Эвакуация

Кеншин рассматривал бледное мерцание лунного света в искусственном пруду и пытался справиться с нарастающим внутренним беспокойством, которое, он знал точно, через некоторое время сменится мрачным, раздражающим дух, нетерпением. Он проснулся ровно в полночь, когда день в Камия-додзё подошёл к концу и домашние наконец-то улеглись спать. Его самого на боковую отправили сильно раньше. После обеда у него внезапно начался жар и закружилась голова. Каору не на шутку испугалась, послала Мисао за Мегуми. Та примчалась в считанные минуты, осмотрела его ранения, послушала дыхание, сделала два болезненных прижигания на огнестреле, намешала очередных порошков, железным голосом велела всё выпить и немедленно лечь. — Кен-сан, я уже смирилась с тем, что вы не желаете соблюдать постельный режим, — снимая с волос платок, устало проговорила она. — Но прошу вас, хотя бы соблюдайте осторожность. Ваш вчерашний поход в баню принёс одни проблемы. Вы занесли инфекцию в рану и у вас покраснело горло. Наверняка сидели с мокрой головой на улице. Поймите же, пока ваш организм ослаблен, вы будете ловить болячки буквально из воздуха! Кеншину было ужасно стыдно. Он и вправду повёл себя как неблагодарный, эгоистичный болван. Но с другой стороны, лежать бревном на футоне, не различая где ночь, а где день — было уже совсем невыносимо. К тому же грязная голова, которую он не мыл как минимум недели две — чесалась как проклятая. Но была ещё одна серьёзная причина, по которой он посчитал нужным встать на ноги и восстановить контроль над своими ощущениями. Несколько дней назад он, также как и сейчас, проснулся посреди ночи. Ну как проснулся…скорее выкарабкался из забытья, в которое его погружали лекарства Мегуми. С наслаждением вдохнул свежий воздух — из ночного сада тянуло прохладой позднего лета. Прислушался к пению цикад и постарался сесть на футоне и чуть было не вскрикнул. Боль атаковала тело сразу в нескольких местах — ударив в правое сломанное ребро, в раненое плечо и в затылок. Но он был к ней готов. За последние полгода Кеншин пережил столько опустошающих разум схваток, сколько не переживал все десять лет странствий. Боль — это жизнь, в конце-концов. Осторожно подвигав руками и ногами, он постарался сосредоточиться на внутренних сенсорах, считывающих ауру находящихся рядом людей. Ничего, кроме множества спящих, и от этого не определяемых, ки. Он напряг слух и различил за соседней фусума сопение Яхико. Вполне себе спокойное — значит мальчик идёт на поправку. Сано даже не нужно было пытаться услышать. Он сам заявил о себе громким храпом. Вслед за этим он уловил ровное дыхание Мегуми, беспокойную возню Мисао… А потом услышал сдавленный плач. Кто-то, как и он, вынырнул из сна, но это был рывок из кошмара. Прерывистое дыхание, всхлип и попытка задушить неприятную эмоцию. Каору! Кеншин похолодел. Первым желанием было сорваться с постели и броситься к ней. Но он сдержался. Ввалившись в комнату девочки, он наверняка перепугает её до смерти. Немного переждав, Кеншин почувствовал, что аура отчаяния и страха, выплеснувшаяся с её пробуждением, потихоньку стала таять. Через полчаса её ки нормализовалась — уснула. На следующий день она пришла к нему весёлой. Щебетала свои нехитрые истории, аккуратно растирала губкой его израненную грудь и порезанные руки. Ставила примочки на синяки. Настаивала на том, чтобы он выпил бульон. Кеншин рассматривал её из-под ресниц, пытаясь отыскать следы давешнего смятения — но она сохраняла свою обычную лучезарность. Однако ночью всё повторилось. Вспышка ментальной боли, всхлип, попытки вытолкать из себя какое-то мучительное чувство. Глубокое, очищающее дыхание, сон… Так повторялось несколько ночей подряд. Как давно Каору пытается бороться