Sarabande

      Леша упирается обеими руками в подоконник и вглядывается в темный пейзаж за окном, освещаемый тусклыми фонарями. Туман обволок столицу, укрыл мягким покрывалом, и ночные огни беспомощно мигают вдалеке, не подозревая даже, что сегодня их никто не видит.       На столе позади него — пара чашек с остывшим давно на дне чаем и эхом тихих бесед на двоих. Он не помнит уже, когда они вошли в привычку, но ее любимый травяной уверенно занял место на полке рядом с его черным, а дурацкая кружка с машинками, присвоенная ею в первый же день и некогда принадлежавшая Андрею, порой совсем не сочеталась с серьезностью обсуждаемых ими тем. Представляете? — он, оказывается, может не_шутить ежеминутно. Знаете? — она умеет не_играть 24/7 и быть откровенной. И расскажи они кому об этом, ни один человек бы не поверил.       Это их секрет на двоих. И он чувствует, что тонет. В идиотизме ситуации ли, в хаосе чувств или ее синих глазах, — он не понимает. Быть может, во всем одновременно.       Страшно: тонуть, — и от ее всепоглощающего присутствия в его жизни. Ее стало так много вокруг, и он вновь боялся заразиться: ее улыбкой, чуть сладковатой помадой, терпкими духами, теплом объятий. Ею. Можете сколько угодно называть его трусом, ему все равно. Он это и без того знает.       Ведь он считал, что за четыре года «переболел».       Он считал, у него уже иммунитет.       Он бессовестно лгал самому себе: он безнадежно ею болен. До лихорадки, до бессвязного бреда. Он ею болен хронически.       Леша дотягивается до начатой пачки сигарет, вертит ее с минуту в руках и, кивая, словно отвечая самому себе на невысказанный вслух вопрос, отбрасывает ее обратно в угол окна. Курить не хотелось. Взгляд падает на бутылку виски, заманчиво стоящую на кухонной тумбе: говорят, это помогает. Говорят, in vino veritas*.       И он сам не раз подтверждал эту теорию.       Он сам не раз ее же опровергал.       Но что-то его останавливает… Вовремя.       Ее голос на пороге тих, как и босые шаги — по плитке кухни.       — Не спится?       Не спиться б. С тобой и твоей Сантой Барбарой.       Он переводит взгляд с виски — обратно, на туманный пейзаж за окном. Пожалуй, в следующий раз.       Вопрос повисает в воздухе.       Мужчина чувствует тонкие руки, медленно обвивающие его торс, и в следующее мгновение — тепло ее тела на спине, через тонкое одеяло. Тина оставляет легкий поцелуй между лопаток, потому что выше не достает, если не привстанет на самые носочки, и прижимается щекой к пылающему от прикосновения губ позвоночнику. Наверняка растрепанные спросонья рыжеватые волосы щекочут кожу. Иллюзия счастья… Он уже забыл, каково это.       Ее руки у него на груди дарят призрачную надежду. Бессмысленную. Как огни вдалеке в плотной дымке тумана: к чему они нужны, никто не знает, но так — спокойнее. С ее руками на его теле — тоже — спокойнее.       — Ты чего проснулась? — не оборачиваясь, в полголоса интересуется он.       — Тебя нет.       Вот так вот просто. Два слова, от которых, как и от ее тонких ладошек, разливается по груди неконтролируемое тепло, и ничего с этим поделать он не в силах. Да и не хочется. И на какие-то несколько минут Леша даже забывает о гложущих его уже не первый день сомнениях.       — Пойдем обратно, — тихо бормочет она все так же в спину.       Ее «обратно» окрашено в нежно-молочный, под цвет простыней и густого тумана над Киевом. Оно абсолютно противоположно дерзкой помаде, что на дне ее сумочки, или вызывающе-темному кружеву белья под коконом из одеяла. Ее «обратно» не несет в себе никакого подтекста или предложения. Продолжения… Нет, просто — «обратно». Просто — в постель. Просто — спать.       И Леша вздыхает, закрыв глаза, и осторожно, будто боясь спугнуть, разворачивается на месте, присаживаясь на подоконник и расставляя ноги по обе стороны от завернутой в безразмерное-белое Тины. Она тут же делает небольшой шажок вперед, утыкаясь носом в шею, опаляя ее теплым дыханием. И в этом движении нет совершенно никакой сексуальности, зато есть бесконечная нежность.       