Двенадцать

Слепой мятеж наш дерзкий дух стремит В багровой тьме закатов незакатных… Закрыт нам путь проверенных орбит!

      С тех пор, как прозвучало роковое сообщение прошло около семнадцати часов. Глухой женский голос по радио беспрерывно вещал: «Это канал объединенных сил США. Поверхность безопасна. У нас есть убежище, пресная вода, медикаменты. Наши координаты…» и каждый раз шипение, чуждый слуху белый шум. Обитателей бункера потрясло не сам факт возможности покинуть бункер, но окончания их совместной жизни.       Они сидели за столом и молчали, а над их головами тяжело повисла, лобызающая грязно-желтым светом кухню, лампа, легонько качающаяся. С той поры это была первая их встреча лицом к лицу, неизбежное столкновение. Невозможность его избежать давила на виски. Никому из них не хотелось вот так, близко и одновременно далеко, находиться подле друг друга.       Джозеф, скрестив руки на груди, смотрел, будто впервые, на мертвенное, спокойное лицо Тамары. Его взгляд был особенно холоден и чужд. Суровое, жестокое выражение, сравнимый хладнокровным, беспристрастным ликом святых с иконостаса, казалось женщине незнакомым. Доселе она еще никогда не видела Джозефа столь серьезным и одновременно отрешенным от происходящего. Однако, ее это совершенно не беспокоило, как не беспокоили и его гнев, его милосердие, его желание и отвращение. Она не смотрела в глаза Отца, но прекрасно знала, что он безотрывно следит за каждым ее движением, каждым вздохом. Он ждет от нее каких-либо действий, резкой реакции на события, малейшего проявления заинтересованности в происходящем. Он хочет, что бы Тамара разбила напряженное молчание первой, выставила на кон одну из ее провокаций. Но она, сидевшая перед ним, как древний безбожный идол, холодный и брошенный, забывший вкус жертвенной крови и мелодичный звук песнопений, не произнесла и слова. — Вот и закончилась история старого мира. — Он нарушил тишину первым. — Все будет построено заново, по воле Его. — Еще нет. Что за странное состояние. — Она, не поворачиваясь к Сиду, запрокинула голову, вглядываясь в потолок, будто там была не бетонная плита, а вечный купол небес, испещренный стаями птиц. — Вроде, все уже закончилось, но о начале говорить пока еще рано. Ты уже решил, что будешь делать дальше? — Должны были уцелеть несколько бункеров. Возможно, в них еще остались выжившие. — Джозеф развернул лежавшую на столе карту и поочередно ткнул в несколько мест, обозначенных белым крестом. — Господь милостив, надеюсь, он дал шанс своим агнцам найти убежище. — Господь устал вас любить. — Сухо заметила она. — А до меня, впрочем как и мне до него, нет совершенно никакого дела. — Она сделала жест рукой в пустоту воздуха, будто хотела смахнуть пепел с сигареты. — А что если и твой «коллапс» только начало чего-то ужасного, гибельного для всего человечества? А ты всего лишь увидел отголосок пророчества, посланного не тебе? Что тогда?       Джозеф задумался. На его широкий выпуклый лоб опустилась грубая, рваная полоса морщин. Отвечать на дерзость он не хотел, не к тому сам себя приучил за последние годы, но и не ответить тоже не мог. Он выждал еще несколько мучительных мгновений, словно вступил в короткий патовый конфликт с самим собой. — Тогда мне ничего не останется делать, как спасти оставшихся. — Коротко и спокойно ответил он, не меняя холодности тона. — Я взял на себя тяжелое, святое бремя нести Его слово к людям, помочь им найти путь к обители Его. Я не намерен отступиться от этой цели. — Он замолк, но тут же продолжил не менее холодную, но чуть поспешную речь. — Если я отступлюсь хоть на минуту, люди увидят как слаба вера ведущего. Они усомнятся в моей правоте, в искренности Божьих посланий. Тогда они окончательно отвернуться от него, и спасения не наступит.       Сид сложил руки в молитвенном жесте, склонив голову к груди. Он почти не дышал. Его фигура на мгновение показалась меньше. Он выглядел как раскаявшийся ребенок, шалость которого настолько незначительная, но задевающая его трепетную душонку примерного сынка. Но при всем уничижении его образа в глазах Тамары, она не видела в нем жалкой натуры, а даже напротив, сочла его пристыженность перед глазами его идола похвальной, даже возвеличенной. В отличие от своей паствы, Джозеф действительно благоговел перед Богом, будто вживую видел силу его кары и его милости.       Иногда ей казалось, что за время, проведенное наедине с Сидом она успела полюбить и возненавидеть его. Порой эти попытки чувств даже находили выход из нее. Но наблюдая за ним все дольше, она все больше убеждалась, что это лишь ее выдумки и фантазии, а образ бесстрастного жреца, отрешенного от материального мира существует у нее в голове, как напоминание о том, что одновременно сложных и простых людей нет. Нет способных на безудержное буйство чувств и жизни, нет и бесконечно отрешенных отшельников, затворников собственного разума, слышащих внутри себя Бога, дьявола или еще что-то, но понимающих что говорят сами с собой. Людям непременно нужно лишь прикоснуться, обжечься, отдернуть руку, с гримасой тупой боли и непонимания. Однако понять, что продержав руку дольше они привыкнут и примут этот благой жар и уже не смогут выпустить его из себя. Люди привыкли описывать в своих книгах, в песнях, в картинах жизнь полную, подлинную, но никогда к ней не притронуться. У них на такие безумства не хватает смелости, желания жить вне пародии.       Тамара опустила руки, мельком взглянув на молящегося мужчину. Она медленно встала и обхватила его шею руками, не ожидая ответа. Она склонила голову ему на темечко, зарывшись лицом в густые, черные волосы. — Знаешь, Джозеф, я твоей никогда не была и не буду, но в веру твою влюблена без памяти, хотя никогда в нее не уверую. — Она медленно и неохотно отстранилась. — Не думай, что во мне играет моя гордыня, хотя я, определенно, еще та гордячка. Я тебя живым полюбить не смогу. Но если доживу до того, когда имя твое станет историей, святым собранием фактов и жития, то продолжу не любить, но никогда не отрекусь.       Она попыталась было уйти, но мужские грубые руки ненадолго удержали ее запястья.