Формулы

С болезнью Котли количество пар в их расписании значительно уменьшается. Замену ему не могут найти, и менеджеры не придумывают ничего лучше, чем подарить студентам еще несколько часов сна по утрам. Бел навещает Мидж, что не выходит на учебу уже неделю. Ее комната превращается в берлогу — вечно темную, душную и теплую. Мидж ест шоколадные хлопья и смотрит телевизионные шоу — что-то про врачей, серийные убийства и готовку. Бел составляет ей компанию: один, второй раз, но на третий ломается. Она долго смотрит на Мидж, что безучастно доедает хлопья, ни разу не притронувшись к чаю, и с ужасно громким стуком ставит свою миску на деревянный столик. — Мидж, так нельзя. Тебе нужно взять себя в руки. — Да, нужно, — легко соглашается Мидж и продолжает. — Передай, пожалуйста, коробку. — Нет, Мидж. Больше никаких хлопьев и никаких… — она берет следующую коробку с готовым завтраком и замирает, смотря на состав на обороте. — Что это вообще? Мидж игнорирует ее, делая звук погромче. В шоу начинается самое интересное: очная ставка. Бел чуть не в отчаянии смотрит на нее — и в сердцах, чуть не подпрыгивая, выдает: — Хочешь узнать, чем Котли занимался в лаборатории? Мидж сама возвращает Бел тарелку с хлопьями. Очная ставка ее вовсе не интересует. *** В лаборатории пусто без него — пахнет холодом и хлоркой. Бел чувствует, как мурашки пробегают по ее рукам и теряются там, где должны быть его послания. Она глубоко выдыхает, медленно, долго — успокаивается, прежде чем начать. — Наша задача — установить, что за действующее вещество в этой чудо-жидкости. Мидж по-хозяйски проходится по лаборатории, убирает стаканы на рога с мойки, как будто она здесь работает уже тысячу лет — пробегается рукой по чехлу на аналитических весах, поправляет наглухо закрытые жалюзи… Мидж знакомится с лабораторией. Бел думается, что она ее совсем не слушает, как вдруг Мидж отвечает: — Проблема в экстракции вещества в индивидуальном виде или в том, что масс-спектры сложно расшифровать? Бел хмурится, обнимая себя руками — халат поверх тонкой синей блузы вовсе не греет: — Если честно, и в том, и в другом. Но Котли… — Котли мог дурить тебя, подруга, — легко отвечает она и смотрит на Бел, уперев руки в бока. — Давай попробуем вместе, а потом решим. Тут никого больше не бывает? — Он еще не успел взять никого себе на специализацию, так что мы здесь одни. Мидж кивает и подходит к вытяжке. Что-то долго рассматривает на поднятом вверх стекле, а потом вдруг опускает его вниз — ласково, но уверенно. Оно опускается, будто крутится кинолента — мягко, с шелковым шелестом. Они стоят напротив вытяжного шкафа, защитное стекло которого полностью исписано реакциями — тонким черным перманентным маркером, изящным, но строгим почерком Котли; йод у него — игольное ушко, хлор — атласная лента. — Как красиво, — шепчет Мидж — говорит тихо, на выдохе, как будто бы он может услышать их. Бел вторит ей, но голос ее немного дрожит, словно она продрогла: — Странно, я не видела этого, — она невольно проводит рукой по формулам, чуть подцепив ногтем давно высохший маркер. Он не поддается, будто давно стал частью стекла. — Ты не была здесь с того момента, как он заболел? — Мидж разворачивается к ней — в свете желтой лампы под вытяжкой ее волосы отливают теплым янтарным цветом. Бел не знает, что и думать, потому что записи говорят его голосом, хмурятся и усмехаются, оставляют ремарки — называют его имя — рвутся ей что-то рассказать, но она не понимает их языка. Ей кажется, что они влезают в его личный дневник, и его страницы настолько тяжелы, что отдавят им руки. — Нет, не была. — Думаешь, это синтез мыла? — спрашивает Мидж очевидную вещь. — Нет, здесь что-то другое… — Бел поднимает стекло вверх — туда, где ему и место, и ободряюще улыбается ей уголком губ. — Так что там с масс-спектрами? Мидж встряхивает головой, как будто скидывает наваждение, и возвращается к обсуждению. Не протестует, потому что это — хлопья Бел. В этот вечер они так ни к чему и не приходят. Сначала долго подбирают методику, потом готовят реактивы. В лаборатории уже сотни лет никто не проводил ревизию, делают перерыв на обед и