с кошмарами? И можно не сомневаться, что именно послужило причиной их появления. Он скрипнул зубами, переполнившись ненавистью к себе самому. Как и ожидалось, Химура, ты очень быстро довёл её до края. Не прошло и семи месяцев после судьбоносной встречи в Нижнем городе, как от солнечной, наивной и взбалмошной девочки осталась одна тень. Сначала ты её привязал к себе, потом бросил одну в Токио. Онa пришла за тобой в Киото, но ты снова забыл о ней, сосредоточившись на отработке терминальной техники Хитен Мицурюги и изучением возможностей Нового Сакабато. Кендзюцу прежде всего, не так ли? Потом ты чуть не умер, затем ты снова чуть не умер. Ты не дал ей выдохнуть даже после, казалось бы, благополучного возвращения в Токио. Не прошло и двух месяцев, как по твоей вине банда сумасшедших маньяков, разнесла её фамильное додзё в щепки. Но и этого оказалось недостаточно. Ты обрушил на неё всю тяжесть воспоминаний о кровавом прошлом Баттосая, рассказав историю своей единственной любви, разбившей сердце и уничтожившей душу. Она старалась справиться и с этим, приходила к тебе с поддержкой, на которую ты никак не реагировал… А потом он забрал её у тебя. Кеншину сделалось трудно дышать. Вспоминать сцену, разыгравшуюся в тренировочном зале было болезненно и тяжело даже сейчас, когда уже всё закончилось и они вернулись домой живыми. Проклятый Эниши, этот ублюдочный бог возмездия, до сих пор стоял у него перед глазами. «Ты украл у меня мою сестру. Теперь моя очередь украсть у тебя человека, которым ты дорожишь больше всего!» — именно эти слова он произнёс, когда отбил его терминальную атаку. Кеншин собирал в себе последние силы, чтобы броситься вслед и остановить его. Всё что угодно, только не дать ему добраться до девочки. Шансов на быструю атаку практически не оставалось. Из раны над солнечным сплетением, хлестала кровища. Он стремительно слабел, но всё-таки взлетел и сумел ударить его рукоятью. Эниши согнулся, хрипя и сплёвывая на землю сгустки крови. Началась суматоха. Мимо него, сжимая кулаки, пронёсся Саноске, сверкнул меч Сайто. Кажется они были готовы разорвать Эниши в клочья. Но Кеншин сгруппировался для последнего удара и вот тут его настигла удушающая хватка внезапно очнувшегося Кудзиранами. Эта блокада решила исход поединка и в конечном итоге превратила тьму в смерть. Осознание потери было настолько катастрофическим, что он попросту выключился из реальности. Спустя три дня после битвы его нашли на окраине города - в пристанище падших. По правде сказать, он не помнил как туда добрался, как перевязал свой сакабато цепью. Он ничего не помнил, но Сано, Яхико и Цубаме до сих пор бледнели, когда рассказывали о своих визитах в это место. В сущности, ты снова легко отделался, Химура. Пока ты в беспамятстве сидел в обители падших, паук утащил девочку в своё логово и удерживал её там бесконечные десять дней. Десять дней она должна была ждать пока ты, Химура, соизволишь прийти в себя и забрать её домой. Ты снова всё сделал неправильно. Что с ней произошло на этом чёртовом острове? Кеншин не сомневался, что причины нынешнего взвинченного состояния Каору надо искать там. Эниши обладал дьявольской способностью бить в цель, в том числе и словами. Наверняка он воспользовался этим, пока держал её там. К его великому облегчению, Кеншин точно знал, что Эниши не причинил ей боли, не пытался изнасиловать или чего хуже. Она говорила об этом твёрдо, без тени какого-либо обмана. И то, что он бросился выводить её из под прямого огня Хейшина, говорило само за себя. Но почему-то Кеншину было от этого не легче. Она что-то скрывала. Разговор, состоявшийся между ними пару дней назад ничего толком не прояснил. Девочка научилась играть в своего собственного рурони — мастерски делать вид, что для беспокойства нет причин. Она довольно умело перевела разговор с Эниши на деньги Патриотов. Поделилась своими страхами о его новом возможном побеге из додзё. Пожаловалась на его замкнутость…всё это было справедливо, но...