***
«И где ты был, пока мои миры сгорали дотла?» — мысленно спросит у Джона Рейвен, когда он молча войдёт в её комнату, надеясь, что Эмори не проснётся и не заметит его отсутствия. Землянка — единственный след какого-то постоянства в его жизни, но глядя на Рейес, Мёрфи всерьёз задумывается, нужно ли ему постоянство вообще. Джон никогда не любил биологию, но знает наверняка, что костей у вороны меньше, чем у человека, поэтому старается не прижимать её к себе лишний раз. А ещё он догадывается, что в скелете птицы нет, ну, по крайней мере, не должно быть металлических механизмов. Но тогда почему кажется, что если неосторожно коснуться места, где из-под кожи видно ключицу, то девчонка рассыплется на тысячу мелких шестерёнок. И собрать их будет уже некому. Пудровые простыни на её жёстком матрасе пахнут им и немного ванилином, но Рейвен старается не думать о том, что из ванилина синтезируют психоделик. А ещё можно использовать кактусы для его получения. Монти явно не будет в восторге, если предложить ему заняться этим, да?***
Мёрфи никогда не был религиозным человеком, но последний месяц иногда задумывается над одним интересным вопросом. Если бы он исповедовался каждый месяц, то как менялся бы список его грехов каждый раз? Он уверен, что прогулка до комнаты Рейвен поможет разнообразить этот перечень. Привычный стук в дверь — один раз, потом тишина несколько секунд, а затем два быстрых удара. И каждый раз он ждёт ответа и знает, что если не получит его в ближайшие десять или пятнадцать секунд, можно зайти. Зайти и увидеть Рейвен, неподвижно лежащую на койке с тонкими металлическими прутьями под матрасом. Нормальный человек спросил бы, почему она не спит за час до времени, когда цифра на часах звучит с приставкой «утра». Но кто говорил, что Джон Мёрфи — нормальный? Рейвен даже не поворачивает голову в сторону двери в большинстве случаев. Ну, конечно, кто же, кроме Джона, может заявиться к ней в комнату ближе к трём часам ночи? Но когда он неловко опустится на краешек её кровати, то ощутит маленькую ледяную ладонь на своём плече. — Зачем ты приходишь? — и это уже что-то новенькое. Она никогда не спрашивала этого, воспринимала, как должное. Но плохо это или хорошо — большой вопрос. — Я говорил тебе, что умирать в одиночестве отстойно, помнишь? — Джон врёт, и она это знает. — Так вот, я всё ещё думаю так. — А Эмори? — неудобный вопрос для них обоих. Рейвен примерно представляет, что ответит Мёрфи, и ей как-то неудобно сейчас вот так сидеть рядом с ним и рсспрашивать. Тем более, им обоим абсолютно плевать, со сколькими людьми они переспали на Земле и на Ковчеге. Потому что такое чувство, как ревность, уже давно забыто, и Рейес уже не помнит, как жгло где-то внутри, когда Финн нёс Кларк в медпункт на руках. — Разве это важно? — Джон очень хотел бы сказать сейчас, что любит её. Потому что знал, что она нуждалась в этом в эту секунду. Знал, конечно, знал. Но не мог, потому что никогда не слышал, как эти слова звучат из его собственных уст, он боялся споткнуться и испортить то хрупкое равновесие, за несколько лет возникшее между ассоциальным биомусором, который не выбрасывают в космос только из-за жалости, и сообразительной девчонкой-механиком, любящей только тёмно-аспидный морион и, совсем немного, Джона Мёрфи.