Разбиваясь о воду

Я отправился в тот курортный городок, где она встретила Шермана. О, она вовсе не была бедной сироткой — снимала великолепную студию с видом на море. Раз в неделю работала в качестве волонтера в местном сиротском приюте — читала и играла с детьми, ну надо же! Пока ничего криминального, развлечения скучающей от безделья небедной дамочки. Ладно, положа руку на сердце, меня впечатлило, что она занималась с детьми. Похоже, она действительно любит их, это не было ложью. Сотрудники приюта очень хвалили ее, но ни с кем из них она не завела более тесных отношений. Никаких кофе после работы, никаких женских посиделок или пикников. Вежлива, ровна, хорошо воспитана, не откровенничала ни с кем, ни с кем не враждовала. Мимо, мимо, мимо. А еще пару раз в неделю она ходила играть в казино. О, вот это уже интересно! Однако, выспросив как следует кельнера, я был слегка разочарован; только зря потратил сотню. Впрочем, мне не жаль денег Виктора. Хуже было то, что ничего подозрительного найти не удалось. Ну да, она ходила, играла, суммы были некрупные, но регулярно. Конечно, чаще проигрывала, «чувак, если бы они выигрывали, никто бы не держал казино». Приходила ли одна? Да, всегда одна. Иногда позволяла кому-то себя угостить, но кельнер не обращал внимания, уходила ли она с ними. В любом случае, с постоянным мужчиной ее тут не видели. Перспективная ниточка оборвалась. А было бы так классно: дамочка завела себе любовника помоложе, тот тянул из нее дорогие подарки, она потратила все и стала играть с целью добыть денег, не то любовь закончится… Ну, словом, так, как это обычно бывает. Но Рита, похоже, если и имела любовника, то не тратилась на него. И не демонстрировала окружающим: консьержка в ее доме сказала мне, что к ней никто никогда не ходил. Как это может быть: молодая, привлекательная женщина — и совсем никакой личной жизни? Стоп. С чего я взял, что она привлекательна? Обычная внешность, женщины типа Аниты уничижительно называют таких «серенькими мышками». Абсолютно не в моем вкусе. Но что-то в ней было, это верно. Глаза, пожалуй. В свой второй визит я обратил внимание на ее большие серые глаза — внимательные, серьезные… и печальные. Искусанные губы на бледном лице… Не люблю ощущение тупика. Если она не принимала любовников у себя — значит, она посещала их сама, вот и все. Я разозлился: копание в ее простынях было бесперспективно. С кем бы она тут ни спала, встретив Шермана, она за пару недель смогла так вскружить ему голову, что он сделал ей предложение и увез отсюда. Ночью, лежа в темноте, я вспоминал, как она готова была тут же отказаться от половины состояния Шермана, думая, что я адвокат. Неужели она в самом деле так не дорожит деньгами? Женщина, вышедшая за богатого старика? Да ладно, за этим что-то кроется… В самом деле, не могла же она влюбиться в хряка! Снова восстановив в памяти первую встречу с ней, я увидел перед собой жалкое заплаканное лицо. А с чего я решил, что она рыдала по нему?! Слабак, выругался я на себя, да может, она ноготь сломала? Или вообще играла комедию перед тобой? Непричесанная, ненакрашенная… Нет, горе было подлинным, она не могла знать, что я приду. Но было ли это горе по погибшему мужу? Я пришел к выводу, что необходимо поговорить с ней еще раз: слишком просто я отказался от надежды выудить у нее что-то ценное. А главное — мне надо было понять, кто она на самом деле. Только тогда я буду знать, что искать в ее прошлом.