Вы знали? В ней целый океан невысказанной нежности, спрятанный за латексом и всевозможных оттенков красного губами. Это тоже было их маленькой тайной, оберегаемой им лучше, чем все золото мира — сказочным драконом. Он хотел слепо верить в то, что ее нежность принадлежала ему безраздельно, вместе с бесконечностью кротких поцелуев и мягких объятий, наравне с сумасбродной страстью, что выбивала из легких весь воздух… Но ее приступы нежности он все-таки любил больше. За искренность.       В такие моменты казалось, что она была создана для того, чтобы носить ее на руках, засыпать цветами, и, как в кино, танцевать с ней вальс на закате на крыше какого-нибудь пентхауса, но.       Но он «на берегу» предупредил, что романтик из него никудышный. Романтик из него, как танцор балета, и простой букет цветов в его руках уже кажется нелепым «па» в исполнении медведя-переростка. И если она ожидает от него всей этой розовой/сладкой херни, то может ждать хоть до скончания века. Тина тогда отмахнулась от него и в своей обычной манере закатила глаза, качая головой: будто знала что-то, остальным неведомое. Ему неведомое. Ему невидимое невооруженным глазом. Ему никогда не нравилось, как она закатывает глаза.       — Домой не собираешься? — выныривает он из воспоминаний.       Тина мотает головой, и на лицо падают непослушные медные прядки. Она мотает головой уверенно и очень серьезно, сдвинув брови к переносице, так, что ее уверенности невольно веришь.       — Не сейчас.       В ее словаре «не сейчас» — эквивалент завуалированному емкому «да», которое так не нравится Леше в данном контексте. Ведь с ней он лучше таблицы умножения заучил, что всему приходит конец. Ее визитам к нему неизбежно приходит конец: скорее рано, чем поздно. И это «не сейчас» лишь оттягивает неотвратимо-отвратительное. То мерзкое, тошнотворное ощущение в горле, когда она начинает медленно натягивать джинсы на еще разгоряченное тело. Нужно будет сказать, что они слишком узкие, и снимать их с нее — сплошное наказание. Нужно; в следующий раз. Сегодня уже слишком поздно.       Сказок в реальной жизни не бывает, верно?       Верно. Хотя, в последние дни она стала задерживаться у него дольше. Уходить позже. Приезжать раньше. И он никак не может понять, что поменялось. Потому что с первого взгляда все остается по-старому. Потому что с первого взгляда, в ее сумке, рядом с помадой, лежит третья связка ключей, столь ему ненавистных, и такси она заказывает порой совсем не на наизусть им заученный ее адрес. И Леша говорит себе, что ни-чер-та не может с этим поделать. Совсем. Хотя знает, что врет самому себе (опять).       Может, конечно. Даже, наверное, хочет. Но все оставить, как есть, все-таки, проще. Наверное…       Он смотрит на часы на противоположной стене, чья стрелка подкрадывается к пятнадцати минутам третьего, и отмечает, что обычно к этому времени Тина находится уже на другом конце Киева.       Хмурится.       Перехватывает ее подбородок двумя пальцами, заставляя смотреть прямо в глаза, и сам старается не поддаться на провокации синего взгляда. Именно сегодня Леше почему-то отчаянно хочется вытрясти из нее правду. Устал, видимо. Он прищуривается, слегка наклоняя голову, и если Тина надеялась на поцелуй, ее ждет разочарование.       Вместо него мужчина вкрадчиво спрашивает:       — Что ты на этот раз ему сказала?       Тина дергается, как от удара, но он удерживает ее крепко; она отводит взгляд, неожиданно находя край одеяла невероятно увлекательным. Она не знает, что ответить, потому что «ему» она не сказала ровным счетом ничего. Потому что она взяла с тумбы на входе связку ключей, что Леша когда-то без лишних объяснений бросил ей в сумочку, надела любимое пальто и хлопнула дверью.       Потому что оставаться с «ним» она в тот вечер уже не могла. Или не хотела. Наверное, все-таки, не могла. Или… Впрочем, сами подчеркните нужный вариант.       — Неважно, — неопределенно поводит хрупким плечом и с усилием поворачивает голову, сбрасывая с себя, наконец, цепкие пальцы.       