Лук для дочери маркграфа

      После стылого подземелья в кабинете маркграфа было почти жарко. Сегодня Оллард не торопился в мастерскую, а занимался бумагами, восседая за большим дубовым столом. Такко он тоже вручил исписанные цифрами клочки — записки о расходах с несостоявшейся помолвки:       — У Катерины много дел, так что займись-ка ты. Перепиши всё это безобразие на отдельный лист, как здесь, — он достал из ящика большую расходную книгу. — Надеюсь, считаешь ты так же хорошо, как рассказываешь сказки.       — Вы доверите мне заполнять замковые книги?       — Вести записи по хозяйству — женское дело, — терпеливо объяснил маркграф. — Составь сводную на отдельном листе, а Катерина или Агнет потом перепишут.       Такко справился быстро. Правда, полученный результат пришлось дважды пересчитать — очень уж большая сумма вышла. Он нетерпеливо поглядывал на Олларда, не решаясь его отвлечь, но тот с головой ушёл в свои дела и будто бы забыл о существовании мастерской. Сидеть без дела было скучно. Такко глядел в окно, рассматривал потолок, резные панели на стенах и, наконец, начал листать лежавшую перед ним книгу — увесистый фолиант толщиной в ладонь и длиной и шириной в локоть. Настоящая замковая летопись. Расчерченные на столбцы страницы были заполнены изящным почерком, в котором легко было угадать руку Малвайн.       На плотной бумаге было подробно описано, кто из гостей приезжал, где спал, чем его угощали и прочие сведения, важные хозяйке дома. Косясь на Олларда, Такко переворачивал разом по пять-десять страниц, и перед ним разворачивалась история гостеприимного и щедрого замка, где летом бывали с визитами почти каждую неделю.       Благотворительные обеды для местных бедняков, визит эсхенского бургомистра с женой, свадьба некой Греты из деревни… Похоже, Малвайн не только сделала замок местным оплотом светской жизни, но и принимала живейшее участие в судьбах местных. Подарки в честь дня рождения Агнет — тогда ей было пять лет, значит, сейчас шёл тринадцатый год. Снова приёмы, обеды, праздники посева и урожая, Агнет четыре года, поминальный ужин после похорон старшей маркграфини, званые обеды, Агнет три года, праздник летнего солнцестояния, похороны старшего маркграфа… Добрался он и до записи о карете, подаренной эсхенским лекарям, — следовало сразу догадаться, что одним лечебным ремеслом на такую роскошь не заработать. Доброта Малвайн простиралась на всех.       Нашлась и запись о злосчастном дне охоты на копателей. Она подтверждала рассказ Улля: в день осеннего равноденствия, без малого шесть лет назад, было приготовлено окороков бычьих пятнадцать штук, отварено гороха три большие меры и выставлен бочонок двухлетнего вина для участников охоты. Затем в замке неделю гостили дознаватели из столицы, после чего устроили поминальный ужин в честь пропавших, где подавали жареную оленину, пироги с мочёными ягодами и снова вино.       Он нетерпеливо перелистнул страницу. Званый обед для бургомистра и судьи с супругами — похоже, тогда Олларды считали важным поддерживать связи с городской знатью. Богатое угощение, посланное деревенскому старосте, — интересно, что помешало принять его в замке? Был ли староста занят осенними работами или сам отказался бывать у маркграфа после охоты?..       Записи подтверждали услышанное от Улля и маркграфа. Тайны замка были разгаданы. Надо было сразу поговорить с Оллардом! Всё было просто: подмастерья сбежали, а могилы разорял егерь, бывший в замке за лекаря. Такко ещё полистал книгу, надеясь найти подробности об этом человеке, но, верно, сведения о слугах были где-то в другом месте. Интересно, действительно ли охотника занимали старые кости? Может, в могилах всё-таки прятали что-то ценное? Впрочем, раз Такко остаётся в замке до весны, наверняка и на этот вопрос рано или поздно появится ответ. Что не расскажет Оллард — найдётся в записях, а может, кто-то из слуг случайно обмолвится или удастся поговорить с кем-то вроде Улля. А может, и самого Улля удастся увидеть, пусть даже снова придётся идти с ним на озеро или ещё куда подальше… Свести дружбу в замке было совсем не с кем, и Такко сам не ожидал, что будет скучать по разговорчивому мальчишке.       