Двенадцать

О, рассмешищ надсмеяльных — смех усмейных смехачей! О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей!

— Знаешь, у меня могла быть дочь. — Джозеф прикрыл глаза.       Они снова лежали на одной постели, прижимаясь друг к другу. Нет, не потому что им хотелось секса или ласки. Находясь в таком положении им было проще почувствовать близость, родство между собой. Так можно было говорить не натыкаясь на взаимную перебранку и недомолвки. Это было больше для Тамары, нежели для Сида. Наверное, она была единственной женщиной, позволявшей себе настолько нахалально, резко вторгаться в его личное пространство без предупреждения и намеков. Она как кошка, которая гуляет сама по себе. Приходит когда захочет, уходит по собственному желанию и никогда не отпускает собеседника, пока вдоволь не натешится с ним. Она ни о чем не просила, только смотрела на людей требовательным, лукавым взглядом, что волей не волей пойдешь искать то, чего не может быть. Такими женщинами можно восторгаться, даже любить на расстоянии, но в быту — самоубийство. Хозяйка, строгая, но справедливая, порой безрассудная, как ребенок. — Я бы не стал для нее примерным отцом. — Он немного промедлил. — Я сделал то, что не смог Авраам. Она теперь с ангелами небесными Там. — Своими руками? — Тамара с сухостью в голосе спросила. — Да.       Они опять замолчали. Покойная тишина нависла гильотиной над их шеями. То ли исповедь, то ли отповедь. И в соседней комнате шелестел шум радио, тихий и робкий, как первый апрельский дождь. — Ты бы хотел вернуть все обратно? — Нет. — Сид перевернулся на спину, закатив усталый взгляд. — Я тогда боялся. И сейчас боюсь еще больше. — Предрешенность? — Совесть. Этот грех оправдать нельзя. — Голос его чуть дрогнул, но моментально принял обыденное чуть хриплое звучание. — Тогда я был слаб. Во мне не было веры. Сейчас я сожалею об этом больше, чем когда-либо.       И снова роковое молчание, отчерчивающее аккуратные, скрежещущие линии по металлическому полу. Тамара ладонью чувствовала надрывный бой чужого, каменного сердца, вызванивающего колокольный пересмех о дуги жестких ребер. — Знаешь, я была бы дурной матерью. — Она наивно, по-птичьи склонила голову набок. В черных глазах ее появилась легкая пелена сплина. — Ты бы не выдержала подле себя равновеликую тебе душу? — Он погладил ее по взъерошенным волосам. — Возможно. — Она смахнула с себя тень полу-улыбки. — Я возвела вокруг них идеальные образы, недоступные человеческому гению и очень бы злилась, потому что соответствия им не было бы совсем. — Женщина взяла ладонь Отца и поднесла к своему животу. — Их у меня могло бы быть четыре. Всех четырех не выпустила, не позволила жить.       Тамара, как кошка, вытянулась стрункой и протяжно зевнула. — А теперь уже никого через себя пропустить не смогу. — На то воля Божья. — Джозеф подтянул ее к себе. Она не стала сопротивляться. — И когда я у тебя из грешницы доросла до богини? — Она улыбнулась. Черные бездны глаз заблестели. — Или понравилось играть со мной в кошки-мышки? — Эта наша, возможно, последняя совместная ночь. — Сид выждал паузу. — Хоть один раз, ради Бога, воздержись от ругани и дерзости. — Если тебе не хочется слушать столько контраргументов к целесообразности твоей религиозности, то я могу просто лечь спать. — Она прижалась к мужскому боку. — Однако, к твоему великому неудовольствию, я разговариваю во сне. Возможно, в моем сонном бреду для тебя гораздо больше смысла, чем в моем обычном словоблудии.       Джозеф ничего не ответил, устало сомкнув веки. Завтра будет новый бой, а затишья ждать еще очень долго.