Дочь времени

      Ещё минут десять мы стояли у окна перед кабинетом профессора и размышляли:       — Получается, Ольга не знала, что о ней говорят?       — Ничего себе подстава.       — Да не жалко, у неё самой рыльце в пуху.       — А куда они собирались вести ребят?       — В засаду, там бы их абвер и повязал.       — А может, они не в засаду их вели, а вербовали?       — Что-то здесь не так всё-таки.       — Вы чего тут шепчетесь?       Мы вскинули головы и увидели в коридоре Гену. За ним, в дверях кабинета, стояла Маргарита Михайловна.       — Здесь ваши подопечные, Вадим Антонович, — сказала она с улыбкой.       Она была в расстёгнутом пальто, на плече, как всегда, висели две сумки — обычная и с ноутбуком. Видимо, она собиралась уходить, и, видимо, они с профессором говорили о нас.       Мы переглянулись. На этой неделе прошли последние сеансы психотерапии, и Маргарита должна была дать заключение. Мы точно не знали, отразится ли это на участии в эксперименте или учебной программе, но всё равно немного волновались.       — Очень кстати! — сказал профессор, выходя в коридор. — Друзья мои, я рад объявить, что с сегодняшнего дня Маргарита Михайловна официально участвует в нашем исследовании.       Мы по очереди пожали ей руки. Было видно, что новость не смутила только Алю. Потом Маргарита попрощалась, и Гена пошёл её провожать. Мы зашли в кабинет.       — Давайте чайку попьём, — сказал профессор.       Взяв чайник, он ушёл в лабораторию за водой. Мы сняли верхнюю одежду и расселись кто куда. На кофейном столике стояла корзинка с арахисом в белой сахарной глазури, турка и две чашки. Мы молчали.       Когда профессор вернулся, Матвей спросил:       — Значит ли это, что с сегодняшнего дня мы официально психи?       Профессор засмеялся.       — Не говори ерунды. Просто терапия приносит плоды, и мы решили, что мониторинг психического состояния даст полезные данные. Для полноты картины. Как продвигается ваше расследование?       — Хорошо, — сказала Аля. — Но нам тоже данных не хватает. Архив ещё не ответил?       — По-моему, нет, но лучше уточнить у Геннадия.       Зашумел чайник.       — Выходит, она уже составила психологические портреты? — снова спросил Матвей.       — Маргарита Михайловна? Конечно.       — Но ведь она нас не знает.       Матвей сидел на стремянке возле книжного шкафа с унылым и хмурым видом. Профессор поглядел на него поверх очков.       — А ты что же, ничего о себе не рассказывал?       — Я не собирался облегчать ей задачу.       — Тогда, боюсь, тебе придётся признать, что Маргарита Михайловна мастер своего дела.       — Почему?       — Твой психологический портрет получился на удивление точным.       Матвей сердито хмыкнул и слез со стремянки.       — Я буду пить кофе, — сказал он, взял со стола турку и скрылся в лаборатории.       Профессор знал Матвея дольше, чем всех остальных, лет с тринадцати. Их познакомил Гена. Он тогда был ещё студентом и снимал квартиру на одной лестничной площадке с родителями Матвея. Узнав, что у соседского мальчишки необычная способность, он привёл его к профессору. Сейчас Матвею было шестнадцать. За три года изучения его памяти профессор пришёл к выводу, что она беспредельна, причём не только в объёме, но и в прочности удержания следов. Я точно не знал, но, судя по разговорам, с предками Матвею не повезло.       Сам я познакомился с профессором благодаря событию, которое помнил до мельчайших подробностей, хотя и не обладал волшебной памятью. Оно случилось в прошлом году, незадолго до окончания школы. После я угодил в больницу с переломами черепа, рёбер, разрывами печени и селезёнки. Все думали, я умру, но организм оказался крепче. Более того, восстановление шло с неестественной скоростью. Один из врачей, нейрохирург Иван Хрисанфович, рассказал обо мне своему бывшему однокурснику, профессору Константинову.       Как с профессором познакомилась Катя, я не знал.       Когда мы шли по домам, разговор не вязался. Матвей доказывал, что психология ненаучна, Катя о чём-то думала и молчала. Мы с Алей ещё немного поговорили о том, что раскол в штабе «Молодой гвардии» предстаёт теперь в совершенно ином свете и показания сестёр надо изучить под лупой.       