Sarabande

      Тина сидит неподвижно на высоком табурете уже второй час, поджав ноги и прожигая взглядом противоположную стену. Она даже моргает реже обычного, теребя в руках совсем измусоленный уже чек, что завалялся в кармане, и ключи, а на Киев тем временем медленно опускается ночь. Непозволительная трата столь ценного ресурса, как время, и, наверное, в другой день она не позволила бы себе такой роскоши, но в данный момент ей все равно. Она уже почти готова спрыгнуть с обрыва — или с ума. Прыгнуть в неизвестность. Почти…       Еще пять минуток. Нужно собраться с силами.       Она все еще чувствует Лешины пальцы на своем лице, и это ощущение настолько реально, что Тина периодически проводит по подбородку рукой, не то пытаясь избавиться от наваждения, не то — удержать. И сама не понимает, чего хочется больше. Она мечется меж двух огней — и все продолжает бездумно пялиться в стену. Она даже не обращает внимания на мужской голос, зовущий ее из соседней комнаты, запоздало лишь отмечая, что это — не Лешин голос. Неважный голос. Читайте: совсем чужой.       И это кажется абсолютно неправильным. И она уже хочет — обратно, в тепло родных рук под терпкий запах травяного чая. Она хочет Лешины ладони — на горящей коже, и опаляющие дыханием поцелуи по всему телу.       Диагноз: зависима.       Неизлечимо.       Катастрофа какая-то… Как докатилась-то до такого, скажи?       Но хотя бы честно призналась самой себе: и это — уже достижение. И перед тем, как залезть в любимые кроссовки и вновь стремглав устремиться к центру по желтым от света фонарей, промозглым улицам Киева, нарушая скоростной режим, она спрыгивает с табурета, идя на оклик. Она кладет перед «ним» ключи от его же квартиры. Те самые, что так раздражали все это время Лешу.       Вполне реальные ключи вполне реального, далеко не эфемерного «его».       Почему-то поднять глаза смелости не хватает: все-таки, стыдно… Она даже не замечает растерянного взгляда янтарных глаз напротив, просто стоит, опустив голову, как провинившийся котенок, и кусает раскрасневшиеся губы.       — Уходи, пожалуйста, — тихо просит она.       Она не соврала: «он», действительно, любит скорость. В их отношениях они оба ее любят. А должны были — друг друга. Как глупо вышло…       Наверное, про них бы сказали, «красивая пара», но обложка ничего не стоит, если под ней — лишь пустые страницы. Возможно, «он» хорош собой, возможно, они неплохо смотрелись бы вместе, возможно, у них в итоге что-то могло получиться, но… Всегда в мысли о «нем» вплетается это противное, назойливое «но», что заставляет Тину хмуриться порой без видимой причины. Ведь Тина знала, что между ней и «ним» — все, что угодно, только не «большое и светлое». И если поначалу она переубеждала саму себя, то теперь она уверена: в их отношениях нет самого главного «мы», в их отношениях нет ничего и близко похожего на ее откровения с Лешей. И она — не только о поздних беседах за чашкой ароматного чая в тусклом свете изредка мигающей лампы.       А что между ней и Лешей? Она не понимает, она не может разгадать эту головоломку. Потому что с первого взгляда — все предельно просто, и придумывать что-либо, вроде как, даже не требуется. Но ей отчаянно не нравится слово «любовники», и она упрямо сжимает зубы, до скрежета. Оно липкое, неприятное на ощупь, и на языке после него — грязно: так и хочется потом бесконечно долго и тщетно оттирать его зубной щеткой. Оно пристает перманентно. Оно, как клеймо, и даже после трех часов в душе и разодранной до крови кожи грубой мочалкой, оно не отмоется. Тина трусливо решает не упоминать его даже в собственных мыслях.       Она полагает, что от Леши ей не нужно ничего. Совсем. Она почти уверена в этом. Ей все равно, может он петь под гитару баллады о любви или только лишь дурацкие пошловатые песни глупым голосом; все равно, будет он будить ее с утра кофе в постель или нещадно просыпать, дожидаясь, пока она сама не растолкает его; наконец, все равно совершенно, проведут ли они День Святого Валентина в ресторане или со смехом измажут друг друга с ног до головы мороженым, забыв о банальной романтической комедии на экране в гостиной. Ей не нужно от него ничего — и одновременно — все. Ей нужно, чтобы он был рядом. Ей это жизненно необходимо, как вода или воздух.       