Считай со мной

А назавтра опять мне играть свою роль, И смеяться опять невпопад. Помнишь, ты говорил, что любовь — это боль? Ты ошибся, любовь — это ад. (с)

      Он вызывает в ней двоякие и неоднозначные чувства. В одно мгновение она любит его больше жизни (ложь), а в следующее — ненавидит (еще одна). А он приползает к ней раненым зверем и остается зализывать раны (пить водку на кухне, не закусывая). А на следующий день уже заливисто смеется, как мальчишка — громко и зычно, сотрясая стены. Будто это не он вчера ввалился в ее квартиру в третьем часу ночи с окровавленными руками. Будто это не он вчера громил ее ванную комнату, будто эти следы кулаков на треснувшем кафеле — не его.       Оля видит его разным: диким и бешеным зверем, веселым и пьяным, уставшим и задумчивым. Оля любит его таким — целиком и полностью. И за свою любовь к этому человеку платит — всегда болью. Такой сильной, практически режущей, заставляющей задыхаться, теряться в пространстве/днях. Болью давящей на сердце. Оля думала, что любовь это красиво — что это сказка, которую показывают в кино и о которой пишут в книгах. А ее любовь — это боль и кровь. И любимый мужчина ее — зверь. У него руки по локоть в крови, седые прядки в волосах и глаза черные, страшные, совершенно дикие. Пугающие ее до трясущихся поджилок. А взгляд до самого нутра, до души. Выворачивающий наизнанку.       И в такие моменты при взгляде на него у нее сводит позвоночник, а сердце опускается в желудок. Но Оля его так сильно любит, что все прощает. Прощает кровь, прощает боль, прощает разочарование. И всегда, вообще всегда принимает его обратно — побитого, измученного, поверженного. Гладит его по волосам, запуская длинные пальцы в седеющие черные пряди, но в глаза его больше не смотрит. Потому что в них — смерть. Оля знает, что он и есть смерть, только молчит об этом.       Но этот зверь умеет делать ее счастливой. Он ластится к ней, изголодавшись по прикосновениям, и в каждом его поцелуе послание/мольба/приказ — «люби меня, люби меня, люби меня». Зверя, как Оля думает, в нем никто кроме нее не любит. Потому что зверь этот — лютый и кровожадный — может наброситься в любой момент. Раз — и от тебя ничего, кроме ошметков, не останется. Но Оля доверяет, открывается ему, сердце свое ему в лапы вкладывает.       Вот только ни сердце, ни сама Оля ни ему, ни зверю внутри него не нужна. И рядом он только потому, что может, только потому, что просто, только потому, что больше не к кому приползти. Больше никто по шерстке не погладит, больше никто не будет руками отстирывать кровавые пятна с его одежды. А Оля вот делает — не для себя, а для него (ложь). Говорит: «Мы друзья» (еще одна), говорит: «Я тебя не люблю» (и опять). Он ей не любовь, не друг, даже не враг. Враги, как думает Оля, и то ближе. Он ей — тепло, он ей свет, он ей мир — крохотный, хрустальный мирок, что трещины дает ежесекундно, норовя обратиться в прах. Рассыпаться, разлететься, разбиться, а потом осколками сердце кромсать до кровавых, рваных ран, до ошметков.       И знает она, что он — зверь этот — не любит ее. Знает, что не нужна ему — ни она сама, ни любовь ее большая и чистая, от всего сердца. И больно ей от этого так сильно, что после его ухода хочется крушить и ломать, а потом просто лечь и в ту же секунду умереть. Оля ведь каждый раз умирает. Отдает ему себя по кускам. «Бери» — говорит и отдает кусочки сердца, которого с каждым годом остается только меньше. Оля знает, что так нельзя. Оля знает, что от нее скоро совсем ничего не останется, но ведь все равно дает. И злится на себя. Говорит себе: «Дура! Но ведь люблю его. Дура!»       А для чужих она другая, только ведь с ним покладистая и добрая, когти и шипы свои не выпускает. Вообще все в себе держит — слезы, обещания, признания громкие — никому (ему) ненужные.       «Вот ведь парадокс, — думает она. — Я же любого мужика заполучить могу, только не его».       Оля знает, что он никогда не будет с ней. Потому что зверю это не надо, потому что даже зверю эта жертва жалкая не нужна.       А ведь Оля перестает чувствовать себя собой. Чем больше отдает, тем меньше от нее остается ее самой — сплошная оболочка, копия, совсем не похожая на оригинал. И когда он уходит — а он всегда уходит — Оля умирает. Долго и протяжно, чувствуя, как жизнь покидает ее тело. Каждый раз говорит себе: «Я не буду просить его остаться, не буду» — храбрится, такая смелая и бравая, якобы ей никто не нужен (ложь). И он ведь уходит, никогда не остается. Выходит за дверь, не оглянувшись, и внутри у нее что-то со звоном рушится. Планета сходит с орбиты, небеса падают на землю, и Оля умирает. Воет, скулит, как побитая собака, но спустя время все равно к нему тянется. Говорит себе: «Дура! Дура!», обещает прекратить, закончить это, слезть с этого наркотика, название которому привязанность, но ведь сил нет. И новая доза каждый раз как глоток свежего воздуха в этой невыносимой, пожизненной духоте. И доза эта возвращает к жизни, Оля начинает видеть мир — он красивый и большой — и в мире этом есть человек, которого она любит. Всем своим существом, всей своей душой, каждой клеточкой своего тела. Сама к нему тянется, в руках опять сердце протягивает. И знает, что ожидает ее после ухода.       Смерть. Мучительная, болезненная, режущая. Вырывающая душу из груди.       Оля знает, что ее ждет смерть.       Потому что он и есть смерть.