ставит. Мир несправедлив. За что он так с ней? Не знаю. Но мы не вправе судить его за это.       Сергей, будучи очень проницательным человеком, но ничего не понимая (как и подавляющее большинство мужчин), ушел в гостиную одеваться. Он надел свой лучший и самый модный по тому времени костюм–тройку, состоящий из черного пиджака, брюк и жилета. Под жилет надел белоснежную рубаху и повязал коричневый галстук в цвет своим оксфордам. Потом надушился и причесался как следует, взял с собой деньги, положил в карман стихотворение и вышел в прихожую.       — Уже уходите? — робко пролепетала Галина с полотенцем на плече, выглядывая из кухни. Она боялась, что он все поймет, но тайно желала этого. Хотела, чтобы он остался и поговорил с ней, выслушал...       — Да, буду поздно, так что не ждите, — ответил Сергей, надевая на голову шляпу–котелок.       Потом он помахал Галине рукой и вышел из дома, по привычке не закрывая до конца ее дверь. Он сразу же пошел в цветочный магазин, находившийся через дорогу, и купил огромный букет ярко–розовых хризантем. А затем двинулся к ресторану, который находился в нескольких минутах ходьбы.       Настроение, в котором пребывал в данный момент Сергей, было наисчастливейшее, но в то же время и очень волнительное. Вот он уже стоит напротив ресторана, засунув левую руку в карман, а правой держа букет хризантем, от которых веяло сладким ароматом. Сергей достал часы из внутреннего кармана пиджака — 17:58. Встреча была назначена на 18:00. Он оглянулся по сторонам — ее нигде не было.       Вдруг кто–то подошел сзади и закрыл Сергею глаза. Он расплылся в радостной улыбке, и начал левой рукой трогать закрывшие его глаза кисти рук. Ручки были маленькие, с длинными тонкими пальцами, точно бархатные.       — Августа… — проговорил Есенин и повернулся лицом к Гуте.       — Здравствуйте, Сергей Александрович, — ответила Августа, улыбаясь и заправляя волосы за ухо от смущения.       Она была прекрасна в этот вечер: на ней было темно–синее платье из шелкового тюля, украшенное стеклярусом, открытые туфли на ремешках под цвет платья, на плечах красовалась накидка. Волосы же были убраны назад, лишь некоторые завитые пряди обрамляли ее личико.       — Гутя, Вы так прекрасны сегодня, у меня слов нет!.. Впрочем, Вы всегда прекрасна, — сказал Сергей, улыбка все еще не сходила с его лица.       — Право, Вы меня смущаете, Сергей. Вы сегодня тоже отлично выглядите!       — Спасибо большое, Гутя! (Ему как будто нравилось ее так называть). Чудесный букет для чудесной женщины, — сказал он и подал ей хризантемы.       Она понюхала их и подняла на него свои полные восторга глаза. Как давно она не была так счастлива! У нее и без него было много поклонников, даривших ей различные дорогие подарки, но этот букет хризантем был особенным, подаренный от самого сердца, таким простым и ненавязчивым. И презентовал его тот самый.       — Хризантемы просто волшебные, спасибо Вам большое!       — Пройдемте в ресторан.       Он взял ее под руку, и они вместе направились в один из самых дорогих и знаменитых ресторанов Москвы того времени. Внутри было очень светло и просторно, много людей в изысканных костюмах и платьях ходили взад и вперед. На потолке висела хрустальная люстра, повсюду стояли огромные вазы с розами, звучала красивая музыка. Все здесь дышало роскошью и великолепием.       По приходу в ресторан к ним сразу же подошла женщина и посадила их поближе к стене, как они и попросили. Августа положила букет на стол, а Сергей отодвинул ей стул и помог сесть, сам же присел напротив нее. К ним подошел официант, и они сделали заказ: шампанское, икра, жареный лосось, запеченные овощи и десерт. Когда официант ушел, Августа и Сергей разговорились:       — Августа, я Вам стихи посвятил, — робко начал разговор Сергей, — всю ночь писал, не останавливаясь.       — Ничего себе, я приятно удивлена, Сергей. Мне еще никто не писал стихов. Прочтите же, я заинтригована!       И он начал читать свое стихотворение, которое выучил ради нее наизусть. Он читал его как–то особенно нежно, смотря ей прямо в глаза и передавая все то, что было у него на сердце. Гутя смотрела на него изумленными мокрыми от слез глазами, настолько сильно она прониклась этим стихотворением. «Неужели так сильно любит? Неужто все это про меня написано?» — думала она.       Он закончил. Она одарила его взглядом, и ему все стало ясно — и слов не надо.       — Как Вам, милая Гутя? — спросил он, ожидая реакции.       — Изумительно! У меня нет слов, простите… — ответила она и вытерла слезы.       «Меня кто–то любит, я не одинока», — мелькало у нее в голове.       — Гутя, я люблю Вас…– раздалось у него прямо из сердца.       — Но мы ведь знакомы с Вами всего ничего, — ответила она, улыбаясь.       — А у меня ощущение, что целую вечность, — сказал он и поцеловал ее руку.       Как они были счастливы в этот момент! Позже эти двое еще долго будут вспоминать ту секунду.       Заиграла мелодия Чайковского «Вальс цветов». Есенин отодвинул свой стул и встал, подавая руку Августе.       — Потанцуем?       Она подала ему руку в ответ и встала. Они вышли на место с приглушенным светом, где танцевало несколько пар, и встали посередине. Сергей нежно обхватил талию Гути, а она обняла его и положила голову на плечо. Они слились в танце, и, казалось, что в этом мире существуют только эти двое. Они забылись, не слушая музыки и никого перед собой не видя, лишь медленно кружились в середине залы и молчали, но прекрасно понимали друг друга. Не зря ведь говорят, что танец — это язык тела и души.       — Что Вы со мной творите? — тихо спросила его любимая Гутя, не поднимая головы.       Сергей не отвечал, лишь слегка улыбнулся. В его душе творился пожар, и никто не в силах был потушить пламя страстей и эмоций, переполнявших его. Пылало все: душа, разум, сердце. Он почувствовал себя вновь молодым, вновь любимым. Она чувствовала то же, прижавшись к его груди.       — Вы делаете меня счастливым… — многозначно прошептал он ей.       Они еще долго так кружили по зале, пока не опомнились, что вальс уже давно закончился. Сергей взял Августу под руку, и они подошли и сели за стол, где их уже ждали шампанское и лосось.       — За Вас, милая Гутя! Вы такая простая, открытая, искренняя. Так оставайтесь же такой всегда! — сказал Есенин, взяв в руки бокал с шампанским.       Компания их заметно повеселела и разговорилась после первого выпитого стакана шампанского и съеденного лосося.       — Сергей Александрович, давайте на «ты»? — спросила Августа, поедая икру.       — Давно этого ждал, Гутя! Конечно, — ответил Сергей, запивая овощи шампанским.       — Расскажи, Сережа, — проговорила Августа, делая акцент на его имени, — каково в Америке жить?       — Ой, даже не спрашивай, голубушка — от–вра–ти–тель–но! — ответил Сергей, и они оба засмеялись. — Так скучал по России, по Москве. Ведь все здесь такое родное, свое! А там… Эх, что люди нашли в этой Америке? Я, когда приехал в Москву, дома и деревья ходил и трогал первое время, представь себе! — говорил он оживленно, ведь это была одна из его самых любимых тем, не считая Августы и поэзии.       — Не могу не согласиться. Только одно Отечество заключает в себе то, что дорого всем, — ответила она. — Помню, как в детстве любила выбегать на поле, собирать цветы и плести себе венок. Бывало, завалюсь на траву и смотрю на березки или на заходящее солнце. И так хорошо было на душе, так свободно. Иногда бегала по полю и песни пела народные, услышанные от доярки Дуськи, а полю–то ни конца, ни края. Маменька всегда ругала, мол, что я дворянка и вести себя так нельзя. А мне—то что?.. Все бы отдала, чтобы на секунду вернуть то счастливое время… — рассказывала она с блеском в глазах и улыбкой на лице. Видно было, что этими дорогими ей воспоминаниями она ни с кем еще не делилась. Душу начала изливать.       «Душа у нее исконно русская, прям как у меня. Я ее еще больше любить начал», — думал Сергей.       — Ой, Гутя, мы с тобой души родственные! Я это по твоему взгляду еще тогда понял, — ответил Есенин, не переставая улыбаться.       — Я тоже…       — Кстати, Гутя, хотел спросить, а почему ты не поехала с Камерным в тур по Европе? Вся Москва об этом гудела.       — Долгая история, все сплетни… — нехотя начала Августа свой рассказ, ведь это была ее больная тема. — Из–за сына, а вся Москва благодаря Мариенгофу считала, что от любви к Лащилину*. Толя пустил сплетню, мол я с Таировым* поссорилась из–за «своего танцора», якобы не желая бросать его на год. Но на самом деле мне Таиров поставил ультиматум: либо едешь без сына, посылая ему пайки, либо остаешься в Москве без ролей. Я выбрала второе и не сожалею об этом, ведь моему сыночку всего ничего годов–то было! С кем бы я его оставила? — оживлялась Миклашевская.       — Возмутительно! — ответил Сергей, проникнувшись ее историей до глубины души.       — Да и не такое случалось… О моей личной жизни знает вся Москва, уж поверьте. Толя даже обозвал Льва Александровича «приходящим»! Ну, больше не хочу об этом — все в прошлом, зачем его ворошить?       