А ему?       Тина безнадежно пытается разобраться из раза в раз, но затем предпочитает не думать, что на самом деле нужно ему. Опять малодушничает. Вполне недвусмысленное упоминание ее в текстах песен его голосом, как изощренное издевательство, а она упорно закрывает на это глаза. Покупается каждый раз, как девочка. Будто ей не тридцать, будто жизнь ее не учит совсем. Будто не он неизменно молча наблюдал, как она нарочито медленно собирается домой, и ни разу не попросил остаться.       Эта мысль неожиданно больно колет сердце.       Но, несмотря ни на что, она доверчиво льнет в его объятия, стоит ему раскрыть руки, и чувствует, что это уже «клиника». Совсем пропала девочка, можете не искать. Затерялась в собственных чувствах, слепо надеясь на очередное плацебо — теплые губы на нежных ключицах, и руки, уверенно и крепко удерживающие ее на весу. На ее имя его голосом на грани срыва в животный рык. Без этого она уже, наверное, не сможет жить, и вряд ли какие-то субституты смогут ей теперь помочь.       И оттого ей становится совсем тревожно.       Она, кажется, подрастеряла гордость по пути, оставив вместо нее лишь суеверный страх и отпечатки от кошачьих ногтей на внутренней стороне ладони (и на его спине).       И если они — лишь «любовники», пускай, это будет надолго, чтобы она со спокойной совестью могла завуалировать ненавистное слово под любое другое, построив свою личную хрупкую крепость на песке. И если она — лишь «прихоть», то пускай, до самого конца; пускай, он будет хотеть этого от нее дольше. Только от нее, и ни от кого другого. Только ее хотеть.       Пускай — навечно.       Она зажимает между зубами внутреннюю сторону щеки, цепляясь за последние два слова, как утопающий — за тонкий прут. Не спасет, но даст продержаться на плаву еще какое-то время. И где-то внутри нее еще теплится крохотный огонек, имя которому — «вера». Слепая вера в него, в себя и в то, что она, возможно, ошибается.       Пожалуйста, пусть она ошибается…       Потому что так — проще прыгать в бездну.       Она видит, как мужская рука с донельзя аккуратным маникюром сжимает ключи в кулаке, и опять едва не до крови закусывает нижнюю губу.       — Уходи, — повторяет она глухо, практически умоляя.       Потому что Тина больше так не может. «Он» — хороший человек. Она больше не может так подло обманывать хорошего человека. Она не хочет больше играть.       — Прости. Если можешь.       — Все в порядке, — кротко, мягким баритоном, и в мгновение ока ее взгляд поднимается к его лицу, и брови взлетают вверх. Она удивлена: она ожидала увидеть растерянность, злость, непонимание, обиду, все, что угодно, но вместо них замечает лишь мягкую улыбку. Будто он знал все заранее. — Правда. Так — лучше, я понимаю, — убеждает он не то ее, не то самого себя.       Хоть кто-то в чем-то уверен, — проносится молнией в ее голове. — Это уже хорошо. Пусть даже этот «кто-то» — ты.       И ей на секунду действительно кажется, что «он» все понимает. Она оказывается в теплых объятиях быстрее, чем может сообразить, что произошло, и порывисто отвечает на них: «он», все-таки, не чужой человек; не совсем чужой человек. Просто — неправильный, но в этом вовсе не его вина.       «Он» уходит тихо, обещая на днях забрать свои вещи и завезти — ее. Хлопок двери из прихожей — словно гора с плеч, и теперь можно со спокойной душой прыгать в неизвестность.       И даже дышится как-то свободнее.       С облегчением находя на столике у входа оставленную им запасную — теперь уже точно свою — связку ключей, Тина, прикрыв на секунду глаза и откинув назад голову, прижимается спиной к стене, упираясь в прохладные обои затылком. Она вдруг смеется, вытирая непрошеные слезы в уголках глаз, и если бы кто-то посторонний увидел ее сейчас, наверняка бы подумал, что она сошла с ума.       Быть может, он оказался бы прав: быть может, порой, счастье можно приравнять к сумасшествию.