Было что-то, что она держала под замком. Он чувствовал это. Её тихий плач, повторяющийся каждую ночь, делал его несчастным. Кеншин попытался вспомнить когда последний раз слышал искренний, переливчатый смех Каору и с ужасом осознал, что этого не происходило уже очень давно. Даже на затянувшемся праздновании победы над Шишио, когда их разношёрстная компания, подогреваемая суматошным темпераментом Мисао и Окины, объедалась и напивалась в киотском «Широбеко», Каору была серьёзна и собрана. Ещё бы. Ведь он валялся с осложнениями на втором этаже — какое уж тут веселье. Не смеялась она и после того, как они вернулись в Токио. Улыбалась, да. Светила глазами, дарила тепло...Но ведь не смеялась. Ему вдруг показалось жизненно важным воссоздать в памяти смеющуюся Каору. Мысленно он начал возвращаться к докиотским эпизодам их жизни. Когда же...когда же это было? Определённо до первого появления Сайто. До того, когда его начали мучить сны о прошлом. Кажется он вспомнил. История трёхмесячной давности. Саноске как раз привёл в додзё бомбиста Цунана, своего приятеля по "Секихотай". Они проставлялись накануне авантюры с подрывом Министерства внутренних дел. Кеншин тогда сразу заподозрил неладное, но виду, как водится, до поры не показывал. Они выпили двенадцать кувшинчиков сакэ. Каору и Яхико потешались над Сано, уличая его в тайном коллекционировании эротических картинок. Почему-то Каору это очень веселило. Она заливалась до самозабвения. Раньше она была настоящей хохотушкой. После этого, кажется, веселью пришёл конец. Завершилась сказка про Рурони, которую он со вкусом разыгрывал больше четырёх месяцев. На него накатил очередной приступ мрачного беспокойства. Он был хорошо знаком с этим чувством. Оно приходило один-два раза в год. Ему либо снились уличные схватки в предреволюционном Киото, либо страшная смерть Томоэ. Вслед за снами наступал полный упадок духа. Рурони, контролировавший жизнь мечника последние лет девять-восемь — попросту исчезал, оставляя его один на один с самим собой. Это было неуютно. В эти дни он предпочитал забиться в какой-нибудь безлюдный угол и переждать пока не пройдёт само. Но иногда не проходило. Тогда единственным способом избавиться от чёрной тоски оставалась драка. Надо было найти какого-нибудь злодея, а лучше группу злодеев, мешающих жить честным гражданам и пару раз приложить их сакабато. Кеншин понимал, что этот метод только усугубляет его слабости и перечёркивает все попытки стать нормальным человеком, испытывающим отвращение к насилию. Но проклятая судьба сделала его мечником и он не мог ничего с собой поделать. — Есть много разных способов справиться с внутренними противоречиями, Кеншин, — сказал наставник Хико Сейджуро в их последнюю встречу. — Кто-то сочиняет стихи, кто-то пишет тушью, кто-то обжигает глину и пьёт сакэ, кто-то убивает людей. Ты же выбрал самый странный способ — пытаешься договориться и с собственным мечом и с сердцем. Что же. В этом есть свой смысл. Нужно носить в себе ещё хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду. Он не любил философствований наставника. Хико был чуть ли не единственным человеком, который видел его подноготную и ставил под вопрос все его благородные устремления. Он и без умствований наставника знал, что внутренние противоречия стали движущей силой его феноменальных навыков, но они же, в итоге, сделали невыносимой его жизнь. Уже на втором году обучения мастер признал, что физическая форма Кеншина, хрупкое телосложение и маленький рост