Больше в книге не было ничего интересного. Дальше шли редкие записи, сделанные Катериной. Её незатейливый, но разборчивый почерк выдавал человека малообразованного, но аккуратного и добросовестного. Они чередовались с записями Агнет — та явно пыталась повторять изящную манеру матери, но линиям не хватало уверенности и силы, они были слабыми и дрожащими, как паутинки. Зато быстрый, летящий почерк Олларда захватывал строки от края до края; буквы лезли друг на друга, будто им было тесно и они пытались подчинить себе бездушную бумагу.       Выходило, что Малвайн лишилась рассудка чуть ли не в одночасье, спустя месяц-другой после охоты, как и говорил Оллард. Записи, сделанные её рукой, обрывались на этих днях. Вот же не повезло! Слишком много всего свалилось на хозяйку замка — болезнь дочери, разграбление кладбища, проклятая охота… А ведь каких-то несколько лет замок был совсем другим, как в те дни, когда приезжал свататься Фредрик — в столовой допоздна не смолкали голоса и музыка, во дворе было полно разговорчивых слуг, а в конюшне были заняты все стойла. Впрочем, судя по словам Олларда, совсем счастливой жизнь их семьи никогда не была, и благополучие было кажущимся.       Такко живо представил себе, как за окнами льют осенние дожди, замок окутывают туманы, а по каменным коридорам бродит полубезумная женщина, пытаясь уличить мужа в сборке тайных механизмов. Светлые волосы рассыпаны по плечам, льдистые глаза обшаривают стены… Привидится такая во сне — вроде и ничего особо страшного, а заснуть долго не сможешь. Он и без того плохо спал с того дня, как начал работать в мастерской. В тревожных и путаных снах детали не хотели соединяться, механизмы разваливались, а линии чертежей сплетались в бессмыслицу. Нет, вызывать в воображении образ Малвайн можно было только в такой ясный и тёплый день, как сегодня.       Окна кабинета, как и всех жилых комнат замка, выходили на юг. Время близилось к полудню, и солнце ощутимо припекало сквозь узкое окно. Небольшой стол, за которым расположился Такко, был весь залит солнечными лучами. Тонкое полотно рубахи противно облепило спину; Такко сдвинулся назад, ножки тяжёлого кресла стукнули по полу, и Оллард поднял голову:       — Танкварт, ты закончил?       — Да. Могу ещё чем-то помочь?       — Дай-ка посмотреть, — Оллард пробежал глазами исписанный лист и одобрительно кивнул. — Образованного человека видно сразу. Молодец.       — Всё правильно? Как-то много получилось.       — Привыкай, — рассмеялся Оллард. — Весной гости обошлись бы нам куда дороже. А лучшее время для праздников — осень, когда и свои кладовые полны, и на ярмарках всё дёшево. Впрочем, это ты без меня знаешь. Дороже всего стоили музыканты. Эти струнодралы летом совсем теряют голову и заламывают цены, как в столице.       — Всё-таки жаль, что столько денег пропало зря, — не удержался Такко.       — Зря? А разве мы все плохо провели время? Агнет забыла о своей болезни. Катерина занялась делом и перестала толковать о призраках. Ты обставил из лука этих зазнаек, что нынче таскаются за Фредриком. Я видел вашу стрельбу краем глаза. Это была чистая победа!       — А вы?.. — быстро спросил Такко, стараясь, чтобы поднявшаяся внутри радость не прозвучала в голосе.       — Я видел лица Фредрика и его дядюшки, когда они услышали отказ, и, поверь, оно того стоило. Ничего, им только на пользу потрястись пару недель в карете. В другой раз подумают, к кому свататься.       — Так вы с самого начала собирались отказать?..       