* * *

      Она приезжает, как обычно, когда до полуночи остаются каких-то полтора часа. Открывает дверь своим-его ключом, который после продолжает зачем-то сжимать в руке, будто это — самый главный ее трофей и сокровище, а не горстка штампованного металла на дешевом медном колечке. Тина не может стереть с лица счастливую улыбку, как ни старается. Окрыленная своей маленькой победой, она буквально влетает в гостиную, но удивленно тормозит на пороге. Свет из коридора и тусклый торшер в дальнем углу не дают достаточно видимости, и ей требуется время, чтобы глаза привыкли к темноте. Рука автоматически пытается нащупать выключатель, но, как назло, под пальцами оказывается лишь слегка шершавая стена.       И Тина еще не знает, что ожидает ее через каких-то десять минут, а потому продолжает наивно излучать радость.       Так совпали звезды: она не успела сказать ему главное, и в этом совсем нет ее вины.       Она не успела, — а он уже все для себя решил. И за свое беспросветное упрямство, глупость и взыгравшую в пятой точке гордыню он едва не заплатил цену, которую платить он был не согласен. Какие-то мгновения спустя он будет готов просить перед ней прощение на коленях хоть всю оставшуюся жизнь. Он балансировал на грани. На лезвии. Он чуть не соскользнул вниз. Он едва не потерял ее, и ему никогда не было еще так страшно.       Просто, знай это: я сожалею.       Она подвернулась под горячую руку — и это не оправдание. Он констатирует простой факт: она подвернулась под горячую руку, а он еще не успел отойти от вчерашнего ее визита. Весь этот вечер стал горькой неизбежностью в тот самый момент, когда он услышал тихий щелчок замка из прихожей. Или тридцатью минутами раньше, когда он плеснул злосчастного виски в бокал, совсем не ожидая гостей…       Но не будем забегать вперед и вернемся же в настоящее.       Ее улыбка гаснет выключенной лампочкой, когда она вылавливает из полумрака гостиной Лешину фигуру в широком кресле, грузно склонившуюся над бутылкой. Тина предчувствует беду, но усилием воли заставляет себя сделать еще один шаг вперед, упрямо игнорируя внутренний голос, что настойчиво требует бежать.       Ключи впиваются в ладонь не хуже собственных ногтей, когда он поднимает голову и фокусирует на ней уже не совсем трезвый взгляд.       Она красива. Наверняка, со съемки, или примерки очередного образа, потому что еще не успела смыть макияж, из-за которого и без того большие глаза ярко читаются на бледном лице. Это все никак не «вяжется» с ее кэжуал луком.       Она нервным движением заводит непослушную рыжую прядку за ухо и порывисто пересекает порог. Ее недовольный взгляд проходится по кривой усмешке, перекосившей его губы, и останавливается на бокале виски.       — Ты пьян.       А ты наблюдательна, вот так совпадение.       И, представь? — мне сегодня можно. Так что засунь свою заботу о моем здоровье куда-нибудь… куда-нибудь.       — Всего один стакан.       И тот — неполный. Не стоило даже пытаться его пристыдить: взрослый мужик уже, а сейчас не утро и даже не десять часов. И ему сегодня жизненно необходимо чувствовать, как алкоголь обжигает горло.       Не говорить же, что до этого была еще парочка граненых.       И он благоразумно молчит. Молчание и недосказанность уже стали их вредной привычной, и даже не верится, что за чашкой чая этот барьер на какое-то время мог рушиться. Аномалия…       Запутались в конец.       Ее рука тем временем легко ложится на колючую скулу, едва касаясь подушечками пальцев кожи. И он хочет закрыть глаза, прильнув к теплу ее ладони, но одергивает сам себя: дергается в сторону, однако рука никуда не исчезает. Только пальцы слегка подрагивают, с головой выдавая ее волнение. Она явно делает над собой усилие, чтобы голос звучал мягко и тихо.       — Тебе уже хватит, — говорит она.       А Лешу ее заботливый тон ни с того, ни с сего вдруг выводит из себя.       К чему этот спектакль? Может, хватит играть? Наигрались уже. Перетасовали к хренам всю колоду, и непонятно уже, где начало. Пора бы уже выложить все карты на стол, но Леша не уверен, что согласен показать ей сейчас свои козыри.       А, значит, партия продолжается.       Только, давай, без громких слов. Не говори, что тебе не все равно.       