Sarabande

      Она не появлялась неделю. Обычную, календарную; а ему показалось, что — вечность.

* * *

      Звонок раздается ровно на восьмой день, ближе к ночи. Леша пытается не подать виду, что удивлен увидеть ее на пороге, с зонтом, с которого на темную плитку уже набежала значительная лужа. Он думает, у него начались галлюцинации, думает: у него крыша окончательно поехала.       Видеть ее в своей квартире он отвык. [Увидеть ее здесь он уже даже не надеялся.]       Приходится самому забрать из Тининых рук зонт, чтобы уверовать, наконец, что он не свихнулся, и это все — не плод его больного воображения.       Он так и держит одной рукой входную дверь, а другой — темный, набравший в себя воды зонт, и не знает, что делать дальше. Он растерялся. Он чувствует, что должен сделать что-то, но вместо этого только смотрит на рыженькую макушку и отмечает про себя, что Тина сегодня во всеоружии: на каблуках, в юбке, с непривычными в этих стенах красными губами.       Тишина между ними почти осязаема, и в горле настойчиво саднит, побуждая сказать хоть что-то.       — Я рад тебя видеть.       И это — чистая правда. И ему бы прыгать до потолка от счастья, и ему бы ползать у нее в ногах, прося прощения сто, двести, тысячу раз к ряду, но вместо этого он как-то непонятно, «на автомате» ухмыляется, держа рукой входную дверь нараспашку, и невольно играет роль последнего мерзавца. Играет ли? Его словно парализовало. Тина же ничего не отвечает, даже не поднимает на него взгляд, и это — нечто иное, что он еще не наблюдал на ее милом личике. Темное. Липкое. Неприятное. И он чует опасность.       Ее глаза и губы ярко накрашены, и отчего-то в голову приходит параллель с боевой раскраской древних племен, собиравшихся на войну. Не лучшее сравнение, но вполне точно передающее ее решительный настрой. Только глаза — в пол не совпадают с образом.       Она пытается толкнуть дверь, но он перехватывает ее руку и скорее приказывает, нежели просит:       — Посмотри на меня, — слышит в собственном голосе сталь, а Тина вздрагивает и ежится. И это совершенно не похоже на девушку-босса, которую он знает, но она покорно поднимает глаза, и он едва ли не отшатывается от нее в тот же миг, инстинктивно разжимая пальцы.       На него словно ведро ледяной воды вылили.       Мужчина узнает это тянущее ко дну чувство, и его передергивает с ног до головы. Оно слишком осязаемо в ее поведении. И оно затягивает его с собой, а у него не хватает воли отвести взгляд.       Отвращение.       Во всем ее поведении сквозит отвращение, и это выбивает почву из-под ног. К чему, скажи на милость. К нему? К этой квартире? К их встречам? — нет, к себе, и только: и это — в диковинку им обоим.       Леше опять хочется ущипнуть себя, на этот раз в надежде, что он спит, но холодок по спине четко дает понять, что это все происходит с ними на самом деле. И он на самом деле бесконечно перед ней виноват. На негнущихся ногах он все же отходит в сторону, без лишних слов позволяя ей сделать уверенный шаг вперед, и закрывает за ней дверь. Снимает с ее плеч насквозь промокшее на спине пальто, и, пока она возится с застежками на сапогах, проходит на кухню.       Буквально сбегает: от ее тяжелого взгляда и собственной совести, молоточками стучащей по вискам и требующей каких-то извинений. Объяснений. Чего-нибудь.       Он ставит чайник и нарочито медленно достает две чашки, создавая иллюзию занятости. Он слышит ее тихие шаги и замечает боковым зрением, как ее фигурка останавливается на противоположном конце кухни, прислонившись спиной к барной стойке. Не подходит ближе. Не целует привычно-устало в уголок губ, не просит обнять. Стоит. А ему не хватает духа посмотреть ей в глаза и сказать заветное «прости». Она же держится показательно-отстраненно, и от каждого ее движения так и веет ледяным холодом.       — Чай?       