не позволят ему использовать Хитен Мицурюги в полную силу, если только он не превзойдёт его, Хико, в скорости. Он превзошёл, но не смог справиться с обретённой мощью. Она прожигала его нутро и погнала делать революцию. Выбор стороны не имел значения. Кеншин подозревал, что попадись ему в те дни не Кацура, а кто-то из харизматичных сторонников Бакуфу, он отдал бы меч им. Он был безмозглым идиотом. Но честным безмозглым идиотом. У него никогда не получалось жить в идеальном согласии между своими нравственными принципами и поведением. Это противоречие, в итоге, привело к появлению демона. Вместо танцующей звезды родился Хитокири. Последний вполне мог поглотить Химуру Кеншина всего без остатка, если бы не Томоэ. Встреча с ней, вне всяких сомнений, была спасительным подарком, чудом из чудес. Открытием нового континента. Томоэ, возможно сама того не понимая, подвела его к полной переоценке всех ценностей. Но он убил её, не сумев удержать в узде Хитокири. Вся его последующая жизнь превратилась в схватку с Хитокири. Он противостоял ему все три военных года в образе Химуры Баттосая и ещё десяток лет в образе неубивающего Рурони. Про то, как он влезал в кожу Рурони, Кеншин мог бы рассказать ещё одну шестичасовую историю. Но пожалуй, она оказалась бы слишком откровенной. Как он постигал науку смирения, перевоплощался в неуклюжего недоумка, прячущегося за очаровательным, но совершено бессодержательным "оро". Наверное пришлось бы рассказать, как он учился улыбаться и доверять простым людям...Вероятно пришлось бы поведать и о том как он старался преодолеть свою фатальную зависимость от меча и не хвататься за него по каждому поводу. О его привыкании к сакабато пришлось бы написать отдельную поэму. Ему нужно было хорошо постараться, чтобы не убить, чтобы не покалечить, чтобы покалечить, но не сильно, чтобы сделать соперника инвалидом, но не безнадёжным…Это был долгий и трудный путь. Как бы там не было, но моменту знакомства с девочкой, он был на сто процентов уверен, что Хитокири похоронен навсегда. Именно поэтому Рурони разрешил ему остаться в Камия-додзё около Каору. Сначала ему было очень трудно. Каору... Этот полыхающий сгусток энергии, эти глазища цвета осеннего моря, этот голос, интонации которого за день менялись раз по сто — от шелестящих до рокочущих, от нежнейших до грозовых — всё это было чересчур темпераментно. Он к такому не привык. Каору трудно было с кем-либо сравнить. Нет. Не так. Каору просто невозможно было с кем-либо сравнить. Она была оригинальна от макушки до кончиков пальцев. Она была как ливень, обрушившийся на него посреди пустынной дороги. Прошло полгода, с тех пор как она погналась за ним по тихой улице просыпающегося Нижнего города, а он до сих пор был в изумлении от этой встречи. Их знакомство началось с того, что она чуть было не заехала ему по голове шинаем. Он увернулся, но едва-едва. Прыжок в сторону вышел неловким, он кажется даже разломал чей-то забор. За десять лет странствий он конечно потерял форму Баттосая, но не настолько чтобы, не суметь уклониться от деревянной палки. Чувствующий приближение боевого ки за несколько вёрст, он не смог вычислить Каору, так внезапно она налетела на него в утреннем тумане и также быстро в нём исчезла, успев обругать болваном. Скорее всего, у нее не было никакого боевого ки. Кендзюцу для нее было простым спортом. Это было так странно… и так восхитительно… К моменту своей встречи с Томоэ он фактически скормил себя Хитокири и почти молил о скорой смерти от клинка собрата по искусству. К моменту встречи с Каору Рурони полностью контролировал его чувства и не давал ему не единого шанса на любовь. Кеншин был переполнен сожалением, виной и...