Victims of love

Сибуя-ку — ночное сердце Токио, не умолкающее даже тогда, когда до истинной ночи ещё далеко. Солнце за окнами машины медленно катится к закату, ныряя в дымку цвета густого гренадина, а императорский сад Синдзюку-гёэн остаётся далеко позади. В салоне даже слишком свежо и пахнет какой-то чуть горьковатой химией, отчего Юдзу практически сразу делается не слишком-то хорошо. Он стоически терпит: ехать нам до Любовного холма Догендзака — а это, от силы, пятнадцать минут пути. Где-то там бессменно дежурил знаменитый Хачико. Мне хочется обнять его, чуть поёживающегося от контраста почти ледяного воздуха внутри машины и его собственной, неуютно-горячей от температуры кожи, но… Мои пальцы плавятся в ладони Юдзуру: мы изо всех сил соблюдаем приличия, стараясь не очень-то обжиматься. Свободной рукой он листает вкладки на экране смартфона, сосредоточенно всматриваясь в содержимое страниц. Прикидывает, где нам лучше выйти из такси, чтобы пройтись до места, или выбирает конкретную вывеску… Вынув и собственный смартфон, я позволяю себе маленькую шалость — отправить всего одно короткое сообщение. Сколько раз мне снилось что-то подобное? «Я люблю тебя, Юдзу-кун <3» Получив сообщение, он забавно косит в мою сторону, прежде чем обернуться с этой его мягкой и почти снисходительной улыбкой всезнайки. — Моя Сэцуко-химэ… — только и говорит он, а лёгкая хрипотца нездоровья делает его голос совсем бархатным. Говорит, будто пробуя эту фразу на вкус, чуть прищуривая глаза от удовольствия. Не удержавшись, роняю голову к нему на плечо, обтянутое демократичным флисом, чтобы услышать продолжение, сказанное ещё тише. — Только моя… Я знаю его всю жизнь, но прямо сейчас он кажется мне незнакомцем. Все эти годы он был мне другом, но сегодня, сейчас мне открывается какая-то другая, тёмная и напряжённая его сторона. Именно это, а не перспектива оказаться в рабу хотэру, делает моё волнение нестерпимо жгучим. На волне этой бодрящей новизны, мне мучительно хочется касаться его. Узнавать, чтобы вместить в своё немного спутанное сознание уже сказанное им: «потому что я — твой». Понять, как это — совсем-совсем, только мой Юдзуру. Не зашнурованный в быстрые коньки бог, а человек из плоти и крови, пахнущий уличным апрелем и совсем слегка — больничными порошками. Он весь горит… Аматэрасу, эти лекарства когда-нибудь подействуют? — Что ты там ищешь, Юдзу-кун? Место, где тебя точно никто не узнает? Таксист делает радио чуть громче: в самый раз, чтобы не слышать, о чём мы разговариваем, но и не провоцировать говорить громче. — Принцесса, это Догендзака. Там не принято кого-либо узнавать. Ты была там, нет? Или ты боишься, что у меня-таки отломится голова от приветствий? — возвращает он мне недавнюю шутку. — Когда я без коньков и не в блёстках с перьями, меня сложно отличить от десятков моих ровесников. Они тут повсюду слоняются, вообще-то. — Просто не хочу делиться… — признаюсь, неожиданно даже для себя самой. — У меня слишком мало времени до твоего отъезда в Сэндай-си. — Не хочу торопить события, Сэцуко-химэ. Но это «наш», а не «мой» отъезд. У тебя ведь отпуск, не так ли? — Юдзу… — Юдзу дал себе слово подкатить к тебе, наконец, если выступит в Пхёнчхане на высшую пробу. Сняться с мирового первенства, чтобы заняться делами своего сердца. И своей многострадальной коленки, да… В Южной Корее он был великолепен. И если на своей прошлой — дебютной — олимпиаде Юдзуру пережил несколько неприятных моментов с падениями, то на этот раз ему просто не было равных. На него смотрели с завистью и обожанием — абсолютный номер один ИСУ в свои двадцать три. Молодой Идзанаги-но микото в чёрном тренировочном костюме, плотно облегающем бёдра. Я и сама смотрела, как он весело заваливается на тренировках, проезжая на спине до самого бортика, как хохочет над собственными