Разговор не клеится. И правда не вытрясается, хотя именно сейчас Тина кажется ему максимально открытой, даже несмотря на уклончивый ответ и взгляд — в пол. И он боится сказать что-то не то и разрушить эту иллюзию искренности. И он молчит, продолжая изучать взглядом ее лицо, будто не запомнил его уже наизусть, до каждой родинки.       А на правой щеке еще розовеет отпечаток подушки.       Леше кажется, что они хрупкие, как туман, застрявший в кронах деревьев. Их отношения — хрусталь: тронешь — разобьются. Красиво, ярко, но недолговечно. Их бы упаковать в десять слоев полиэтилена и наклеить сверху «fragile», как вечное напоминание… И он убеждается в этом каждый раз, когда за ней закрывается дверь с характерным тихим щелчком замка.       Но она всегда возвращается, и тогда хочется верить, что он ошибался.       И он бы, наверное, молчал и дальше, но все-таки, он не понимает:       — Зачем?       Зачем весь этот театр?       Зачем трепать друг другу нервы, играть на публику, врать самим себе и другим?       Зачем каждый раз к «нему» возвращаться?       Тина медлит с ответом, срывающимся с губ одновременно с едва уловимым движением обнаженных плеч:       — Он любит скорость. — (Глупая причина, право.)       Я тоже! — хочется закричать Леше, раздирая ногтями грудную клетку. Выпуская правду наружу. Выпячивая бесстыдно чувства, наплевав на приевшиеся уже «нельзя» и «но».       Но…       Но вместо этого он кивает, стискивая зубы и кулаки, стискивая ее в объятиях будто в последний раз. Он ненавидит себя за эту слабость. За трусость. Он ненавидит призрачное «он» в их разговорах, забывая в эти моменты, что сам грешит не менее эфемерным «она». Он порой завидует этим двоим в их гребаном квадрате, что находятся в святом неведении.       Черт побери: они нихерово так запутались. Сплелись по рукам и ногам и пытаются брыкаться, выискивая лазейки, надеясь, что найдут иной выход, нежели простое «перерезать веревки». Стоит признаться, этот вариант стал приходить в их светлые головы все чаще, но они с упорством мулов продолжают закрывать на него глаза.       Послать все к черту ни ему, ни ей, не хватает духа.       И он даже не замечает, насколько крепко прижимает Тину к себе, пока та не начинает брыкаться.       — Пусти, дурной, — сопит она, упираясь ладошками в голую грудь, предпринимая тщетную попытку высвободиться из каменного обруча объятий. — Леш, ну, дышать же нечем.       Нехотя, он ослабляет хватку и получает маленьким кулачком по плечу: не больно, так, знак легкого недовольства. Она отстраняется на какие-то десять сантиметров, все еще крепко цепляясь пальцами за его руки, что ладонями удерживают одеяло на ее бедрах.       — Чукча, — мягко журит она, а уголки губ сами, против ее воли, ползут вверх, забывая о недавнем разговоре.       Он смотрит на нее завороженно, и в голове проносится шальная мысль, что он, как наркоман. Он неизлечим, он зависим от этих солнечных улыбок. Пожалуйста, только не переставай смеяться: это дело жизни и смерти. Твоей жизни. Его смерти. Удерживай его ими на плаву, пока это еще возможно.       Пожалуйста, только не начинай плакать, и он сделает все, чтобы этого не случилось…       Он снова врет: он будет первым, кто станет причиной ее слез, и они оба знают это лучше собственного алфавита. Но то — завтра.       А сейчас Тина берет его за руку, другой придерживая на груди белый кокон. Мягко, но настойчиво она отрывает его от подоконника, с кроткой улыбкой уводя за собой обратно в спальню. Леша старается не наступить на «подол», прилагая к этому все усилия, и то и дело смотрит под ноги. Оступается пару раз: не критично. Тина качает головой, даже не пряча лукавый взгляд, и он практически читает по ее лицу насмешливое «медведь», так и не слетевшее, впрочем, с ее языка. Но на правду не обижаются, и он чуть крепче сжимает ее пальцы, отказываясь отпускать, даже когда они оба уже оказываются в кровати, а Тина делится, наконец, присвоенным ею получасом ранее одеялом.        Он слышит, как в тишине постепенно выравнивается ее дыхание. Стрелки часов подходят к половине, приближая тот самый неизбежный щелчок входной двери. А на задворках его сознания не перестает скрестись навязчивая мысль, что в их истории, все-таки, нет хэппи энда.