обнаруживают, что уже почти восемь вечера. Приходится брать такси, потому что Мидж опаздывает на разговорный клуб итальянского, а Бел соглашается с ней, потому что хочет, чтобы подруга впервые за неделю занялась чем-то, что ее отвлечет. Мидж выходит первой, оставляя Бел наедине со своими мыслями и светом светофоров, что снежными кляксами расплывается по боковому стеклу. Такси останавливается у ее дома, но Бел не выходит. Не может себя заставить, ноги как ледяные — не слушаются ее, не двигаются, и она, сама того не понимая, просит водителя отвезти ее на Грейт Ормонд стрит. Они прошивают весь Лондон нитью — сквозь мокрый снег и сильный ветер. Эта поездка обойдется ей не меньше, чем в двадцатку фунтов, но Бел все равно. Она не чувствует себя до тех пор, пока не выходит из такси. До тех пор, пока вьюга не кричит ей в лицо и не хлещет ее по щекам — острыми, ранящими зарядами снега. В больнице тихо и чисто. Почти так же, как в ее — его, лаборатории. Она подходит к ресепшену, к ней обращается медсестра: — К кому вы? — у нее милая хирургическая шапочка — с хищными, хитрыми, отчаянными чайками. Бел смотрит на шапочку, но не в глаза, потому что чувствует себя вором, которого здесь быть не должно. — Вы не подскажете… Доктор Котли, Теодор Котли. Медсестра обращается к компьютеру и что-то печатает — ловко и быстро, и так же ей отвечает — четко и лаконично. — Т. У. Котли. Отделение реанимации, он без сознания. Вы его родственница? Бел почти не слышит ее слов, потому что видит ее, ту девушку из кафе рядом с университетом. Она подходит к ней удивительно легко, несмотря на высокие каблуки. У нее кожаные, черные, высокие сапоги и уверенный взгляд, и она очень раздраженно говорит с кем-то по телефону. Бел поворачивается к ней, но та опережает ее и останавливается рядом. — Вы к моему брату? Вы… — берет ее за руку и смотрит на ее ладони, чуть румяные от столь пристального внимания и снега. — Нет, та все время расписывала руки, — она возвращается к телефонному разговору и громко, с нажимом повторяет: — Нет, Алекс, я не отпишу тебе наш дом. Нет, и не надейся. Бел прячет свои ладони за спиной, как будто там могло вот-вот что-то появиться, и смотрит на нее. Она не Теодор, но все еще Котли — высокая, статная, с тонкими чертами лица и бледной, почти молочной кожей. У нее красиво уложенные каштановые волосы и тонкий, шелковый красный шарф, повязанный на шею. Слишком легкий для разыгравшейся зимы. Она сбрасывает звонок и вопросительно смотрит на Бел. Бел понимает, что даже не придумала, что сказать. — Я его студентка, мы всем курсом хотели передать… Передать что? Теплые приветы? Сестра Котли смотрит на нее — внимательно, оценивающе, чуть строго, и у Бел разыгрывается почти до дрожи яркое дежавю. Так смотрел на нее Котли в их первую встречу. Она опускает голову и рассматривает стыки на белых плитах — бахилы шуршат синим морем на ее ногах. — Ладно, зайдите к нему. Только ненадолго. Бел провожают в палату и смотрят с таким сочувствием, будто там ее любимый человек. Медсестра идет с ней рука об руку и Бел думает, что это хорошее время для вопроса: — А что с ним случилось? Котли спит. Она не знает, что с ним произошло, но глубокие синяки под глазами не предвещают ничего хорошего — капилляры складываются в созвездия, а те — в глупые, детские предсказания; проснется или нет. — Волчанка в агрессивной форме. Вы не знали? — проснется. На его тумбочке пусто — только часы. Стрелка нервно отсчитывает секунды, прерываясь на каждом шаге, больничная кружка и лекарства. Нет ни цветов, ни конфет, ни домашнего варенья или что там еще передают выздоравливающим. Его тумбочка ничего не говорит о нем. Бел думает, что это уже его почерк — быть, как воздух. — Я не знала, — или нет. Она хочет взять его за руку. Почувствовать пульс на запястье — тонкий, слабый, синий, почувствовать, как это — держать его за руку. Узнать, как это — увидеть, что его ладони чисты точно так же, как и ее собственные. Но Бел вцепляется пальцами в сумку. Эко-кожа скрипит и сминается под ее тревогой. Она уходит и дает себе обещание никогда не возвращаться. Как и все обещания до этого, Бел его нарушит.