Victims of love

Дыхание Юдзуру щекотно касается моей кожи, электризуя меня снова. Это сосредоточенное сопение идёт вразрез с его стремлением обсудить ещё что-то. Но в этом и смысл: мы оба доходим до точки сборки, чтобы мысль об отступлении казалась невыносимой. Мы оба были на этом рубеже сегодня, не так давно. Тем острее радость от возвращения. Поговорить теперь… Это сложно, но можно. Если бы ещё каждый из нас не вплетал в канву этого самого разговора слишком много телесности. Ох, Юдзу-кун… Его твёрдые ладони ныряют под мой жакет, делая объятие невыносимо тесным, будто мы не виделись целую вечность и никак не можем покончить с приветствиями. В этом выразительном жесте отчётливо читается то самое «только моя», и мне не хочется противиться этому. Потому что я действительно его — всегда была и всегда буду, как бы ни сложилась моя жизнь. Накахара молчаливым призраком стоит где-то здесь, за чуть просвечивающими рамами сёдзи, привычно выдыхая в прохладную свежесть чисто убранной, почти стерильной комнаты, табачный дым со сладковатым привкусом вишни. Зачем я помню об этом? Затем же, зачем и боюсь поверить в реальность происходящего. В Юдзуру, зовущего меня в Сендай, разделить его оглушительный триумф, мне верится даже больше, чем в Юдзуру, обнимающего меня сейчас. Как будто в моей жизни ничего не может закончиться хорошо после того оглушительно громкого дня в марте 2011. Но он шепчет: «люблю тебя» мне в самое ухо, — и я таю, забывая о собственных страхах. Дзин, кажется, усмехается, но бледнеет в своём воображаемом укрытии: с какой стороны ни глянь, ему здесь не время и не место. — Юдзу… — шепчу знакомое короткое имя, будто зову его, стоящего совсем рядом. — Ты простишь меня когда-нибудь? — Ты о Накахаре, что ли? Я его в больничной палате оставил. Обменял на твою камелию, Сэцуко. Так что и ты о нём забудь. И… Я не обижался на тебя. Это другое. У него бесконечно тёплый голос, наполненный радостью и чем-то ещё, что до сих пор мной не распознано. Почему у меня никогда не хватало смелости заговорить с ним о чувствах? Мне не верилось, что кто-то ещё может выжить в его ледяном царстве. Что в этом сердце есть место для чего-то, кроме профессиональных амбиций лучшего из лучших. Он всегда был где-то рядом, так трогательно и внимательно общался со мной, лучился улыбкой и всегда касался меня — пусть самыми кончиками пальцев, но… Я не смела встать с ним в пару даже в собственных мыслях. Почему? Потому что много лет это было моей главной мечтой, казавшейся мне несбыточной. Что сказать… Что сказать? Странно было думать об этом сейчас, но он всегда был где-то рядом, даже когда между нами лёг самый большой океан на планете. А я будто не замечала этого, даже когда замечал Накахара, молча глотавший горькие микстуры собственной ревности. Сколько раз он протягивал мне телефон, закатывая глаза? И только когда его терпение истончилось до предела, он бросил что-то вроде: «Твой золотой конёк», позволяя себе немного сарказма. Это он заразил меня неуверенностью. Этой болезненной слабостью, тяжёлым чувством невзаимности… Когда прилетающий домой Юдзу-кун врывался в мою жизнь, я оказывалась в другом мире: он бесконечно обнимал меня, смеялся и шутил, забывая о собственных травмах, которых всегда было достаточно. Будто наши проблемы в жарком тигле этого ни к чему не обязывающего общения умножали друг друга на ноль. Я косилась на телефон, принимая молчание всепонимающего Дзина на свой счёт, а Юдзуру прятал его то под меню, то под скатерть, даже не вынимая свой собственный. Он будто умел останавливать время, хватая мои руки в свои, прикладывая мои ладони к свому лицу, попирая любые приличия… Когда мы гуляли на Рождество, я прятала руки в перчатках — просто, чтобы не причинять себе боль, вспоминая мраморную гладкость его почти что мальчишеских щёк. — А ты, Сэцуко? — спрашивает он этим своим больным голосом, от которого у меня мурашки по коже, как и от его пальцев, гуляющих