И он буквально чувствует, как две льдинки студеным пламенем прожигают дыры в его прикрытой лишь тонким материалом футболки спине. Тина молчит, не то, чтобы не спеша отвечать, но, кажется, не собираясь этого делать вовсе. И по позвоночнику, где-то между лопаток, проходит вниз неприятная дрожь.       Нужно срочно что-то делать.       — Ла-адно, — осторожно тянет Леша, заполняя гнетущую тишину, и, медленно опустив жестяную банку с чаем на стол, разворачивается всем корпусом. Делает глубокий вдох, набирается смелости. Протягивает руки, делая шаг к Тине. — Малышка…       Но ее поднятая вверх ладонь останавливает на полуслове, заставляя замереть в каком-то метре от нее. Она качает головой: предупреждает его действия и не дает коснуться себя.       И сердце, кажется, пропускает удар.       Только не говори, что тебе уже все равно.       Ему это очень важно. Молчи. Они столько времени убили на молчание: так, почему бы не смолчать и в этот раз?.. Он пытается разглядеть в ее лице хоть какой-то намек на близящийся конец, но видит лишь все то же отвращение, проложившее морщинки на слегка курносом носике.       Все идет не так.       Он понимает, что с самого начала все — идет — не — так. Он все делает не так. Он должен сейчас стоять на коленях. Он должен рухнуть вниз, прижавшись к ее тонкой фигурке щекой, и вымаливать прощение, как в какой-нибудь дешевой мелодраме. Ей должен. Но вместо этого он застыл, не в силах пошевелиться, и стоит гранитной статуей. Словно его сковало по рукам и ногам, и только сердце в груди заходится, как в последний раз, то и дело сбиваясь с ритма.       Леша ловит себя на предательской мысли что, быть может, это и есть последний раз. Ладони в одночасье становятся противно-липкими, и он понимает: он не хочет этого. Он не согласен все прекратить сиюминутно, каким логичным исходом бы это ни казалось. Он не готов, как не готов был забирать у нее свои (ее) ключи, что сейчас терпеливо лежали на тумбе у входа, дожидаясь законную хозяйку.       Надеясь на призрачный «хэппи энд».       И он смотрит на нее в надежде найти объяснение в потемневших в неживом свете электрических ламп, но все-таки родных глазах.       Когда Тина начинает говорить, она не спрашивает. Утверждает.       — Ты мог догнать меня.       Она говорит на грани шепота, смотря ему за спину и предпочитая не встречаться глазами, и Леша знает, она говорит о вторнике. Том, после которого он тихо сходил с ума неделю. И он соглашается:       — Мог, — совершенно не лукавя.       А она не ожидала, видимо, настолько простого и искреннего «мог». Он ничего даже не добавляет, потому что: а что тут добавишь? А она хмурится, склоняет голову набок и все-таки решается посмотреть ему в глаза. Серо-голубые не выражают ничего, скрывая за безразличием бурю эмоций.       — Тогда почему?..       «Не догнал» застревает у нее где-то в горле, а «не позвонил» молоточками стучит в мыслях.       — Посчитал, что это ничего не изменит.       И он сам понимает, как глупо и лживо звучит это оправдание.       Ведь на деле он попросту испугался.       Сдрейфил.       Думал, что, оттянув этот момент, ему будет проще, но ошибся: уже в который, скажете, раз? Кто-нибудь считал? Он думал, будет легче признаться: ей, самому себе и этому не в меру дождливому городу — в том, что он был вдоль и поперек неправ, начиная с бокала виски неделей ранее и заканчивая сегодняшним бездействием. И это так непохоже на него, вечно болтливого, находящего всегда нужные слова. Но с этой девочкой, как назло, все идет наперекосяк. С самого начала — все куда-то в пропасть, по кривой — вниз. И она это тоже замечает. Она так же же хмурится до морщинки меж бровями, неверяще качая головой из стороны в сторону.       — У тебя была неделя, — укоризненно.       — Я знаю.       