пустотой. И только обещание жить, которое он дал сам себе после смерти Томоэ, жить даже вопреки воле и желанию, это обещание ещё как-то удерживало его на этом свете. Встреча с девочкой изменила всё. Ему было странно, но уже не мог заставить себя спрятаться от дождя её эмоций. За все 28 лет своей суровой, полной мрачной предопределённости, жизни, он не испытывал такого освежающего и обнадёживающего чувства. Смотреть на Каору — было чистым наслаждением. Если бы была возможность, он бы просто сидел и пялился на неё, широко распахнув глаза. В этой визуальной радости не было ни капли эротизма. Наблюдая за Каору, он наблюдал за самой жизнью. Только оказавшись рядом с ней, он понял насколько силён был его голод по жизнелюбию и оптимизму. Девочка очень быстро к нему прикипела. Кеншин особо не удивлялся. В конце-концов, он спас её от верной смерти. К тому моменту как их свела судьба, Каору уже крепко увязла в путах заговора братьев Хирума. Опоздай он на неделю-две, она бы уже лишилась своего додзё. А зная её способность лезть на рожон не просчитав действий противника...Её бы убили. Можно не сомневаться. Собственно, Гохей Хирума уже был готов проткнуть её нежную шею своим мечом не появись он тогда в тренировочном зале. С тех пор она смотрела на него как на посланника судьбы. В странствиях ему случалось избавлять женщин от проблем с бандитами или насильниками. Женщины, в ответ были готовы излить свои нежные чувства на спасителя — то есть на него. Кеншин относился к этому как к неизбежному побочному эффекту и в качестве защитной меры немедленно переводил себя в режим не-от-мира-сего-Рурони. С Каору он на первых порах вёл себя также. Хотя в их отношениях сразу же обозначились нюансы. Они всё-таки жили под одной крышей, и он не мог не замечать её свежести и прелести. Для него она была хороша в любой своей ипостаси - когда, вспотевшая и раскрасневшаяся, тренировалась с боккеном, когда орала на Яхико или гоняла учеников в чужих школах, когда поутру выходила из комнаты сонная, сладкая, тёплая (эти моменты он любил больше всего), с заплетённой длинной косой и капризно требовала завтрак, когда впадала в раж и тратила все заработанные деньги на еду в "Акабеко" или на новое цветное кимоно. Последних у нее было штук десять. В первый же день, проведённый в додзё, он умудрился ввалиться к ней в баню и кроме с распахнутых синих глазищ успел углядеть изящные скульптурные плечи и краешек аппетитной округлой груди с ярко-розовым торчащим соском… Каждый раз, когда он возвращался к этому эпизоду (а это случалось на удивление часто), улыбка трогала его губы. Милое и драгоценное воспоминание, сродни украденному поцелую. Десять лет бродяжничества сформировали в нём привычки, которые нормальному человеку показались бы убийственно невежливыми. К примеру, он не привык отчитываться о своих перемещениях и планах. Однако поселившись у Каору он вдруг обнаружил, что должен рассказывать ей куда пойдёт, насколько задержится. С кем поговорит, кого встретит. Поначалу это ощущалось несколько дискомфортно, но со временем он привык говорить «я дома» и «с возвращением». И это тоже было так странно, но приятно. Каору как-будто учила его заново ходить. Первое время она была очень деликатна. Выделила ему лучшую комнату в додзё, а по утрам ступала на цыпочках - чтобы не разбудить. Он немало над этим потешался, наблюдая за ней со двора — вставал-то он всегда на час-полтора раньше, готовил для неё завтрак и принимался за стирку. Сообразив, что его не перехитрить, она расслабилась и стала спокойно принимать его ненавязчивую заботу как должное — он получал от этого невообразимое удовольствие. Делать для неё утренний рис, лепить онигири, заваривать для неё чай. Можно сказать, что первый месяц они жили как в раю. Она была его маленькой госпожой