Оллард взглянул на Такко, будто тот сказал глупость, и даже прикрыл глаза:       — Ты же знаешь о болезни Агнет. Ты правда думаешь, что я буду сговариваться о замужестве дочери, которая может не дожить до зимы? Буду утомлять её этими дурацкими приготовлениями сначала к помолвке, а потом и к свадьбе? Буду таскать её к будущей родне с визитами, будь они прокляты?!       Ветер из окна шевельнул бумаги, и Оллард с силой придавил их тяжёлой статуэткой.       — Да и знаю я всех её женихов. Никому нет дела до моей дочери! Каждый зарится на моё наследство. Каждый считает, что облагодетельствует меня своим сватовством! Но они забывают, что хозяин этого наследства — я, а вовсе не Агнет. А я намерен жить долго — хотя бы ради того, чтобы не доставить этим стервятникам радость раньше времени. — Он рассеянно переложил бумаги и снова взялся за перо. — Если Агнет переживёт зиму, весной можно будет подумать о свадьбе. Надежда умирает последней, правда?       — Конечно, — пробормотал Такко.       Слова Олларда ещё предстояло переварить. Это ж надо было позвать гостей, потратить столько денег, нанять столько людей, чтобы эффектно отказать! И никто не заподозрил неладное — ни сам Фредрик, ни братья-оруженосцы… Да что там — даже Катерина, и та сияла, как новая монета, и уже творила обряды на семейное счастье.       Зато призрачная возможность выздоровления Агнет странным образом грела сердце вместе с гордостью от того, что маркграф видел и оценил его стрельбу:       — Я очень надеюсь, что Агнет поправится.       — Нам остаётся только ждать, — пожал плечами Оллард. — А сейчас у меня много дел. Знаешь, когда-нибудь я покажу тебе свои расходные книги — поверь, прибыль от мастерских превышает годовой доход деревни вроде той, где ты вырос.       — Я рос вовсе не в деревне, — возразил Такко, но Оллард уже придвинул к себе бумаги, оставленные им на время разговора.       — Ты свободен. С остальными делами я справлюсь сам. Спустишься в мастерскую или почитаешь здесь, в тепле? Можешь выбрать любую книгу там, на полках.       — Любую? — Такко давно приглядывался к сочинениям по военному искусству, но не решался спросить, раз Оллард давал ему только труды по механике. — Да, я останусь почитать.       Маркграф махнул рукой в сторону книжных полок и снова углубился в бумаги. Такко остановился перед золочёными корешками, не в силах выбрать что-то одно. И надо же было Олларду обозвать его родное селение деревней! Вполне себе город даже по имперским меркам. Может, поменьше Эсхена, зато уж точно почище. Он наугад стянул с полки увесистый том. Подумав, прикрыл сверху тонкой книжкой о приспособлениях для орошения полей — пусть маркграф думает, что он прилежно читает о механизмах — и устроился на прежнем месте у окна. Перевернул первые страницы — и комната вокруг него перестала существовать.       На желтоватой бумаге, исписанной искусной рукой, строились войска, ползли осадные машины, летели камни, свистели лучные стрелы и арбалетные болты. В Империи уже лет двести царил мир, и Такко никогда не видел осадных машин, а арбалеты — мельком, они были только у имперских солдат и городских стражников. Здесь это мощное оружие, бившее сильнее и дальше лука, можно было рассмотреть в деталях. Подержать бы такой в руках, хоть раз! Все говорили, что арбалет взяли на вооружение имперских войск потому, что стрелять из него может любой, большого ума не надо. Такко бы быстро выучился и стрелял бы лучше бывалых воинов — ведь никакими упражнениями не добьёшься того мастерства, что приобретается в раннем детстве, когда успеваешь взяться за лук раньше, чем научишься ходить.       