Двенадцать

      Уж сколько их упало в эту бездну, Разверзтую вдали! Настанет день, когда и я исчезну С поверхности земли.

      Мужчина стоял в немом ступоре, вглядываясь в мертвенно-черные столпы сожженных деревьев. К нему приближались люди, и чем меньше было расстояние между ними, тем отчетливее он различал их очертания. Вот показалась округлая, массивная женская фигура. За ней, мелко семеня, волочились еще две, рослые и плечистые. Стали понятны отрывки фраз семейного спора, шутливого и беззлобного. Джозеф молча стоял и слушал, медленно перемещая взгляд вслед тусклому свету фонариков. Люди определенно его заметили и прибавили шаг. Голоса становились все отчетливее и громче. Вот Сид уже слышал преисполненное трепета и благоговения слово “Отец”.       Перед ним внезапно появилась мать семейства. Низкая, коренастая, довольно крупная женщина, не потерявшая молодой упругости тела. Она сжимала в руках старый шахтерский фонарь, отслуживший свое еще со времен ее молодости. Наверное, происходящее казалось ей, не видевшей ничего кроме горы посуды, сковородок, кастрюль, детских пелёнок и прочего обихода заботливой сельской матроны, настоящим приключением, полным тайн и детского любопытного страха. Она стояла перед ним, подбоченясь, и тяжело дышала. — Падре, я так рада, так рада, что мы наконец-то вас нашли. — Ее голос был хриплым и сбивчивым из-за нехватки воздуха. — Мы очень давно вас искали, и уже почти потеряли надежду вас найти. Но я до конца верила!       Джозеф смотрел на нее в молчаливой растерянности, натянув на лицо одно из самых приятных и располагающих к себе выражений. — Вам не о чем было тревожиться. — Спокойно и ровно ответил он. — Господь не позволит меня забрать от вас. — Возблагодарим Господа за это чудо. — Она сложила ладони и по-монашески наклонила голову. Пара бронзовых, поредевших сединой прядей выскользнули из прилизанной прически. — Нам нужно торопиться остальные уже ждут вас.             Женщина торопливо обернулась и участливо отвела Сида к остальной группе, стоявшей чуть поодаль. Они громко что-то обсуждали, срываясь на быстрые, приглушенные ругательства. — Слышь, Бен, да таки изловил он тут химеру, будь она неладна! Сам слышал, что много кровушки у наших попила. — Горланил высокий парень, похожий на высохшую осину. — А я своими глазами-то видела, что сама она пришла. Сама! — Бен, не по годам сморщенный, чернявый парень скрестил руки на груди. — Подошла к самому частоколу и стоит. А что стоит? Черт ее знает. А глаза-то у нее не добрые, не людские. — Пущай что не людские, Элвин ей все косточки-то пересчитает. Она у него, как миленькая, ужом завьется.       Что-то внутри Джозефа замерло, отмерло. Он хотел было расспросить подробнее, но осекся. Незнание пугало его намного меньше, чем осознание ее гибели. Сид почти не сомневался, что говорят о ней. Больше некого так желчно называть ведьмой и химерой. Да и у какой деревенской бабенки будет взгляд, который ввергает в ужас местного просточка?       Они пошли быстрее, проходя между одинаковыми, облезшими стволами. Все ближе и ближе чувствовалось людское поселение. В воздухе запахло едой и стиранным бельем. Перед ними раскинулся небольшой лагерь в десять палаток, расположившихся большого костра. Призывным маяком, его высокое пламя ласкало острыми языками прокопченный небосвод. И малый треск его отзывался в ушах гоготом бури, как тогда. Казалось, что это был заунывный плач самой земли, испуганной пришествием новой боли. Вокруг поляны гуляли черные пятна теней, растекаясь по земле и деревьям в жуткой конвульсивной пляске.       Прямо перед самым пламенем, как жрица выцветших из памяти древних злых богов, жаждущих новой, свежей крови. Огонь позади качал ее темный силуэт, наделяя ее жуткими чертами. Словно злое, насмешливое марево, она стояла, окруженная толпой селян. Ее травили, как дикого зверя, а она стояла и смотрела на них, как царица.       Сид раздвинул толпу руками и без лишних церемоний приблизился к ней под всеобщий непонимающий вздох. Тамара не сдвинулась. Только ее черные глаза, как два зеркала отражали языки пламени. На ее лице было несколько клякс запекшейся крови. Руки, истерзанные плетью, были туго стянуты проводом. Кончики пальцев, похожие в свете пламени на крючья, стали чуть-чуть красноватыми. А она стояла, чуть-чуть колыхаясь в такт телу огня, и улыбалась.       Джозефу стало не по себе от ее взгляда, будто выйдя из заточения бункера Тамара постепенно обрела былую силу. Одним точным броском он подскочил к ней и больно встряхнул за плечи. — Да как же ты посмела?! — Яростно, но беззлобно отчеканил он. — Зачем вернулась?       Она не проронила ни слова. — Я же говорил тебе, предупреждал. — Сид отшатнулся и продолжил почти шепотом. — Тебе нельзя здесь быть. Даже я уже ничего не смогу сделать.       Тамара оставалась беззвучной, безмолвной. — Что же ты хочешь?       Она медленно подняла связанные руки. Когда-то Джозеф точно так же стоял перед ней, уповая на волю Господа, и тот помог ему. Но кто поможет этой бесцеремонной грешнице? Мужчина вытащил из сапога охотничий нож и постепенно перерезал путы. Она смотрела на него диким, безумным взглядом, не мигая и не чураясь его ответного взгляда. Ему казалось, что в ней уже не осталось ничего, поддающегося человеческой, земной логике. Наверное, заключение совсем повредило ее рассудок. Однако этот гордый надменный взгляд сверху вниз, на всех присутствующих, но в большей степени на Сида, заставил вздрогнуть.       Тамара стояла в обмотках какой-то старой, истерзанной бытом мешковине, висевшей на ней, как на вешалке. Ее тонкие руки продолжали тянуться к Отцу, будто бы требуя чего-то. И вся ее поза, расслабленная, выточенная, упругая приковывала к себе внимание. Даже в лохмотьях она возвышалась над мирской толпой. Эта наглая, нечеловечески гордая, полоумная грешница одним своим видом заставила замолчать некогда хулившую ее толпу. В ее груди, наверное, пробудился тот обиженный, требовательный идол другого, дикого и прекрасного времени. И вот она, гостья из ниоткуда застыла, как истукан.       В одно пружинистое движение она прижалась к Сиду, обвив рукой его шею, но тут же отстранилась. Кто-то подлил в костер горючее, и пламя вспыхнуло ярче.       Джозеф хотел было, что-то сказать, но звук замер в его груди.       Тамара вошла в ревущее пламя.