***

Я был готов к тому, что меня выставят взашей. Но она приняла меня! Суровой экономки не было видно; после звонка охранника она открыла мне дверь сама — в чем-то темном, бесформенном. Проводила меня наверх, потом спросила тихо: — Хотите кофе? Я хотел. Она не стала использовать сиявшую хромом кофеварку. Взяла турецкую джезву и ручную кофемолку — точно такая же была когда-то у моей бабушки. Насыпала кофейные зерна, уткнулась в них лицом, закрыв глаза, вдохнула аромат… Я вдруг поймал себя на том, что пялюсь на этот странный ритуал, похожий на танец без музыки. Видно было, что она совершает привычные действия бездумно, почти медитативно… и в этом была какая-то странная прелесть. Пока она держала джезву на плите, я смотрел в ее худенькую спину в темном балахоне. Потом пил, обжигаясь, великолепный крепкий кофе под ее взглядом: подперев рукой щеку, она смотрела на меня своими печальными серыми глазами. Интересно, меняются ли они, когда она улыбается? Сейчас она больше не выглядела подростком. Сидя так близко, через стол от нее, я заметил, что под большими глазами пролегли тени, а между бровями — горькая вертикальная складка. Что ж, пора вспомнить, для чего я пришел сюда. Я решил взять быка за рога: — Вы любили вашего мужа? А теперь расскажи мне, как тебе нравилось ложиться под старого хряка, а я послушаю. — Любила я своего первого мужа, — неожиданно сказала она. — Страшно любила. Но… словом, у нас, как говорится, не сложилось. А Шерман… — Вы называли его по фамилии? — Да, он так хотел. Его все так называли, он не любил свое имя. Так вот, Шерман, делая мне предложение, сказал: «Я не дурак, знаю, что в таких как я не влюбляются. Но — я обещаю тебе безопасную, спокойную и безбедную жизнь, а это, может, и побольше, чем любовь». Отвечая на ваш вопрос — любила, но не в романтическом смысле, разумеется. Глубоко уважала, как умного и интересного человека, жалела, как женщина может жалеть мужчину, старалась заботиться о нем… — Но ведь вам приходилось и спать с ним? — не знаю отчего, мне вдруг захотелось сделать ей больно, унизить ее. — Это также было частью нашего соглашения, — спокойно и с достоинством ответила она. Потом посмотрела на меня с иронией: — Я, кажется, шокировала вас? — О, моя вера в людей и в их искренние чувства всегда была на низкой отметке, — рассмеялся я. Она склонила голову к плечу. — Послушайте… ведь вы голодны, правда? Откуда она знает? Я и в самом деле не ел с утра и голоден как волк! Неужели это так видно? — Я покормлю вас, — мягко сказала она. — Я люблю готовить, меня это успокаивает, но в последнее время было не для кого… Вы любите стейк? Я сказал, что люблю. Все было как-то неправильно, как бывает во сне — ты спишь и не можешь проснуться. Но я и не хотел, если честно. Она засучила рукава своей хламиды, ловко заколола чем-то копну волос над тонкой шеей и принялась колдовать все в том же медитативном стиле, а я сидел на кресле и наблюдал за ней. Стейк был превосходным, картошка пожарена именно так, как я предпочитаю — румяная, хрустящая. Салат из свежих овощей завершал этот шедевр. Она достала откуда-то бутылку мерло и заметила извиняющимся тоном: — Было бы преступлением есть такое прекрасное мясо без вина. Я ел, сознавая, что выгляжу как варвар, но ничего не мог с собой поделать. Когда я сконфуженно промычал извинения, она впервые улыбнулась: — Ешьте, ешьте, мне нравится смотреть, как ест мужчина в этом доме… Сама она ела деликатно, но не ограничилась салатом, как я предполагал. Стало быть, не подвержена этой идиотской моде на вегетарианство и истерической мании похудения. Терпеть не могу, когда дамочки в ресторане подробно рассказывают, что им нельзя, да что они не едят, да как они страдают ради фигуры, напрашиваясь на комплименты. Ей-то располнеть не грозит — как маленькая птичка, совсем потерялась в этом мрачном монашеском балахоне… Потом мы пили вино и разговаривали — причем, как ни странно, говорил больше я. В какой-то момент я не то чтобы забыл, зачем я здесь, а просто устал от необходимости ставить ловушки и быть настороже. Захотелось расслабиться и отдохнуть. У нее был очень располагающий голос — тихий и глубокий одновременно. Она ничего не выспрашивала, но я отчего-то рассказал ей про своих родителей и свое довольно грубое, безрадостное детство, потом про службу в полиции и даже про увольнение — а это темы, которые я обычно обсуждаю весьма неохотно. Сказать по правде, я вообще разговариваю неохотно. Видимо, в тот раз вино развязало мне язык. После она предложила фрукты в большущем круглом блюде и, взяв оттуда апельсин, начала чистить его длинными тонкими пальцами. Похоже, вино ударило в голову не только мне — нож соскользнул, и рука тут же окрасилась кровью. Она ахнула, а я оказался рядом. Ранка была совсем маленькой, неопасной, но она сидела, широко распахнув глаза, в которых стояли слезы. Я стал промокать салфеткой кровь, спрашивать, где у нее аптечка… а затем почему-то слизнул кровь с порезанного пальца. Она вздрогнула и сдавленно вздохнула… А потом меня накрыло. Не знаю, что это было, но так у меня не было никогда. Ничего не помню, кроме того, что боялся сломать ее, такую маленькую, сделать ей больно. И — в первый раз в жизни — необычное чувство, что занимаясь сексом, я поступаю хорошо. Звучит странно, но по-другому не скажешь.