ошибками, как заходит на каскад, выталкивая себя в воздух почти вертикально, практически без скорости, как выкручивает четверной лутц, заставляя соперников непроизвольно ронять челюсти, забывая даже о зависти… Смотрела, считая элементы, и будто сама каталась снова, не чувствуя парализующего меня страха перед катком. И в полной мере ощущая благоговейное почтение даже при приблизительном подсчёте гипотетических баллов. Гений. Смотрела, стараясь подметить хотя бы тень неуверенности в травмированной ноге — и не замечая в нём ничего, кроме оглушительного азарта. — А если бы серебро или бронза? На этот случай ты себе слов не давал? — говорю я с лёгкой ехидцей, вместо того, чтобы признаться, что была на всех его олимпийских прокатах и показательных разминках, куда вообще пускали посторонних. И даже на тренировках, благодаря Брайану, в который уж раз оформившему мне мультипасс с одной маленькой оговоркой. «Сэцуко, он был бы очень рад знать, что вы здесь, но воздержитесь, пожалуйста… Скажете ему как-нибудь потом, но сделайте так, чтобы он не увидел вас на трибунах. Очень важно сохранить его внутреннее равновесие. Если Ханю не прыгнет квады в своей программе, это отбросит мировое фигурное катание назад и очень расстроит самого Юдзуру. Поберегите его нервы, мисс Кояма. Пожалуйста» Юдзуру фыркает, и я рада, что не вижу выражение его лица в этот момент, только чувствую короткий поцелуй в макушку. — Тебя достоин только двукратный олимпийский чемпион, Сэцуко-химэ, — говорит он тихо-тихо и немного взволнованно, но я отчётливо слышу улыбку в его голосе — Так что с серебром пришлось бы ждать ещё четыре года. А бронза… Бронза это провал. Бросился бы на хаси, чего уж. Не обламывай меня, ладно? — Целых четыре года?! — Ага. Между прочим, четыре года назад ты встречалась с Накахарой, и я даже со своим первым золотом был в пролёте… Шокированная, почти отшатываюсь, чтобы тут же поймать в ладони его лицо. Губы Юдзуру улыбаются, но в тёмных глазах я вижу незнакомое, настороженное выражение, как будто это мимолётное упоминание о Накахаре, нашем общем товарище по Васэда Дайгаку, действительно глубоко ранит его. — … поэтому мне понадобилось второе, — упрямо заканчивает он и без того очевидную мысль. — Да у меня и серебра полно, Сэцуко. Медали, дипломы, вымпелы, ленточки почёта, рекламные контракты… Было, чем себя занять, чтобы не думать о вас с Накахарой. Смотрю на него во все глаза, пытаясь нащупать дно в этой бездне. Мы почти приехали, но и близко не договорили. Благо, такси по узким улицам Сибуи тащится достаточно медленно. — Скажу тебе только то, что тебе действительно стоит знать о нас с Накахарой, — начинаю без обиняков, и он морщится почти так же, как когда до последнего надеется избежать перехода с японского на неудобный английский. — Накахара устал слышать: «Ханю то, Юдзуру сё», а почти сразу после твоего первого золота, Юдзу-кун, мы с ним разбежались окончательно. Дзин бесился на каждый чих в твою сторону, и был во всём прав. Потому что я только о тебе и думала. Но где ты, а где я, Юдзуру? Если бы я только знала… Глаза его черным-черны от расширенных зрачков, и я искренне надеюсь, что хоть что-то подействует — антибиотик или мои откровения. Сколько лет он молчал? Я сама — сколько лет молчала? Десять или двенадцать? Я готова спросить, но Ханю, наконец, впускает улыбку и в глаза тоже. — Мы приехали, кажется, — сообщает он, нехотя высвобождаясь из моих рук, чтобы расплатиться транспортной картой, пока я выбираюсь из машины со своей стороны. На улице ветрено, и Юдзуру молча обнимает меня за плечи, притягивая к своей груди. — Дзин тебя замуж звал. А я хорош, конечно… В ночлежку притащил. Интересно, про матримониальные планы Дзина Накахары ему тоже акума Орсер докладывал? — Мне кажется, что ты читать не умеешь. Давай, я тебе просто так скажу? Я люблю