над моими ключицами. — Я всегда знал, что тебе не всё равно… Но почему ты ни разу… Почему? — Я боялась, что ты рассмеёшься в ответ, Юдзуру. Не со зла, нет. Просто не понимая, как твоя старинная подружка Сэцуко вообще могла влюбиться в тебя… У тебя, и вправду, всегда всё слишком серьёзно, а уж с катком — вообще серьёзнее некуда. — Моя карьера близка к пику. А за пиком идёт спад. И я к этому готов. Самое время катку подвинуться, ты не находишь? Я бы не простил себе, если бы упустил свою старинную подружку Сэцуко. Он стоит у меня за спиной, и я понимаю, почему так. Потому что, стой он ко мне лицом, нам точно было бы не до разговоров. — Бросился бы на хаси? — повторяю его же собственную остроту о палочках для еды, чувствуя, как он кивает, кожей щеки ощущая его выдох. И чувствуя, что выдыхает он с облегчением. — Юдзуру-кун, ты такой дурачок… Моя жизнь без тебя не имеет ни вкуса, ни запаха. Не шути так больше… Максимально аккуратно, почти с нежностью, он расстёгивает пуговицы моей блузки, спускаясь сверху вниз. И только лёгкая дрожь в этих чуть смуглых пальцах выдаёт в нём всё то же нетерпение, что и часом ранее, хотя сейчас ему совершенно некуда спешить. Он вполне уверенно отыскивает спереди застёжку моего бюстгальтера, сопровождая это маленькое открытие чем-то вроде восторженного: «Вау!» Даже сейчас, в отсвечивающей синим темноте, я чувствую, как краснеют мои щёки. Мне хочется зажмуриться, вгоняя ногти в ладони так глубоко, чтобы гарантированно проснуться — если всё это только сон. О, это было бы чудовищным пробуждением… Совершенно бесшумный, кондиционер работает в полную мощь: мне и жарко, и холодно, и моё тело ломит, точно от гриппозной лихорадки. Быть может, я действительно заболеваю, но моё воображение занято только нашей вознёй. Кажется, мне совершенно нечем дышать от мысли, что моя блуза всё так же чопорно заправлена за широкий пояс юбки в крупную мягкую складку, притом, что пылающие ладони Юдзуру вот так, запросто устраиваются на моей груди, чуть сжимаясь. Я силюсь сказать что-то, но мои губы сухие, точно пергамент. — Я с ума по тебе схожу, принцесса, — повторяет Ханю, и моё сердце снова бесконечно падает, кувыркаясь на лету. Тем более что его губы, оставляющие влажные следы на моей шее, только добавляют его словам убедительности. — Это всегда было и всегда будет. Помни об этом. В этом почти что горизонтальном танце он ведёт, и ведёт так же уверенно, как будто танцует на льду. Мысль о том, что он мечтал об этом, возможно, годами, приводит меня в ещё большее смятение, заставляя вспомнить и свои собственные мечты на этот счёт. Ты всегда был главной из моих влажных фантазий, Юдзуру. Всегда. Призрак курящего за сёдзи Накахары исчезает совершенно бесследно. Желание воспользоваться своим шансом забраться-таки под одну из тысячи его чёрных, туго облегающих бока, спортивных толстовок, будто бы, возвращает меня в реальность. Легонько отталкиваю Ханю, заставляя выпустить меня из рук, но только для того, чтобы через мгновение оказаться лицом к лицу. Сперва сбрасываю ставший омерзительно лишним жакет. Блузка светлым комком оседает к моим ногам почти сразу же следом за ним, а вот с выпутыванием из расстёгнутой ловушки бра приходится повозиться. Впрочем, недолго. Весь этот импровизированный короткий и изрядно скомканный стриптиз наблюдает Юдзуру. Он уже не смеётся. И взгляд его чёрных, как угли, глаз скользит от моих губ вниз, тут же взлетая обратно, обшаривая моё лицо. Наверное, я и сама смотрю на него так же — чистый Токийский гуль, теряющий остатки человечности в попытке утолить самую древнюю жажду. Тянусь к нему, чтобы раздёрнуть чёртову молнию, обнажая светлый хлопок самой обычной футболки, наверняка выпущенной каким-нибудь родным демократичным брендом, вроде Uniqlo. И, едва мне это удаётся, утыкаюсь лицом в нагретый теплом его тела трикотаж, пахнущим им самим. Совершенно не парфюмированный, лёгкий, как детская песенка, запах. Аромат его