и ему особенно нравилось называть её Каору-доно. С появлением Яхико интимность момента исчезла, но привычка ухаживать за ней уже укоренилась. Жизнь под одной крышей с Каору ни шла ни в какое сравнение с его опытом семейной жизни с Томоэ. Он категорически не хотел проводить никаких аналогий, но воспоминания иногда наплывали сами собой. В том домике, в Оцу, Томоэ сразу воцарилась как хозяйка. Она устраивала их скромный быт с каким-то упорным, отчаянным самозабвением. Как будто чувствовала, что всё это ненадолго. Она постоянно шила, готовила, прибирала. Внимательно следила за его одеждой. Регламентировала их день, украшала жилище скромными икебанами. Её поведение было молчаливым криком — посмотрите что я могу. Но я могу и больше. Оставьте мне эту радость. Она, казалось, хотела в полной мере ощутить каково это — быть хранительницей очага и заботиться о муже. В конце-концов именно для этого она себя и готовила с самого детства. Каору к обязанностям хозяйки относилась спустя рукава. Хранительницей очага её можно было назвать с большой натяжкой. Единственное, о чём она заботилась по-настоящему — был тренировочный зал. Видимо покойный отец сумел ей внушить священное уважение к этому месту. Она постоянно его отмывала, натирала полы воском, а с появлением Яхико приобщила к этому делу и его. Остальные помещения додзё, внешний и внутренний дворики, кухня, комнаты для приёма гостей и баня интересовали её в меньшей степени. Кеншин взял заботу о доме на себя и они оба чувствовали себя удовлетворёнными таким распределением обязанностей. Очень-очень медленно и даже с каким-то затаённым страхом он начал ощущать её как женщину. Когда они ходили на рынок, он тайком любовался её точёной статной фигуркой в одном из её цветастых кимоно. Задерживал взгляд на открытой шее. С некоторым нетерпением ожидал, когда она закончит принимать вечернюю ванну и выйдет на энгаву во влажной тонкой юкате. Она была свежа, прелестна, жизнерадостна, наивна и очень темпераментна. Со временем он оставил тон дурашливого Рурони и перешёл на более доверительный уровень Рурони-С-Чувством-Юмора. Он всегда находил повод слегка посмеяться над бытовыми нелепицами, на которые она была горазда. Так в их отношениях появилась лёгкость и теплота, которых, совершенно точно, не было между ним и Томоэ. Каору, в свою очередь, довольно быстро к нему привыкла и испытывала насущную потребность в тактильных контактах. Ей хотелось касаться его, ластиться, даже виснуть у него на шее. Впадающий в паническое состояние от любых прикосновений, Кеншин смиренно сносил это всё от своей маленькой госпожи и перестать бояться…её рук, её глаз и её дыхания. Он подозревал, что рано или поздно, вся эта, пока ещё нерастраченная, ласка обрушится на него, а он попросту не сможет с ней справится - Рурони не позволял ему привязываться к женщинам. Он решился обнять её перед уходом в Киото. Драма заключалась в том, что он прощался навсегда. Там где нельзя больше любить, нужно просто пройти мимо. Совладать с Хитокири, показавшим клыки из глубин бессознательного, он не мог. Принять себя убийцей ему было проще, чем признаться в чувствах к девочке. Он нашёл её неподалёку от додзё. Прижал к себе резко, почти грубо, со всей силой и болью, скопившейся внутри, пытаясь впитать её сладкий запах, расслышать шепот её сердца. Его тело запомнило все её изгибы округлости. И он думал только о них, когда поворачивался спиной и бежал без остановки чуть ли не до самой Одавары, страшась перевести дух и разрыдаться. С того дня прошло уже больше трёх месяцев. Они столько пережили, но он по-прежнему не знает как рассказать ей о своих чувствах. Поэтому сидит тут, перед прудом, в который так и не запустил карпов, сидит и не знает как им дальше