тебя, Юдзуру. Так какая разница, куда меня звал Накахара? Если я смогу провести час наедине с тобой, хоть в коробке из-под холодильника, раскрашенной под чайный домик — веди, Юдзу-кун. — Моя Сэцуко-химэ… Целоваться на улицах Токио не пристало, но мы в Сибуе, у подножия Холма любви в сезон цветения сакуры — белые лепестки сомэй-ёсино заносит в самые глухие переулки, вот и сейчас я вынимаю парочку из чёрных волос Юдзуру. Склоняясь ко мне, он легонько касается кончиком носа моей щеки, выдыхает… И, всё же, целует — коротко, но горячо. Будто извиняясь за то, что не сказал обо всём раньше. Кажется, ему наплевать, увидят нас или нет. Людской поток, влекомый ханами, неоновыми вывесками, свежестью от воды и самыми разнообразными желаниями, течёт во все стороны, прихотливо огибая нас, стоящих на краю тротуара. Я прячу руки в задние карманы его свободноватых джинсов, и Юдзу так смотрит на меня… Кажется, сейчас сорвёт пожарный гидрант, обливая нас и ещё с десяток снующих прохожих. Мне нравится ощущение этих объятий. Слишком тесных. Слишком интимных для городской улицы даже на закате, даже в Сибуе… Я плыву, как лепестки сакуры в воде Мэгуро, позволяя увлекать себя по течению улицы, совершенно не замечая, куда иду. Моё «люблю» значит ещё и «доверяю». Портик входа пункта нашего назначения неприметный, потому подведён изнутри малиново-розовым дюралайтом: он будто пульсирует светом, притягивая тех, кто ищет угол со свободной постелью. Здесь, в Токио, это нормальное дело: мы живём друг на друге, смешивая поколения в не слишком просторных квадратных метрах. Наши дома лёгкие и прочные, их каркас легко рассыпается в случае подземных толчков, сохраняя жизни. При этом, любые другие толчки становятся достоянием всех домовых обитателей, потому что внутренние стены не намного толще старинных ширм из бумаги васи. Тем, кто хотел бы уединения, приходится сбегать. И рабу хотеру — всего лишь одно из мест, где можно спрятаться от посторонних глаз и ушей, побыть наедине без вольных или невольных соглядатаев. Здесь хватает простых гостей Токио, экономящих на «обычных» отелях, полно влюблённых и даже супружеских пар, пытающихся разнообразить свою личную жизнь. Удивительная внутренняя жизнь респектабельной Сибуи… Наш отель — мечта социопата, потому что расплатиться за комнату можно прямо в терминале у входа. И пока Юдзуру со знанием дела и не без интереса изучает ассортимент предоставляемых комнат и предлагаемые удобства, я смотрю на его лицо, озарённое неоновыми бликами. Он выглядит одухотворённым, и улыбка спит до поры в уголках его губ. Бросив взгляд на крупный дисплей, покрытый толстым защитным стеклом, за пару мгновений до того, как Ханю выдёргивает кредитку, я успеваю заметить только сумму списания — семнадцать тысяч йен. Всё потому, что ещё вечер, и ему приходится дополнительно оплачивать почасовку до наступления почти-что-полуночи. Сумасшедший. — Ты всё правильно понимаешь, — говорит он, притягивая меня к себе. И если я действительно понимаю всё правильно, то нам нужно дождаться сообщения на его смартфон. — Я просто купил нам немного времени. Всего одну ночь. И никто нам не помешает сегодня… — Юдзу-кун, скажи мне, как давно… — начинаю я разговор о том, что подспудно меня беспокоит. Он смеётся — и мне становится совсем легко, будто я заранее знаю ответ. — Как и ты, Сэцуко-химэ. Всегда… Не было и дня, чтобы я не думал о тебе. Даже когда вы, блин, встречались с Накахарой. Ой, нет… Особенно, тогда. — И о чём тебе «особенно тогда» думалось? — ощетиниваюсь иронией, пытаясь, навскидку, припомнить хоть одну его пассию, но вспомнить мне нечего. У Юдзуру всегда был лёд и только лёд, а о собственных связях там, за бортиком катка, он никогда не распространялся. — Угадай, — вскидывает подбородок улыбающийся Юдзу-кун. — Это же так очевидно, принцесса. Девочки-Тебурасики, окружающие