Есенин знал о «приходящем», из–за чего жутко ревновал Августу. Лащилин* был любимым мужчиной Гути, подарившим ей сына Игоря. Но он никогда не жил с ней и не навещал, именно его жена стреляла в Гутю. По этой причине Сергей был в сомнении: любила ли она его теперь? Кто знает, что у этих дам на сердце. Лишь слова Толи придавали надежду:       «У Миклашевской был муж или кто-то вроде мужа — «приходящий», как говорили тогда. Она любила его — этого лысеющего профессионального танцора. Различие между приходящей домработницей и приходящим мужем в том, что домработница является на службу ежедневно, а приходящий муж — раза два в неделю».       Наверное, уже не любит. Да и как такого можно любить? Глаза у нее горели теперь исключительно от Сергея, да и сердце было занято только им и сыном.       Они еще долго сидели и болтали, обсуждали все приятные мелочи жизни. Но вдруг погас свет и объявили, что ресторан закрывается. Сергей оглянулся и заметил, что они остались единственными посетителями. Они встали со стульев, забрали букет хризантем и вышли на улицу. Тьма уже давно опустилась на город вместе с прохладой.       — Возьми, иначе замерзнешь. На улице весьма холодно, — сказал Сергей и накинул пиджак на хрупкие плечи Гути.       — Благодарю. Ты не замерзнешь? — поинтересовалась она, поправляя пиджак.       — Обо мне не беспокойся.       На улице было темно беспросветно и безлюдно, лишь тусклый свет фонарей освещал им путь. Они шли под руку, мерный стук каблуков о камень прерывал тишину. Зачем им слова? И без них все, как день, ясно.       — Посмотри, какая сегодня звездная ночь, — сказал Есенин, задрав голову, и указал пальцем на небо.       — Чудесная ночь. Вот Большая Медведица, взгляни, — ответила Августа и начала водить пальцем от одной звезды к другой.       Вот они уже подошли к площади у Никитских ворот, где от храма Большого Вознесения расходились Большая и Малая Никитская улицы. Они свернули на Малую Никитскую и через несколько минут оказались у ворот дома Августы.       — Вот и пришли, как быстро время пролетело, — сказала Гутя, встав прямо перед Сергеем.       — Счастливые часов не наблюдают, — ответил он, доставая из кармана брюк смятый пополам желтый листок. — Возьмите на память о сегодняшнем вечере.       Он протянул ей листок со стихотворением. Она покорно взяла его, улыбнувшись.       — До свидания, Сергей, спасибо за прекрасный вечер.       — Мы не прощаемся, — ответил он.       Гутя пошла до своего подъезда, а Есенин еще долго провожал ее взглядом. Он стоял минут пять в раздумьях, а затем побрел пешком домой, засунув руки в карманы. «Пиджак пахнет ею, — подумал он, надевая пиджак и улавливая исходящий от него аромат парфюма. — Непомерной красоты женщина: и душой, и телом! А как открыта и проста, просто с ума меня сводит».       Сергей не заметил, как оказался возле двери квартиры Гали. Он тихонько открыл ее, проскочил внутрь и закрыл за собой на ключ. Разулся и, не раздеваясь, взял в гостиной свою ручку и листки и вышел на балкон. Поставил себе стул, сел на него и начал рассматривать мерцающие огни фонарей. Сергей не в силах был заснуть: мысли о Гуте не давали покоя. Она произвела на него сильнейшее впечатление, особенно поразила Сергея ее русская душа.       Внезапно поднявшийся холодный ветер заставил Есенина укутаться в свой пиджак. «Августовская прохлада», — промелькнуло у него в голове, и тут он прозрел, быстрым движением схватил перьевую ручку и импульсивно начал писать. Слова буквально лились на бумагу, вдохновение парило в воздухе и не покидало его. Он писал и писал, как обычно с ним бывает, не замечая окружающего мира и не отрывая руки от листка. Лишь изредка поднимал он руку, чтобы почесать голову. Рассветает. Наконец он закончил свое детище и прочел его, бегая глазами по строчкам. Это стихотворение полностью передавало все его эмоциональное состояние и восхищение «августовской прохладой».

      «Ты такая ж простая, как все, Как сто тысяч других в России. Знаешь ты одинокий рассвет, Знаешь холод осени синий. По-смешному я сердцем влип, Я по-глупому мысли занял. Твой иконный и строгий лик По часовням висел в рязанях. Я на эти иконы плевал, Чтил я грубость и крик в повесе, А теперь вдруг растут слова Самых нежных и кротких песен. Не хочу я лететь в зенит, Слишком многое телу надо. Что ж так имя твое звенит, Словно августовская прохлада? Я не нищий, ни жалок, ни мал И умею расслышать за пылом: С детства нравиться я понимал Кобелям да степным кобылам. Потому и себя не сберег Для тебя, для нее и для этой. Невеселого счастья залог — Сумасшедшее сердце поэта. Потому и грущу, осев, Словно в листья в глаза косые… Ты такая ж простая, как все, Как сто тысяч других в России».

      Вот так сильно может запасть в душу человек и перевернуть твой мир с ног на голову. Вот так любовь может оживить твое сердце и сделать тебя счастливым и любимым. И плевать на весь мир, нам никого больше не надо…       Ох уж это сумасшедшее сердце поэта. Скольких оно свело и сведет с ума.