жить. Если бы он позавчера сказал сказал ей: «Каору-доно, давайте жить вместе», она бы согласилась. Согласилась бы с радостью, в этом нет никаких сомнений. Но что было бы потом? Месяц-два-три и девочка, он был в этом убеждён, совсем бы перестала улыбаться. Уже сейчас она делает это через силу. Прошло два дня после его разговора с Каору и всё это время они держались в рамках их традиционного коммуникативного кода — рурони-маленькая госпожа. Но недосказанность, повисшая между ними, никуда не делась. Кеншин чувствовал её всеми своими хвалёными сенсорами. Сегодня днём они вместе занялись обедом. Огнестрельная рана всё ещё причиняла ему сильное неудобство, поэтому единственное, на что он оказался способен — перебирать фасоль. Это, впрочем, не мешало ему зорко следить за Каору и мягко направлять её в процессе готовки. - Три больших ложки мисо-пасты, Каору-доно. Если вы положите пять, то есть суп будет невозможно… Нужно поставить рис охлаждаться, Каору-доно.И добавьте в него немного уксуса. Иначе онигири развалятся. Овощи ваш покорный слуга уже замариновал вчера, Каору доно. И, кстати, возьмите из колодца землянику, которую вам принесли ученики школы О-Гин. А теперь можно заняться теми окунями. Сможете их почистить? Это очень легко… — Я хочу сделать рисовый пирог, — поделилась она, соскребая с розоватого бока морского окуня острую чешую. — Мне повара в «Акабеко» дали рецепт. Очень простой. Нужно отварить фасоль и потолочь её со сладкими бобами, потом тесто мотико смешать с порошковым матча, немного тыквенной муки, и чуть-чуть пшеничной.Положить всё слоями. Вот видишь, будет не хуже чем охаги Мегуми. — Может вы, Каору-доно, сделаете что попроще? — с сомнением проговорил он, пряча улыбку. — И что например? — она уже полыхала непритворным гневом. — Сварите рис? — с невинным видом предположил он. — Очень смешно, Кеншин! По-твоему я не смогу справиться с простейшим пирогом, рецепт которого записала на бумажке! — Каору-доно, вы сейчас бросили в ведро с водой неочищенного окуня. Простите, но мы рискуем насладиться вкусом чешуи прямо за обедом. Сано будет беспощаден, вот что я скажу. — Ещё одно такое замечание и я брошу окуня в тебя! Вдруг она повернулась к нему, отложив нож и вытерла руки о фартук. — Мы впервые сидим вот так с тобой…на кухне, болтая о пустяках. Впервые после всего этого, — сказала она. — Как будто ничего страшного и не происходило. Знаешь, так хорошо мы сидели ещё до твоего ухода в Киото. А потом уже началось. - В её синих, как море, глазах дрожала неуверенность и таилась скрытая боль. Он подавил внезапное желание подойти и обнять девочку. Всё это вызывало беспокойство. — Ты стала другой, Каору, — пробормотал он, ощущая накатывающий жар знакомого мрачного нетерпения. — Что я должен сделать, чтобы ты наконец засмеялась? Он был уверен, начни они жить вместе — всё расстроится в один миг. Он не сможет долго притворяться Рурони, а она окончательно потеряет покой. Тени прошлого погонят его в ближайший бамбуковый лес, где он будет снимать внутренний стресс, размахивая сакабато. Его понесёт ввязаться в драку. Потому что он же не может без драк. — Я не способен сделать тебя счастливой, — горько прошептал он. — Но я люблю тебя и должен, наконец, об этом сказать. Забыв, что на дворе уже третий час ночи, Кеншин решительно поднялся и протопал в сторону комнаты Каору. Пусть он её разбудит. Пусть Рурони потом съест ему мозг. Но может сегодня она не будет плакать, а ему не придется рубить кусты. - Каору-доно? Аккуратно отодвинув сёдзи он всмотрелся в темноту комнаты, пытаясь разглядеть спящую девочку. Что такое? Где она? Он шире раздвинул сёдзи, давая луне осветить помещение. Комната была пуста. Похоже и футон сегодня никто не разворачивал. Каору исчезла.