Ханю своим очарованием, эти десятки влажных глаз и губ, нацеленных на него в моём воображении, меркнут окончательно. И как раз вовремя, потому что Юдзуру тянется за смартфоном. Он один знает, каким кодом открывается входная дверь, и я просто беру его за руку без лишних вопросов. Внутри тихо и безлюдно: едва мы оказываемся в неожиданно просторном холле, один из трёх лифтов с мелодичным звуком начинает спускаться — его явно подали за нами невидимые хозяева заведения. Ещё пара минут — и мы оказываемся внутри стальной кабины, самостоятельно выбирающей этаж для нашего путешествия. Шестой. Коридор наверху просторный, устланный бордовым ковролином и такой же безлюдный: абсолютно одинаковые двери с кодовыми замками, возле каждой из которых горит лампа. Не слышно ни звука, даже если учесть, что прямо у лифта несколько дверей подсвечены красным — там занято. Я ни разу не бывала в подобных заведениях (в частности, потому, что так часто поминаемый Юдзуру Накахара Дзин обитал в собственных апартаментах в ультрасовременной монолитной высотке рядом с Одайба). Юдзуру же чувствовал себя более чем уверенно: меня это немного задевало, но куда больше будоражило. Что может быть важнее, чем сказанное им «всегда»? Кто бы ни делил с ним постель, ни с кем из них он не разделил своего сердца. Нужная дверь оказывается в самом конце коридора, рядом с выходом на пожарную лестницу: в остеклении видно белую пену цветения там, над императорским садом Синдзюку-гёэн, и мы, не сговариваясь, залипаем возле этого импровизированного окна. — Мы сходим туда, обещаю тебе… — выдаёт Юдзуру, вбивая код и толкая дверь, ведущую в почти темноту. Я жду чего угодно — от кричащей европейской пошлости, алого бархата и золота, до откровенно фриковатой обстановки в духе переоборудованного для постоянного проживания секс-шопа. Но, перешагнув порог, оказываюсь в достаточно просторной комнате в традиционном японском стиле. Последние отблески заката заглядывают в неё сквозь неплотно прикрытые шторы, будто стремясь успеть познакомиться с нами. Юдзу возится позади, стаскивая кроссовки, а я просто осматриваюсь, понимая, что мне вполне нравится здесь. Мои туфли-лодочки даже слишком легко соскальзывают со ступней. В воздухе неуловимо пахнет кофе — и это дразнит меня. Столик и два стула у окна символизируют чайную, отделенную от спальной зоны двумя решетчатыми полупрозрачными сёдзи. На полу — татами, а поверх татами — два больших футона, ненавязчиво притёртые боками. — Хочу представить, что ты у меня дома, — коротко говорит Юдзуру, прежде чем закрыть дверь за моей спиной. — А не какие-то там глупости… Судя по антуражу, я почти уверена в том, что здесь и офуро имеется, но схохмить на этот счёт я не успеваю — Юдзу обнимает меня сзади, не зажигая света. В стремительно сгущающихся сумерках видно только глянцевый блеск большой плазмы на стене и мерцание таймера, подтверждающего, что комната принадлежит нам до одиннадцати утра. Здесь прохладно и настолько тихо, что я слышу только шероховатый звук наших дыханий. Гладкий подбородок Юдзуру уютно ложится между моим плечом и основанием шеи, замыкая этот магический круг, внутри которого меня снова бросает в жар. — Хотя… — добавляет он тихо-тихо, прерываясь на поцелуй в шею, от которого я чувствую неиллюзорную слабость в коленях. — Нет, не так… Я хочу представить, как мы делаем глупости у нас дома, Сэцуко-химэ. — Ты серьёзно? — только и могу выдохнуть я, но он смеётся, тут же целуя меня в шею снова, притягивая мою спину к своей груди ещё сильнее, обволакивая собственным теплом. Почти задыхаюсь от желания увидеть его лицо в этом блекнущем свете, но он продолжает сладко мучить меня: такой близкий и практически недосягаемый сейчас. — Ага… Я всё и всегда серьёзно, ты же знаешь. Ему хочется ещё и поговорить. И нам есть, о чём.