Такко прикрыл глаза, чтобы яснее представить себе, как спускает тетиву, и вдруг ощутил острую тоску по свисту стрел, опасности и азарту погони. Нынче, в конце лета, на дорогах полно торговцев и путников, а леса кишат любителями чужого добра. В эти месяцы они с Вереном прекращали болтать в пути и вглядывались в желтеющую листву до боли в глазах. Хорошо было шагать бок о бок, вслушиваясь в каждый шорох, и чувствовать, как мягко давит на плечи полный колчан, как спинка лука в кожаном налуче касается твоей собственной спины, затянутой в лёгкий кожаный доспех! В лесу сейчас пахнет грибами и влажными листьями, а по вечерам в котелке томится густая и сытная похлёбка и сладкий ягодный взвар… Все дурные воспоминания — неуютные придорожные ночёвки, разбитые лесные тропы, нечестные купцы — отступили перед предвкушением новых дорог и городов и перед острым, переполняющим до краёв ощущением своей нужности. Попробовал бы кто на тракте уравнять Такко с сельскими парнями, умеющими разве что вилами орудовать! Тот бы живо сунул в руки обидчику лук и заставил бы доказать своё мастерство делом — если бы Верен не разобрался быстрее и проще.       — О чём ты задумался?       Голос Олларда выдернул Такко из мечтаний, как карпа из лесного пруда. Он даже не сразу разобрал, о чём его спрашивают.       — Что ты там читаешь?       Такко показал книжку по орошению полей, и маркграф удивлённо поднял брови:       — Не думал, что устройства для подъёма воды могут тебя так впечатлить. О чём ты думал? Только не ври, что ни о чём особенном. Я наблюдаю за тобой с четверть часа, и ты ни разу не перевернул страницу.       — Почему мы не делаем в мастерской ничего полезного? — спросил Такко. — Я зря трачу детали — всё, что я собираю, там и остаётся.       — Ты учишься, — устало объяснил Оллард. — Освоишь что попроще — перейдёшь к более сложному.       — Вы даже не даёте мне никаких поручений. Я делаю, что хочу, и не понимаю, нужно это кому-то или нет.       — Здесь не ювелирная мастерская, а я не ремесленник, работающий ради денег. Чем ты опять недоволен? Я могу учить тебя так, как делал бы Дитмар-лучник. Будешь полгода тереть полы и чистить инструменты, прежде чем тебя подпустят к чертежам. Но мне показалось, что чёрная работа тебе не понравилась.       Такко хотел сказать, что вообще не просился в ученики, но это прозвучало бы невежливо. Вместо этого он проговорил:       — Раньше на тракте всё было просто: довёз товар — получил деньги. Сразу понятно, хорошо ты сражался или плохо, хорошо следил или зевал по сторонам.       — А здесь тебе что непонятно? Механизм работает — значит, собран правильно. Сдаётся мне, ты просто не привык ценить то, что для тебя делают. Забыл, как бродил по Эсхену с пустым кошелём?..       Маркграф был прав — если бы не его заступничество, Такко бы сейчас ломал камни на имперских рудниках. Очень может быть, что в Медных горах, близ маркграфских мастерских. Лучше уж работать на Олларда в замке! А тот меж тем продолжал:       — Право же, отец дал тебе прекрасное образование, а ты отблагодарил его побегом. Твоя подружка из пекарни тоже сделала немало, чтобы у тебя были жильё и заказы, и что получила взамен? Сюда городские слухи доходят медленно, но живя в Эсхене, я знал все сплетни, не прилагая к этому ни малейшего усилия.       — При чём здесь Кайса? Она меня давно забыла. Наверняка уже нашла себе другого.       — Правда? В Эсхене не любят чужаков. От её доброго имени и так мало что оставалось, а теперь с ней и вовсе никто не пойдёт, а о хорошем замужестве можно забыть навсегда. Если она вдруг потеряет работу в пекарне, придётся вернуться в деревню, а там её едва ли похвалят за неразборчивость. Впрочем, избавь меня от пересказа городских сплетен! Просто думай, прежде чем жаловаться на жизнь.       Воспоминания о Кайсе Такко прогнал со всей решительностью: та знала, что между ними всё ненадолго, он-то в чём виноват? Чувство вины утихло, хоть и не до конца. Оллард вернулся было к работе, но вскоре отложил перо и плотно закрыл чернильницу:       — Тебя утомили книги, меня — бумаги. Хватит на сегодня! Скажи, ты играешь в шахматы?       В горах, где вырос Такко, в эту древнюю игру играли, кажется, все. Мало в каком дворе не раскладывали клетчатые доски по вечерам, а старики просиживали за ними и вовсе с рассвета до темноты. Он с радостью ухватился за возможность отвлечься.       