Плоти - плоть, духу - дух, Плоти - хлеб, духу - весть, Плоти - червь, духу - вздох, Семь венцов, семь небес.
Первое, что увидели люди, выйдя из темной подполы бетонного бункера, было ночное небо. Темная, сине-ржавая громадина, испещренная рубцами тяжелых черных перьевых облаков. Оно сомкнуло тяжелые надбровные дуги, как глухой озлобленный старик, смотрящий на неразумно утраченное время. Гнетущие немые своды недобро озирались на мелкие человеческие фигурки, бредущие вдоль обугленных деревьев и седых зеркал луж. Она не осталась с Джозефом, хотя они и прошли вместе довольно много. Тамара ушла незаметно, скрывшись между стволами опаленных, поваленных деревьев. Если бы они не молчали бы всю дорогу, то ,наверное, Сид быстро бы хватился пропажи спутницы. Он прекрасно понимал, что рано или поздно она уйдет. Ему казалось, что даже в обычной жизни, до Коллапса, она поступала точно также, не давая привыкнуть, пресытиться собой. И все же, эта женщина слишком любила свою свободу, постылую независимость, за которую так часто хваталась за время их общения. Джозеф быстро понял, что может обладать ее телом и разумом, но душой — никогда. Даже не потому что для Тамары душа — личное, сокровенное. Она совершенно не заботилась о ее неприкосновенности, но сама никогда не открывалась полноценно. Произошедшее с ней, по крайней мере, о чем она рассказывала, было больше похоже на констатацию фактов, нежели на исповедь или покаяние. Для нее самой ее судьба была сухим учебником, пережитком. Сид не думал, не хотел думать, о дальнейших действиях Тамары. Он понимал, что если у этой женщины есть хоть капля здравомыслия, то она пойдет в совершенно противоположную ему сторону, возможно, на поиски той неведомой земли обетованной, куда так активно зазывает людей радио. Он надеялся на это. Как бы не была странна и пугающа эта женщина, как бы он не ненавидел ее, но она оставалась новой семьей для Джозефа, и только поэтому он переживал о ее судьбе. Ему очень хотелось, чтобы она ушла быстро, без лишнего шума. Пускай здесь, в округе Хоуп, ее считают мертвой. Голые, обугленные стволы деревьев частоколом возвышались вдоль небольшой, омытой пеплом и копотью, тропинки. Под ногами скрипела и шелестела сажа, оставляя на подошве тусклый серебристый цвет. Вокруг не было ни единого звука. В один момент все умерло и обратилось в этот поблескивающий пепел, словно само пламя жизни выгорело дотла. Когда-то всем этим прахом был живой, трепещущий лес, ежеминутно отозвавшийся перекличкой соек,барабанным маршем дятлов и иногда робкой, предрассветной трелью соловья. Сердце пророка наполнилось тягучей, обволакивающей грустью. Она с болью останавливала пульс, поглощая его в свое синеющее лоно. Джозеф сбавил шаг, будто склонившись под тяжестью гроба. Ему казалось, что все вокруг похоронная процессия, где он и могильщик, и священник, и мертвец. Вот только плакальщица ушла. Накрапывал мелкий дождь. Тяжелые, теплые капли, казавшиеся почти ржавыми, разбивались о жесткие камни развороченной дороги. Сид шел без спешки, часто сверяясь с картой. Чем ближе подходил он к белой метке, тем сильнее у него колотилось сердце. Он молил бога, чтобы хоть кто-нибудь остался в живых. Наверное, одиночество рано или поздно убило бы его. Он, как и любой пастор, сильно зависел от своей паствы. Ему нужно было это благоговение, обожание, праведный трепет десятков глаз, следящих за каждым его действием. Гордыня. Она заразительна. Джозеф остановился около тяжелой металлической двери в пядь толщиной. На грудь упал тяжелый камень. Единственный барьер между жестокой поверхностью и бетонным ковчегом был вскрыт. Сид моментально стал прислушиваться, принюхиваться, искать глазами следы малейшего пребывания человека. Вдоль позвоночника пробежала стая крупных мурашек. Мужчина почувствовал себя совсем маленьким, незначительным на фоне распростертых поблекших крыльев мертвого леса и немого остова свинцовых небес. Он запрокинул голову. Ему показалось, что на него направлены тысячи немигающих, слепых, нелицеприятных глаз. Он понял, что, возможно, остался совсем один и, наверное, не долго продержится в здравом уме. Джозеф встал на колени, и сиротливо уставился в гущу небосвода. Он предстал перед судом. Почему-то стало совестно и стыдно. Жизнь с металлическим скрежетом проносилась перед глазами. Все сорок с лишним лет. Он жил неправедно, он и умрет грешником. Даже если Бог избрал его для великой цели, очищение души ему не было даровано. Оно не даруется никому. Раны от греха никогда не заживут и будут кровоточить и гноиться. Боль праведника — терпимая, святая. Она становится гранью между абсолютным светом и живой плотью, очерчивая ее холодными складками теней. Боль сребролюбца, сластолюбца, гордеца, вора, убийцы и предателя — вечная гниль, раздирающее поветрие, мор. Невысыхающие струпья, сочащиеся густым теплым гноем. Их души гниют, как гнили их тела и умы при жизни. Мир человека прошлого — вечные желчь и смрад. Явившийся под черными крыльями копоти и дыма, облаченный в уголь и металл, Коллапс вычистил океаны скверны живым, злым и веселым пламенем.Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем, Мировой пожар в крови — Господи, благослови!
В голове пророка пронесся этот мрачный, язвительный, лукавый женский голос. Даже не в своей голове она имела наглость смеяться над ним заливисто и чисто. Сид помнил эти слова, точнее звуки и интонацию и, как ему показалось, довольно точно воспроизвел этот странный напев у себя в голове, непроизвольно. Он быстро, как зверь, огляделся по сторонам. Ах, если бы она сейчас была реальной и стояла рядом, и смотрела бы на него своими бесовскими, черными цыганскими очами, как демон смотрит на человека на перепутье. Джозеф содрогнулся и попытался выкинуть из головы эту нечестивую женщину. Он жаждал избавиться от ее беззлобного, жестокого смеха, будто смеялась она непременно над ним. — Замолкни! — Сдавливая гневный рокот, сквозь зубы процедил первосвященник. — Исчадие ада, именем Иисуса Христа, пречистого Господа, повелеваю тебе! А смех становился все заливистей и громче. Он колокольным боем бил в уши, не замечая ни святого имени, ни упреков, ни угроз и проклятий. — Да над чем же ты смеешься, бесовское ты отродье?Над всей человеческой грязью смеюсь.
И хохот прервался, и вокруг все снова смолкло. Сид не мог понять: что же хуже? тишина или навязчивый, недобрый смех? Он схватил голову руками, но ничего не произошло. Вдалеке послышались чьи-то голоса.