присутствия, который я неспособна перепутать ни с каким другим. Его собственный. Возвращаю ему поцелуй в шею, чуть привставая на цыпочки и тут же оказываясь в его руках снова. — А ты, оказывается, смелая, Сэцуко-химэ, — в бархатисто-простуженном голосе я слышу и радость, и удивление, и что-то такое же новое, как этот его наполненный желанием взгляд. — Это всё из-за тебя, — выдыхаю я, прежде чем нырнуть холодными ладонями под его футболку, взбираясь до самых лопаток. — Всё из-за тебя, Юдзу. Просто… Ты не смотрел на меня вот так раньше. — Как именно? — охотно подхватывая игру, он отдаёт пас мне, принимаясь бороться с застёжкой моей юбки. Молния сдаётся почти сразу, но потайной крючок уверенно держит оборону. — Как будто… — неловкая пауза иссушает мне губы, но спокойная настойчивость, с которой Ханю продолжает снимать с меня одежду послойно, будто ощипывая лепестки с его обожаемой камелии, придаёт мне уверенности. — Будто ты стал чемпионом мира, даже не поехав на соревнования. — Потому что мой главный трофей — это ты, Сэцуко-химэ. И я уже держу его в руках. Волнительный момент, правда? Склонившись, он впивается в кожу моего плеча сперва губами, а потом и зубами — и у этой тягучей боли, вспыхивающей прямо под кожей, на удивление сладкий привкус. Утыкаюсь лбом в его шею, понимая, что моё дыхание обжигающе будоражит его. Но мне хочется сказать ещё. Сказать то, что я думаю. Говорить о том, что я чувствую прямо сейчас. — Ты так смотришь, Юдзу… Будто уже раздел меня. Будто сам разделся. Будто нет ничего важнее, чем мы с тобой в этой комнате. И мне от этого… Запинаюсь, подбирая слова, в то время как юбка соскальзывает вдоль моих бёдер, позволяя ладоням Юдзуру щекотно пройтись по моей пояснице, замирая чуть повыше ягодиц, обтянутых шелковистым нейлоном. Нетерпеливо ёрзаю, тут же слыша, как он понимающе фыркает. И медленно опускается на колени, лукаво глядя на меня снизу вверх. Прямо сейчас он занят аккуратным скатыванием моих чулок, больше похожим на бесконечное оглаживание ног, и я ценю это ещё и как заботу о моей репутации: ему совершенно незачем знать о том, что я всегда ношу в сумочке запасную пару. А он всё смотрит и смотрит… Продолжает смотреть, вставая. Поджимает губы, улыбается и явно собирается спросить меня о чём-то, что я не успела ему досказать. Притягивая меня чуть ближе, зарываясь лицом в мои волосы, он позволяет мне прижаться к нему даже слишком тесно. И мне кажется, краска смущения вот-вот испачкает белый хлопок его футболки. — Как тебе от этого, принцесса? — уточняет он едва различимым в шумном выдохе шёпотом, целуя меня в макушку. — Влажно… И непозволительно хорошо, Юдзу… Никто и никогда не смотрел на меня так, как ты сейчас. Он снова смеётся, прижимая меня к себе так, будто мы должны расстаться через секунду — и навсегда. И я понимаю, что он не отпустит меня, даже если акума Орсер потащит его в Канаду уже завтра. — Я всегда смотрел на тебя так, Сэцуко. Даже когда заскакивал на наши общие лекции в Васэда раз в столетие. Даже сквозь очки. Даже искоса, делая вид, что читаю что-то в учебнике! Даже когда понимал, что ты беспощадно френдзонишь меня, окутывая плащом из своих волос другого парня. Но я всегда знал, что это — моё место. Видишь, я оказался прав… Вместо того чтобы поспорить с ним насчёт френдзоны, вдавливаю свои слишком короткие, но твёрдые ногти в горячую кожу его спины, чувствуя, как он вздрагивает и выдыхает почти со стоном. Я упираюсь в его широкую грудь, в попытке удержать равновесие, потому что моя голова идёт кругом, а Ханю неиллюзорно упирается в меня твёрдым бугром в его собственных джинсах, умножая эффект от сказанного на пару порядков. — Ты слишком одет, Юдзу-кун. Потому, прямо сейчас это ты френдзонишь меня так, будто у тебя совсем нет сердца. Ты позволишь? — я хочу говорить это слегка кокетливо, может, немного капризно, но мой голос звучит в минорной тональности грусти и даже покорности. Выпростав руки