Им это не нужно. Они слишком много времени убили на молчание, оглушительное настолько, что даже самый истеричный крик его не перекроет. Полнейший вакуум. И кажется, что говорить теперь, о чувствах ли, о новом цвете бороды или о выпивке совсем нет смысла. Потому он стоически игнорирует ее руку на своем лице, равно как и ее реплику.       Но Тина все пытается вывести его на диалог. Наивно…       — И какой повод?       Ты. Можешь собой гордиться.       Ее ладонь «падает» на плечо, обжигая даже через ткань футболки.       И Леша больше не в силах терпеть.       — Неважно, — возвращает он короткое-безразличное из прошлой ночи, а она морщится, словно от физической боли. Не так она представляла их разговор сегодня.       Свободной рукой она тянется к полупустому стакану, но мужчина резко отодвигает спиртное на другой конец стола, выпрямляет руку, не выпуская виски из пальцев, так, чтобы она точно не достала. Слышит тихий вздох над ухом:       — Леш, пожалуйста…       …перестань вливать в себя эту дрянь.       Приди, наконец, в чувство.       И ответь на вопрос. Он джентльмен, и потому на этот раз уступает даме:       — А повод, разве, нужен? — усмехается он, опрокидывает в себя остатки односолодового одним махом и поднимается, становясь на голову ее выше и заставляя ее отступить назад.       Он едва не смеется ее растерянности. Это все алкоголь, он знает, и вопросы, что циклично гоняют по кругу в его голове, трусливо не находят ни ответа, ни выхода наружу.       Тина смотрит на него, как на умалишенного, и если бы он мог слышать ее мысли, они так бы и кричали о том, что она нихрена не понимает. Что приезжала она явно не за этим, что утром оставляла дома еще вполне вменяемого человека.       Но он неумолим сегодня.       Хочешь, совсем собью тебя с толку, малышка?       Он решил: где-то между первым обжигающим глотком и ее шагами в прихожей, — что ему надоело играть в ее мыльную оперу. Он решил:       — Верни мне ключи.       Короткая фраза вырывается слишком быстро и резко, а Тине кажется, что она попала в какой-то глупый ситком, и за кадром сейчас должны раздаться смех и аплодисменты, и тогда Леша скажет, что он всего лишь пошутил. Но в гостиной будто разорвалась бомба, и та погрузилась с тягучую тишину. И он тоже молчит, смотря на нее в упор сверху — вниз, и ей остается только закусить губу: в который по счету раз за этот абсурдный вечер. Только теперь — точно до крови.       Сюр полнейший.       Говорят, история развивается по спирали, сначала — как драма, затем — как фарс. А у них даже здесь все перевернуто с ног на голову.       Все-таки, он погорячился. Он понимает это сразу — и по тому, как поменялось вмиг ее лицо и заблестели глаза с ярким макияжем. Ему отчего-то становится дурно от обилия косметики на и без того милом лице. Рука непроизвольно дергается: он бы прямо сейчас затолкал ее в ванную и, как малолетку — строгий учитель, отмыл под ледяной водой. Чтоб неповадно было.       Но она отшатывается, округляя на секунду глаза, не совсем понимая его намерений, а затем делает то, о чем он и просил. И он совершенно не ожидал, что она так быстро согласится.       Тина бросает связку едва ли не ему в лицо, как дуэлянты в свое время бросали друг другу белые перчатки. Со всей силы. Он принимает вызов, ловя ее на лету, и сейчас бы победно ухмыльнуться, как последней скотине, но тяжелый взгляд голубых глаз его останавливает. Она смотрит обиженно. Она смотрит, будто пытается что-то понять, но неприятная мысль все ускользает; и он скрещивает руки на груди, позволяя ей беспрепятственно себя разглядывать. Леша видит: что-то в ее светлой головушке не складывается в дважды два, и четыре упорно не хочет получаться. В его мыслях творится то же самое: он не желает верить, что она только что отказалась от этих встреч так легко, будто не она сама приходила уже который вечер. Будто они для нее ничего не значат.       И он еле сдерживает вздох облегчения, когда Тина, забавно выпятив подбородок и решительно поджав губы, наконец, делает уверенный шаг вперед.       — Хотя, знаешь, нет. — Она толкает его несильно в грудь, но этого хватает для того, чтобы он потерял бдительность, а она вновь завладела ключами. Молниеносно. — Не отдам.       