Он разводит руками, как в подтверждение собственного поражения. Она выиграла. И не потому, что прижала его своим напускным спокойствием к стенке лучше, чем он ее неделей раньше, а потому что она вдоль и поперек права. Он мог догнать. И у него была неделя: на объяснения, извинения и замаливание грехов, а он опять оплошал. У него была целая неделя, а он элементарно струсил. И пожинает теперь плоды своей глупости и трусости, вкупе со скребущей непрестанно совестью, что раздирает душу и мысли острыми когтями на ошметки. Его персональный внутренний ад.       Тина вновь отводит взгляд, в этот раз разглядывая плитку у него под ногами. Она держит себя за плечи и смотрит отстраненно, но недовольство и непонимание с ее личика так никуда и не пропадают. Выдерживает паузу, за которую в театре можно было бы сорвать нехилые овации. Качает, наконец, головой.       — Тебе, и правда, все равно, — будто отвечая на собственную внутреннюю дискуссию, которая велась не первый день или даже месяц, произносит она. Не вопрос: аксиома; факт, не требующий доказательств. Так вот просто: «тебе все равно», так же просто, как уехать от него к чужому мужику посреди ночи. А его, его кто спросил? Его вообще кто-то собирался спрашивать?..       А ему, и правда ли, все равно?       Он не может понять. Он в спешке, вновь и мгновенно потея ладонями, перебирает все воспоминания и ощущения, с ней связанные, чтобы найти хоть какой-то камешек, что мог бы послужить основой ее высказыванию. Не в силах отыскать аргументы «за», он опешил. Он отшатывается от ее напора и от предательских слез, заблестевших в уголках глаз, пока он колебался с вертящимся на кончике языка «нет».       И она опережает, опять.       — Тебе всегда было наплевать. Я ведь не лучше этой твоей длинноногой дурочки. Прихожу сама, ухожу сама, удобно, никаких проблем! — она ударяет раскрытой ладонью по столешнице, в мгновение ока стирая с лица маску спокойствия. — Черт!       И он знает, она говорит не о сегодня. Не только о сегодня. Внутри него медленно разгорается гнев несправедливости.       Шутишь?       Она не смеет сравнивать себя с пустоголовыми моделями, которых он отшивает, когда они приедаются или начинают требовать слишком многого. Она не смеет ставить себя в один ряд с ними. Бери выше, милая. Много выше.       Но, кажется, она и не думала шутить, и, кажется, он снова облажался.       — Ты бредишь, — фыркает он, на самом деле начиная паниковать: вечер уверенно летит в бездну, рискуя повторить судьбу вторника.       И лучше бы ей сидеть дома с таким дерьмом в мыслях и на языке… Но высказать вслух он это не решается. Потому что внутренний голос истошно орет ему в ухо, чтобы он заткнулся и перестал, наконец, врать самому себе. Потому что на самом деле, ему плевать, какая она приходит к нему, лишь бы пришла. Желательно, чаще, чем раз в семь дней. Потому что на самом деле, она просто-напросто нужна ему. Любая.       Ведь меня почти начало ломать от недостатка тебя в моей жизни. Постели. Жизни. Все-таки, жизни…       А она в ярости. В бешенстве, и сердце колотится, отбивая маршевую дробь, рискуя разорвать грудную клетку. Разорваться самому. Маленькая атомная бомба в красивой обертке: а с виду не скажешь, что может нанести непоправимый ущерб. Она вихрем проносится в спальню, распахивая дверь и со всей дури давая ею по соседней стене. Звук оглушает и оседает в тишине квартиры противным звоном, но отрезвляет, заставляя Лешу подпрыгнуть на месте и проследовать за ней.       — Тина!       И он ошеломленно застывает на пороге, хлопая глазами и приоткрыв от удивления рот, потому что представшая перед ним картина вовсе не похожа на то, что он когда-либо ожидал от нее увидеть.       Тина же тем временем лихорадочно, с какой-то особой злостью, обидой и все тем же отвращением стаскивает с себя одежду. Она ненавидит себя за то, что делает сейчас, но адреналин зашкаливает, и стучащая в висках кровь не дает соображать здраво.       Он осознает, это — ему месть: за его вспыльчивость, за ее слезы. За его беспросветную глупость. За его руки на ее теле.       — Ну, чего ждешь, ты же этого хотел! — резко бросает она на ковер вместе с белоснежной блузкой, а он даже не может поспорить.       