Весь вечер я читал их воспоминания. Ольга показалась мне наивной фантазёркой, так и не осознавшей до конца, в какой переплёт она угодила и как легко отделалась. Воспоминания Нины отличались здравым смыслом и логикой.       Было очевидно одно: с появлением Кострецовых в «Молодой гвардии» возник второй штаб. Туда входили Зимаков, Полевой, Гуркевич и Нина, имевшая связь с Ольгой, имевшей связь с ростовскими партизанами. Первый штаб, куда входили Тербацевич, Малышев, Лихачов и Ароянц, связи с партизанами не нашёл, хотя и пытался.       В сорок третьем году Нина рассказала, что Зимаков с Полевым настаивали на личной встрече с партизанами, но встреча эта постоянно откладывалась. Сначала из-за разных партизанских забот, потом из-за слухов о предательстве Виктора. Уход в лес отменился буквально накануне. Но вовсе не из-за ареста Оксаны, как говорил Лихачов. По версии Нины, в два часа ночи к Ольге пришёл связной от Данило и сказал, что молодогвардейцы должны остаться в городе.       Часть Нининых слов подтверждалась в рассказе Гуркевича: партизаны вели себя подозрительно и постоянно откладывали встречу. Дошло до того, что ребята предъявили им ультиматум: либо встреча, либо мы порываем с вами всяческие связи. Скорее всего, вопрос был поставлен ребром как раз на том совещании дома у Виктора, когда первый штаб узнал о планах второго. Надо ли говорить, что обо всех этих пертурбациях в воспоминаниях связной Данило нет ни слова? Нина вела свою игру.       Мы что-то нащупали, я не сомневался. Маленькие правды выглядывали отовсюду.       Утром, запихивая на антресоли коробку с летней обувью, я распорол плечо о ржавый гвоздь, торчавший из старого, ещё бабушкиного, обитого жестью сундучка. Я знал, что шляпка торчит, просто был невнимателен. Остановив кровь, я промыл рану хлоргексидином, замотал плечо бинтом и побежал в универ пораньше, чтобы успеть до начала занятий показаться Гене.       Аспирант сидел за столом профессора и что-то печатал. Узнав, что у меня травма, тут же оторвался от работы.       Пока я раздевался, он заглянул в лабораторию и спросил:       — Мы не помешаем? У Романцова травма.       Голос у него был ужасно довольный. Мои травмы всегда поднимали ему настроение.       В лаборатории кроме профессора я увидел Катю. Она сидела на большом крутящемся стуле c толстой тетрадью на коленях. Когда я вошёл, она положила руки перед собой, на частью исписанные, частью изрисованные страницы. Профессор сидел напротив. Оба они были грустны и задумчивы, из чего я сделал вывод, что телекинез опять не удался.       Мы поздоровались.       — Что случилось? — спросил профессор.       — Да ерунда, — сказал я, — поцарапался. Гена ждал в смотровом уголке, где стояла больничная кушетка. Профессор пошёл за мной следом. Когда я снял толстовку и размотал бинт, он присвистнул.       — Чем это ты?       — Гвоздём.       Гена сунул мне под мышку градусник и стал считать пульс.       — Повышен, — заметил он с интересом, потом дал мне в другую руку линейку и навёл на плечо фотоаппарат. — Вадим Антоныч, не загораживайте свет.       Профессор посторонился. Катя смотрела издалека.       Покончив с фотографиями, Гена взял диктофон и заговорил:       — Двадцатое ноября, семь сорок. Объект три поранил плечо о гвоздь… Сколько минут назад?       — Сорок.       — Сорок минут назад. Плечо левое. Рана, получается, резаная, в верхней трети плеча, длиной пять сантиметров. Как это говорится… Ограничена мягкими тканями. Глубина миллиметра три. Края относительно ровные, расходятся миллиметра… тоже на три. Концы вроде бы острые. В окружающих тканях имеются кровоизлияния…       Профессор вернулся к Кате. Я стал поглядывать на них и прислушиваться.       — О чём мы говорили? — спросил профессор.       — Вы хотели разделить события по времени, — сказала Катя. — Но я не помню, чтобы до санатория делала нечто подобное.       Профессор завис. Потом спросил:       — Может быть, оно проявилось позже?       — Вадим Антоныч, — закричал Гена из нашего угла, — я фиксирую у вас предубеждённость! Вы подгоняете факты под ответ.       Катя покосилась в нашу сторону. Она не отличалась улыбчивостью, но сейчас её строгое лицо показалось мне забавным, каким-то по-детски сердитым.       — Я строю проверяемую гипотезу, — сказал профессор. Он тоже за ней наблюдал.       — Нет, — покачала она головой. — В первый раз это случилось именно там.       Гена выдернул у меня из-под мышки градусник.       — Температура тела — тридцать шесть и семь, — объявил он.       Профессор думал.       — А может, — сказала Катя, — телекинеза не было? Может, я схватила и бросила книгу так быстро, что нам это просто показалось?       Мы с Геной посмотрели на профессора, а он — на нас.       — Александр, — сказал он, — ты ведь помнишь, как это было?       Я помнил. Но несколько секунд я молчал и думал о том, что Катино предположение звучит разумно.       — Я прямо вижу, как ты переписываешь своё воспоминание, — сказал профессор. — Нет. Всё было так, как вы помните. Просто сейчас ваша память начинает искажаться под давлением идеи, что такого не может быть.       — Тогда почему не получается?       — Потому что мы не всё понимаем. Как думаешь, теоретически, ты могла бы продемонстрировать оба свойства одновременно?       Теперь задумалась Катя.       — Наверное, нет, — сказала она. — Всё-таки это разные свойства. Телекинез был заметен, а первое происходит только со мной. Как бы внутри меня.       — Я согласен! — снова закричал Гена. — Я думаю, это два не связанных между собой явления. Как способности читать и танцевать.       — Не скажите, коллега. Два несвязанных явления — это слишком просто. С мозгом надо предполагать худшее.       Я понял, что утратил нить разговора. Катя на меня не смотрела, выражение лица у неё было непроницаемое.       — Если первое свойство связано со вторым, — рассуждал профессор, — или форма второго, или это вообще одно и то же свойство, то невосприимчивость окружающих к первому может быть связана с особенностями нашего зрения.       — Саккады, — помолчав, сказал Гена.       — Например, саккады, — улыбнулся профессор.       — То есть ещё хуже.       — Мда… Как у тебя с квантовой физикой?       — Какой-какой физикой?       — Мда. И боюсь, всё это как-то связано…       Вадим Антонович себя оборвал и внимательно поглядел на Катю. Она сидела, понурив плечи, смотрела в свою тетрадь.       — Маргарита Михайловна тебе помогает? — спросил он мягко.       Катя кивнула.       — Как она сейчас выглядит? — спросил Гена.       — Кто? — спросил я.       — Кто-кто. Рана твоя.       Я почему-то смутился.       — Да так же почти, только крови нет.       — Ладно, — сказал Гена. — У меня вроде всё. Левомеколь положить или попробуем без него?       Я решил попробовать без него. Гена наклеил поперёк раны бактерицидный пластырь, чтобы свести поближе края, наложил повязку и сказал:       — После пар приходи на осмотр. Что у тебя сегодня?       Я сказал, что первой и второй парой у нас будет экология, потом физра, а потом у меня лекция и практика на кафедре нормальной и топографической анатомии вместе с медиками.       — Может, напишем ему записку? — спросил Гена у профессора. — Пусть полежит полдня, поспит.       — Можно, — сказал профессор. — Но ведь мы не ищем лёгких путей, верно, Саня?       Я обещал зайти после физры.       Когда мы с Катей вышли из кабинета, звонок уже прозвенел. Сначала мы шли по пустым коридорам молча. Потом я спросил:       — О каком новом свойстве вы говорили?       Катя смотрела в пол.       — Оно старое, — сказала она, помедлив. — Профессор не знает, что это и как происходит.       — Понятно, — сказал я, хотя ответа так и не получил.       У неё была смуглая кожа и красивые каштановые волосы. Тёмные прядки, выбивавшиеся из небрежного пучка, мило лежали за ухом и на шее, пушистые, как её свитер.       — И всё-таки, — снова спросил я, — что это? Что ты делаешь?       Катя остановилась и посмотрела на меня оценивающим взглядом. Глаза у неё были карие, с чёрными ресницами.       — Я могу растягивать и ускорять время, — сказала она.