Ни ключи, ни эти ночи. Никому. Не по своей воле. Не для этого она сегодня послала все к черту и приехала к нему. [Но он все еще об этом не догадывается; опустим детали.]       Тина говорит тихо, но в голосе полно какой-то сумасбродной решимости. Она прячет ключи за спину, смотрит исподлобья, и все ее поведение сейчас вдруг кажется ему бесконечно сексуальным. Заводит с пол-оборота.       И он не хочет делить ее с другими. Он просто не может делить ее. Не_мо_жет. Он хочет обладать ею полностью и безраздельно, единолично, очень эгоистично и по-собственнически, и ему самому от этого становится страшно. Который раз за последнее время.       Но она — гордячка. Она — его, но никогда этого не признает. Она — его, но продолжает возвращаться к другому, и он хочет прекратить этот дешевый спектакль прямо сейчас.       В голове вдруг появляется совершенно дурная идея, и он уже не сможет ответить, какая муха его тогда укусила, даже если очень постарается. В тот момент он не думал... можно на этом закончить. Он не думал. Ему мозги отшибло, переклинило, он забыл, как ими пользоваться.       И почему-то ему тогда кажется важным попытаться что-то доказать. Ей доказать. Помериться эго, помериться банальным «кто тут главный». И отчего-то еще думается, что она сама виновата: нечего было драться.       И он сам не понимает, как она оказалась у него в руках.       И он сам потом не вспомнит, когда успел прижать ее к стене.       А до стены было не меньше трех метров минутой ранее. И ему уже откровенно плевать на ее возмущения, когда его руки по-собственнически исследуют ее спину. Талию. Бедра. Он прижимает ее к прохладной поверхности всем телом, не давая сбежать; вдавливает в стену, совсем съехав с катушек от ее близости.       Прерывистое дыхание и выпрыгивающее из грудной клетки сердце он принимает за тихое согласие, и даже ее возмущенный тон его не смущает.       — Ты с ума сошел?       Давно. А ты не знала?       — Леша, прекрати!       Слишком слабые попытки воззвать к разуму, который отчалил еще десять минут назад и уплыл в неизвестном направлении.       Главное — вовремя перехватить тонкие запястья.       Главное — в конец не потерять голову за поцелуями в пахнущую еще дорогим парфюмом шею.       Наверное, он не рассчитывает силу, потому что злосчастная связка ключей с характерным звоном приземляется на паркет, выпадая из обездвиженных им ладошек.       — Остановись, ты пугаешь меня…       Но как он может? Свободная рука беззастенчиво пробирается под тонкую ткань майки, отыскивая вожделенное кружево, посылая с кончиков пальцев бешеный импульс к ничего не соображающему мозгу. Его движения резкие и грубые. В его воображении она сегодня в его любимом сливовом, и его так и подмывает проверить свою теорию.       Ее сдавленное «Леша!» на пределе возможностей на секунду отрезвляет, и ее хватает, чтобы с ужасом понять:       увлекся.       Слишком поздно он замечает дикий испуг, плескавшийся в ее глазах, и вмиг отпрыгивает от нее назад, пытаясь выровнять дыхание. А оно не слушается, и изо рта вырывается какой-то жалкий прерывистый свист. И только тогда он в полной мере осознает, что он наделал. И он все видит в неестественно расширенных от страха зрачках, каждую невысказанную ею мысль. И он может с уверенностью сказать: она совсем рехнулась. Он даже вслух это произносит:       — Ты совсем рехнулась, — потому что не успевает вовремя закрыть рот, а потом поспешно добавляет, чтобы прояснить ситуацию, — я никогда не возьму тебя силой.       И он почти слышит, как на расстоянии полутора метров от него заходится ее сердце.       И ему почти плевать, поверит она или нет. Но он — никогда — не возьмет — ее — силой. И она должна это знать. Он не настолько еще выжил из ума, он не совсем мудак, он не зайдет так далеко, он не сможет поднять руку на нее.       Маленькую.       Обнимающую себя за плечи, пытающуюся натянуть майку еще ниже и, видимо, от Лешиных/чужих прикосновений ощущавшую себя совершенно раздетой, хотя ни один предмет гардероба он с нее так и не снял. Помял только немного.       (Он себя сам в этот момент проклял. Он схватился за голову — но — поздно.)       