Конечно, этого. Конечно, хотел.       Но не такой ценой, слышишь?       А когда на Тине остается лишь комплект далеко не скромного белья, она в исступлении падает на кровать, закрыв глаза руками. Плачет. Снова. А он истуканом стоит у дверей. Опять.       И задним умом он понимает: эта сцена отчаяния заранее спланирована «от» и «до», но не в силах злиться на малышку. Он заслужил. Он заслужил даже, чтобы она совсем не вернулась к нему, ни сегодня, ни в любой другой день, но она — здесь. Упрямая. И потому он стоически выдерживает все ее вполне справедливые и оправданные моральные пощечины, решительно не понимая, что ему делать.       Она тем временем стучит кулачками по матрасу, перевернувшись на спину, и согнутые ноги едва касаются голого пола. Она забывает о своей наготе, забывает о косметике, о потекшей на простыни туши, в следующий миг с неприятным клацаньем сжимая зубы и утирая злые слезы уже давно солеными ладонями.       А в груди горит и разгорается настоящее кострище.       Она говорит. Она говорит много и бессвязно, проклиная то его самого, то его злосчастную, эфемерную «ее», то те самые ключи, что она отдала уже не ее «ему», и последнее Леша не понимает совсем. Он считает, что разберется с этим позже.       Она говорит, что не заслуживает этого дерьма, и он с ней в этом абсолютно согласен: она достойна куда большего, чем та яма, куда они волей-неволей судьбы угодили.       Она говорит, что не стоило даже, наверное, начинать, но он точно знает, что никакие ее доводы «за» не примет. И его уже не переубедить.       Она, наконец, говорит, что ощущает себя последней шлюхой, и тогда он готов нещадно бить ее по губам за эти слова. Как шлюху. С одной лишь поправкой: шлюхи дают, когда им скажешь, а она всегда была строптивая.       — Еще раз назовешь себя так, я буду драться, — честно предупреждает Леша, уже ожидая второго захода истерики.       Но в ответ раздается лишь тишина, от которой закладывает уши, и тонкая фигурка в алом кружеве замирает фарфоровой куклой, и кажется, даже забывает, как дышать. Тина больше не всхлипывает и не ударяет маленькими кулаками по ни в чем не повинным простыням, но и головы не поворачивает. Ждет. А он проклинает себя мысленно за неосторожную фразу, но извинения опять застревают где-то в горле, где уже битых пятнадцать минут колотится чокнутое сердце.       И Леша понимает, что должен взять себя в руки. Отмирает, выходя из ступора, и проходит вглубь спальни. С огромным, конечно, усилием, но он сохраняет холодный ум; молча включает музыку на мобильном, закидывает его на подушки и протягивает ей руку как опровержение ее же слов:       Шлюх не приглашают на медленный танец, успокойся. И дай руку.       — Ну же, — подгоняет он ее, и Тина вздрагивает, удивленно вздергивая брови. Поспешно вкладывает тонкую ладонь — в его, и он резко отрывает ее от кровати, прижимая в следующее мгновение к себе. Слегка волнистые волосы красиво рассыпаются по плечам.       Не ожидала.       Леша бережно вытирает влажные серые дорожки с ее щек перед тем, как притянуть ближе за талию. И она вопреки своим же словам покорно позволяет ему делать все, что он захочет. Она позволяет себе быть слабой. Позволяет ему быть сильным, только ему одному, так, как он всегда того хотел. Позволяет ему беспрепятственно держать ее в руках, крепко и близко, на этот раз совсем не сопротивляясь.       И он с самого начала говорил, что романтик из него никудышный. Романтик из него, как танцор балета, и если она ожидает от него всей этой розовой/сладкой херни… то сегодня он сделает исключение.       Ты разве еще не понимаешь? Я задохнусь без тебя.       Он зарывается носом в мягкие локоны, жадно вдыхая ее аромат, как зависимый, получивший, наконец, долгожданную дозу после долгого перерыва. Хотя, почему же, «как»…       Он удерживает ее подле себя практически невесомо, но настойчиво, отказываясь отпускать, хотя она, вроде бы, покорно следует каждому его движению. Нога в ногу.       