Маркграф быстро расставил на особом столике фигуры, выточенные из ценного привозного янтаря. При Короле и Королеве стояли Лучники, следом Конники, а по краям доски разместились Башни. Солнце рассыпало огненные искры внутри тёмного янтаря, а белый облекало мягкой желтизной.       — Ты предпочитаешь играть за светлых или тёмных? — поинтересовался Оллард.       Такко молча обошел столик и встал за тёмными фигурами, уступив маркграфу право первого хода. В несколько ходов привычно вывел вперёд Конника и Лучника; мягкая бархатная подложка скрадывала звуки, и фигуры неслышно скользили по каменной столешнице, расчерченной клетками. Игроки разменяли несколько фигур, и Такко уверенно вёл своего Лучника по светлой диагонали. Он метил взять белого Конника и продвинуться дальше, когда Оллард с непроницаемым лицом подставил ему свою Королеву.       Выточенная из молочно-белого янтаря с желтоватыми прожилками, стройная, с гордо поднятой головой и печальным лицом, она была самой светлой фигурой на доске. Такко живо представил, как бережно резец камнереза касался бездушного камня, высвобождая нездешнюю красоту. Он загляделся на искусную работу и вздрогнул от внезапной догадки: Королева неуловимо напоминала Агнет. Или Малвайн? Наверняка шахматы были сделаны на заказ или преподнесены в подарок из-за сходства фигуры с владелицей замка — впрочем, для Такко она олицетворяла именно Агнет. Он медлил, не желая упускать хороший ход и в то же время не решаясь посягнуть на удивительную красоту Белой Королевы.       — Это ловушка? — поднял он глаза на маркграфа.       — Кто же тебе скажет? — рассмеялся Оллард. — Давай. Твой ход.       Такко отогнал ненужные мысли. Это всего лишь игра, а Королева — только фигура. Его Лучник двинулся вперёд и забрал её; а спустя ещё несколько ходов Оллард торжествующе откинулся в кресле:       — Шах и мат, Танкварт.       — Не надо было брать Королеву, — понимающе кивнул Такко.       — Переиграем? — ведомые ловкими пальцами фигуры вернулись на доску, и на сей раз Лучник из огненно-рыжего янтаря отступил от Белой Королевы. Теперь Такко взвешивал каждое перемещение. Он уже стягивал сеть заведомо выигрышных ходов вокруг Белого Короля, но Оллард внезапно увёл Короля к краю поля, и его место заняла Башня. Хитро выстроенная защита Такко была пробита в три хода, и его Король не успел спастись.       — Неужели там, где ты учился играть, Короля не меняют местами с Башней? — удивился маркграф, не скрывая удовлетворения от новой победы.       — Меняют. Но я редко пользовался этой уловкой.       — Мой излюбленный приём, — заметил Оллард, возвращая фигуры в мягкий бархат шкатулки. — Ты проиграл бы в любом случае. Не расстраивайся. Я ловил в эту нехитрую ловушку куда более опытных игроков.       — С Фредриком вы тоже играли? — догадался Такко.       — Конечно. Он-то взял Королеву, не колеблясь. Ты хотя бы сомневался.       Оллард отставил шахматную шкатулку и указал Такко на календарь: вытканный на гобелене ряд картин, под которыми шли ряды цифр и букв:       — Я знаю, как прогнать твои сомнения. Сегодня ровно месяц, как ты прибыл в замок. Здесь то, о чём мы договаривались. — Он бросил на стол туго набитый кожаный кошель с тиснёным гербом и, отвечая на недоуменный взгляд Такко, пояснил: — Три марки серебром. Бери, не медли.       — Я не заслужил их, — сказал Такко, не прикасаясь к кошелю. — Я ничего не делал. Я не…       — Здесь я решаю, как оценивать твой труд, — прервал Оллард и, привстав, толкнул кошель ему в руки. — Прекрати наконец пререкаться. Открыть тебе мастерскую?       — Лучше оружейную, — Такко вспомнил арбалеты, о которых читал. Может, в замке найдётся хоть один?       Оллард бросил ему ключ:       — Увидимся за ужином. И помни: до сих пор у меня не было причин сомневаться, что ты оправдаешь моё доверие.