Она сломанной куклой сползает по стене, сжавшись на полу в маленький комочек и подтянув колени к груди, а неконтролируемый поток слез уверенно устремляется к подбородку, грозя напрочь смыть весь ее макияж. Ей нужна эмоциональная разрядка, и она уверенно отбивается от его рук, даже когда он в смятении опускается перед ней на колени.       Я ведь только успокоить хотел, подожди.       — Да, подожди же ты, Тина! — его ошибка: повысил голос, и тут же беззвучные слезы перерастают в полноправные рыдания, и от них у него впервые за вечер проходит холодок по спине.       Сволочь, — пульсирует уверенно в Лешиной голове с каждым ударом очумевшего сердца, и он не спешит это отрицать. Он — последняя сволочь сегодня. Он не оставляет попыток протянуть к ней руки, но она все брыкается и мотает головой, зачем-то зарываясь свободной рукой в теплого медового цвета шевелюру, совершенно беззастенчиво всхлипывая и только сильнее размазывая черную тушь по щекам тыльной стороной ладони.       А он, как заевшая пластинка:       — Тина…       — Оставь меня в покое! — огрызается она, на мгновение всего переставая скулить.       Его лицо вспыхивает от стыда, и ему бы лучше всего сейчас провалиться сквозь землю, но, как на зло, он продолжает в растерянности сидеть перед ней.       Идиот, какой же я идиот, Тин… как мне теперь замолить перед тобой этот грех, малышка?       Леша не знает, что ему делать. Он не понимает, и чувствует, как паника неприятной волной захлестывает его, погребая под липкой толщей страха.       Он последний дурак, он признает это, слышишь?       Он совсем не представляет, как еще успокоить теперь Тину, и мысленно тысячу раз просит перед ней прощение авансом. Зажмуривается на мгновение. И лишь потом, стиснув зубы, звонко ударяет ее по щеке.       И будто кто-то разбил между ними хрустальную вазу.       Тина в мгновение ока замолкает и глупо хлопает глазами, непонимающе переводя взгляд с его ладони на его же глаза и обратно. А он не знает, куда их деть, но успокаивает себя тем, что все это было «во благо».       И он тоже непонимающе разглядывает пылающую ладонь, и тягучая тишина между ними совершенно не сочетается с тем, что пару минут назад он ее едва не изнасиловал.       Истерика окончена. Занавес.       У нее все такие же мокрые глаза, а по щекам также проложены серые от косметики дорожки слез, но теперь — абсолютно беззвучные, и кажется, она сама уже не понимает и не замечает, что все еще плачет.       Он открывает рот, но не может произнести и звука. Слова застревают в горле комом, сплетаясь с глупыми, так и не высказанными и на деле никому не нужными извинениями, а также горстью ругательств по отношению к самому себе. Он кладет саднящие, трясущиеся ладони на угловатые плечи, но чувствует не столько ее тепло, сколько то, как отчетливо ее передергивает от прикосновения. Она сбрасывает с себя его руки, как нечто мерзкое, а он даже не успевает отреагировать. Тина вскакивает на ноги с удивительной проворностью, пряча взгляд в пол и не желая больше встречаться с Потапом глазами.       Ее хрупкая фигурка буквально вихрем вылетает из темной гостиной, на ходу подцепляя лакированную сумку и набрасывая на плечи не по сезону теплое пальто. И его крик — как нечто инородное в набившей оскомину обстановке. Нечто новое, чего еще здесь не случалось.       — Тин! Тина!       Промедлил. Запинаясь за мебель и врезаясь плечом в косяк, он пытается нагнать ее, но слышит механическое «game over» в оглушительном хлопке двери и поспешных шагах на лестнице. Минус одна жизнь в копилку растраченных попыток удержать ее рядом.       Его запоздалое: «я объясню» раздавлено звоном внезапно накатившего одиночества и шорохом колес ее «ренджа» под окнами. Он раздосадовано ударяет кулаком в стену и прислоняется лихорадочно горячим лбом к шершавой поверхности.       Что — и, главное, как — он хотел ей объяснять, он сам не понимает. Как не понимает и то, каким образом он собирается теперь возвращать их сошедший с рельс поезд обратно.       Его ключи, вполне законно уже давно принадлежавшие ей, так и продолжают одиноко лежать на полу, осуждающе посверкивая в рыжеватом свете торшера. И как финальный аккорд, совесть услужливо подбрасывает картинку, от которой Леша с протяжным стоном закрывает лицо руками:       Она пришла к нему сегодня с улыбкой на губах.