из-под его футболки, я тяну полы его толстовки в разные стороны — и он послушно поводит плечами, сбрасывая её. Короткие рукава футболки обхватывают его узкие, жилистые бицепсы в самом широком месте, и это кажется мне даже слишком красивым. Залюбовавшись, теряю момент, когда он подхватывает футболку за низ и стаскивает её через голову одним коротким движением. — Прости, принцесса. Я сейчас… — комментирует он происходящее, а я всё не могу оторвать взгляда от его чуть золотистого, вытянутого торса. От его плеч, ставших ещё шире. От его длинной шеи с выступающим челноком кадыка и пунцовым следом моих губ на тонкой коже у самого основания. От узкого, чуть опущенного вниз подбородка с коротким штрихом медленно, но уверенно исчезающего шрама. Замечая мой взгляд, Ханю закусывает губу, чтобы не улыбнуться. — Прости ещё раз, но дальше будет уже не так интересно, — предупреждает он, принимаясь за пряжку ремня. Накрываю его ладонь своей: я хочу остановить мгновение, чтобы поцеловать его — открытого и взволнованного, с западающей на вдохе ямкой между ключицами, взъерошенной чёлкой и абсолютной чернотой внимательных глаз. Просить его об этом не обязательно, но я говорю своё предельно трогательное: «Поцелуешь меня, Юдзу-кун?», перебрасывая волосы со спины на грудь. Не для того, чтобы спрятаться от него, нет. Просто я запоминаю всё то, что услышала о себе — о нас, — от него. И если кто-то и достоин плаща из моих волос, достигающих пояса в лучших национальных традициях, то это Юдзуру. Он чуть улыбается, притягивая меня за бёдра, позволяя собственным пальцам юркнуть за резинку моего непритязательного нейлона на короткое, похожее на чирк зажигалки, мгновение. Но этого достаточно, чтобы сбить мне дыхание — и моя голова кружится только сильнее, с поправкой на слабость ставших вдруг почти ватными ног. Мне немного холодно, но ровно до того момента, пока не встретились наши губы — и мой мир сужается до размеров личного пространства Ханю: обнимая его за шею, я понимаю, что совершенно не осознаю своего положения в пространстве. Его губы горячие и он очень настойчив, будто пускает в ход всё своё красноречие, не говоря ни единого слова. Это похоже на тщетную попытку напиться сладкой водой из прозрачного источника — она заполняет тебя, переливается через край, а тебе всё мало… Он никуда не торопится, а меня окончательно размазывает в тягучую нежность, от которой даже немного больно в груди. Худые сильные руки подхватывают меня, чтобы бережно опустить на аккуратно застеленный для сна — для сна ли? — футон. Прикосновение прохладной, чуть шероховатой простыни к разгорячённой коже спины подстёгивает, и я предсказуемо увлекаю Юдзуру вслед за собой. Я не замечаю автоматически включившегося ночника где-то в изголовье спального места. Я вообще перестаю замечать что-либо, кроме Мальчика-с-фолликулярной-ангиной, играющего со мной в эту предсказуемую взрослую игру. Мы барахтаемся среди одеял, ни на секунду не переставая воровать дыхание друг у друга. Он всё ещё слишком одет, и плотный материал его чёрных джинсов ощутимо груб для нежной кожи внутренней поверхности моих бёдер. Хочу его… Но, вместе с тем, не хочу, чтобы эта игра — такая нежная, такая острая, — заканчивалась слишком быстро. Единственный дискомфорт, который я испытываю сейчас — ощущение избыточности одежды, хотя на мне надета всего-то нижняя часть от бельевого комплекта. Юдзуру также не собирается успокаиваться, целуя сперва мою шею, потом — ключицу. Он спускается ниже и ниже, заставляя меня жмуриться и краснеть. Мои волосы разметались по подушкам, и в те моменты, когда Юдзу прерывается, чтобы дать нам обоим немного воздуха, он смотрит на меня с плохо скрываемым восхищением, одними губами проговаривая такое для меня теперь дорогое и узнаваемое: «Моя Сэцуко-химэ…». И мне чуточку стыдно за мои простые дешёвые трусики, но никак не за то, что они окончательно прилипли к телу там, снизу. Разве могло быть как-то иначе?