Оставь свои истерики для «него». Оставь себя для меня.       Оставь «его», наконец, в прошлом, переверни страницу.       И Леша еще не знает, что она это сделала еще неделю назад: задолго до того, как он набрался бы смелости просить ее об этом.       Тина задирает свободной рукой край футболки и тянет вверх, и он понимает ее без слов. На мгновение выпуская ее из объятий, Леша стягивает футболку через голову и бросает куда-то в угол, а Тина тут же приникает к разгоряченной коже под ключицами губами, вновь чувствуя уверенную ладонь на своей талии.       И они словно танцуют сарабанду в ее истинном значении. Праздник похоти и страсти — и похороны утонувшей по пути гордости на двоих — одновременно. Медленно, чувственно, очень близко друг к другу: и воздуха между ними слишком мало. Воздуха катастрофически не хватает. Они танцуют. Она — в одних кроваво-красных кружевах, он — без футболки, с отпечатками алой помады на груди — пулевыми ранениями, — и это похоже на картину изощренного преступления, где каждый — убийца и потерпевший в одном лице. Он наслаждается откровенными касаниями кожи о кожу и чувствует, что умирает под звуки вальса: не то от наслаждения, не то от муки.       — Тин, я…       Она проглатывает недосказанное «не хотел» поцелуем: отчаянным, просящим, неуклюжим из-за глупой разницы в росте и его оцепенения, потому что — не предвидел; не предполагал даже. Она буквально повисает на нем, закусывая нижнюю губу и оставляя под ней алый след.       — Я знаю, — шепчет она прямо в губы, еле удерживая равновесие на самых носочках.       Глаза — в глаза. И он угадывает в ее взгляде, что она все правильно поняла.       Конфликт исчерпан.       Он прижимает Тину ближе, хотя, казалось бы, это физически уже невозможно. Беспорядочно целуя ее в висок, то и дело промазывая губами по лбу и растрепавшимся волосам, он не может отпустить одну мысль. Одну-единственную, что гложет его с того самого момента, как она переступила этим дождливым вечером его порог.       И это важно.       Леша на секунду отстраняет ее от себя:       — Не боишься, что снова слечу с катушек?       Она мотает головой, как обычно уверенно и совершенно серьезно. Размазанная по подбородку помада выглядит немного глупо, но чертовски притягательно.       — Я доверяю тебе.       Но искренняя улыбка говорит больше любых слов. И ему не нужны иные доказательства.       Он вновь припадает к ее губам, не обращая внимания на навязчивый вкус помады на языке. Медленно прокладывает алую дорожку вниз, и горячее дыхание на ее шее вызывает судорожный вздох.       — Моя, — шепчет Леша, и слова отдаются дрожью по фарфоровой коже.       Он требует:       — Скажи это.       — Твоя, — выдыхает она без раздумий.       И в следующее мгновение, опомнившись, она перехватывает его запястья, заставляя на секунду остановиться, ловит его блестящий взгляд. Ее ладошки ложатся на небритые щеки, вынуждая сфокусироваться на ее глазах, и кажется, что она смотрит прямо в душу, пронзая его насквозь. Приковывая внимание.       — Только твоя, — медленно, делая паузу между словами, чтобы он осознал их полностью, проговаривает она. — Только.       И она с трепетом наблюдает, как его зрачки расширяются, когда мысль, наконец, доходит до возбужденного сознания.       Только его.       Ничья больше. Телом и душой — целиком и без остатка его. Без призрачных бойфрендов, непонятных адресов для такси и побегов из его квартиры после полуночи.       Только его.       Он вновь тонет в ее глазах, растворяясь в ней без остатка, но на этот раз — впервые — ему совершенно не страшно идти ко дну.       Этой ночью во всем мире существуют только они вдвоем. Одни, вместе, потому что большего им не надо. И глухие вздохи вперемешку с тяжелым дыханием в унисон:       вместо его извинений.       Вместо ее «не стоит» и «давно простила».