***

      Давно стемнело, в замке погасили огни и выпустили собак, а Такко всё сидел на постели, уставившись в непроглядный мрак за окном, и пытался понять причины, по которым маркграф принял такое деятельное участие в его судьбе, почти ничего не требуя взамен. Он рылся в памяти, припоминая, не мог ли Оллард быть знаком с его семьей, но отец не имел никаких дел в этой части Империи. Вспоминал, не показал ли он себя как-то особо, сопровождая обозы, не попадались ли ему грузы из Медных гор и маркграфских мастерских, но и эти нити никуда не вели. Так и не придумав ничего, он забылся дурным, неглубоким сном.       …В узкие окна главной башни вползали туман и предрассветный холод. Такко стоял на верхней ступени лестницы главной башни и непостижимым образом видел её всю, до самого низа. Рядом стоял Оллард. Где-то за стеной возилась Катерина; Такко не видел её, но знал, что она зачем-то разбирает старые и пыльные тряпки, и чувствовал их затхлый запах. Где-то вдали играла еле слышная музыка.       Он повернулся к Олларду, и его обдало холодом. Маркграф медленно уходил в камень. Король становился частью Башни. Морщинки у глаз разбегались трещинками по камням; чернота камзола обращалась копотью; кипенно-белые края белья размывались в потёки раствора и пятна лишайников.       Туман на лестнице свивался нитями и спиралями, и на ступенях вставали призрачные фигуры. Седые воины, вооружённые щитами и копьями, стояли, готовые к битве, — бессмертное воинство, готовое стать на защиту замка; но при малейшем движении их очертания расплывались, и было видно, что это лишь причуды тумана.       Музыка стала громче. Где-то внизу что-то лязгнуло, будто разверзлись невидимые врата, и оттуда хлынули крысы. Они затапливали лестницу сплошной серой волной, они шли сквозь призраков, не причиняя им вреда, — шли к Такко, чувствуя живую человеческую кровь, а он стоял, примёрзнув к полу, не в силах шевельнуться. «Снизу, они идут снизу! — отчаянно закричала Катерина сквозь стену. — Останови музыку!» Такко огляделся в поисках музыканта-крысолова, но звуки доносились от стен; пели камни, пела сама башня, и крысы шли на её зов. Жирные, откормленные, с блестящими глазами, они уже карабкались по штанам и рубахе, не встречая сопротивления. Острые коготки царапали кожу, жадно двигались влажные розовые ноздри над плоскими резцами; невозможно было ни стряхнуть их, ни крикнуть, ни шевельнуться, только вздрогнуть от омерзения и ужаса, услышав жуткий хруст собственных костей.       Он проснулся с колотящимся сердцем и тяжёлой головой. Было нестерпимо душно, простынь промокла насквозь, тело было липким от пота. Не надевая рубахи, Такко высунулся из узкого окна за глотком свежего воздуха, и его обдало духотой. С запада ползли тёмные тучи, сверкали молнии, и слышался отдалённый треск.       На замок надвигалась гроза.