Чем дольше Тамара слонялась по бункеру, тем сильнее на нее давили стены, пол, потолок. Ей не хватало пространства, свободы, дорожной пыли и мягкой зеленой травы под ногами, бесконечно высокого синего неба над головой. Коричнево-серые стены зажимали голову в тиски, а противный желтый свет все больше действовал на нервы. Могильный, неприятный полумрак уже успел вывести ее из себя, из-за чего в своей каморке она выключила свет вовсе.
Темнота, такая густая, что нельзя увидеть кончиков пальцев рядом со своим носом, расширяла границы комнаты, делая их неосязаемыми. Пару раз женщина забывалась настолько, что задевала ногами раскладушку. Ей нравилось теряться в этой тьме, абстрагироваться от действительности и мечтать. Она садилась на холодный пол, поджимая ноги к груди и запрокидывала голову кверху. Тревога постепенно отступала прочь, оставляя место для дремоты. На Тамару находило такое легкое, полусонное состояние, которое бывает утром, перед самым рассветом, когда солнце еще не показалось.
Она не знала, скучает ли Джозеф по поверхности также как она или для него все происходящее остается в порядке вещей. Она вообще его не знала. Они перекидывались парой бытовых фраз, иногда вступали в теологические споры, но не более. Женщина уткнулась носом в голые коленки. Она определенно ничего не знает о своем сожителе.
Они видят друг друга каждый день. Каждый день завтракают в одно и тоже время, каждый день он пытается приобщить ее к таинствам молитв и ритуалов, но даже перечень ежедневных совместных занятий не делает их ближе. Для полноценного общения им чего-то постоянно не хватало. Общих тем для разговоров они не заводили, да и не старались сблизиться.
Тамара медленно поднялась с пола. Ей казалось, что кости разом затрещали и ее тело вот-вот упадет, как мешок. Холодный металл колол босые ноги. В два шага, отрывистых и напряженных, она очутилась прямо перед дверью. Тихонько скрипнуло. Тонкая полоска света прошла в глубь кельи, разрывая полотно тьмы на две неравных части.
Глазам, не привыкшим к свету, пространство за дверью казалось абсолютно белым, словно там совсем ничего не было. Оно утонуло в лучах. Тамара невольно зажмурилась и полностью отворила дверь. Тьма позади нее совсем исчезла. Осталось неприятное, скребущее чувство, будто ее чего-то лишают. И вот она стоит на самом краешке между черной бездной и светлым коридором, не в силах сделать шаг куда-либо.
Послышались шаги. Она моментально прикрыла дверь, оставляя тонкую желтую полосу на полу. Тамара Повернулась спиной к железной двери. Глухой стук все приближался, но она не двигалась с места. Она знала, что в один момент шаги должны непременно затихнуть. Тогда надо будет что-то сказать, ведь невозможно не сказать. Хорошо будет, если он поинтересуется, почему она уже третий день не ужинает или спросит о ее самочувствие. Тогда не придется ничего выдумывать. Отвечать всегда легче чем начинать диалог. Но если он начнет первым, то она сострит, потому что не сможет не сострить. И весь разговор уткнется во взаимные упреки и нравоучения. Это ещё хуже.
Тамара выпрямилась, словно ее вот-вот поведут на заклание. Вот он уже близко. Подошва чуть-чуть вызванивает от железного пола. Вот уже показался краешек тени. Женщина стояла ни жива не мертва. Глухое, зыбкое чувство, как пульс, колотилось в ней. Снова судорожно заламывались пальцы. А тень становилась все больше.
И вот шаги затихли. Она, как статуя, стоит, обхватив плечи руками. Тамара не оборачивается, но чувствует жгучий, неодобрительный взгляд Сида, проходящий наискось, через правую лопатку. И куда же подевались прыть и резкость? Почему стоит она, недвижная, как немая на паперти?
За спиной от выдоха задрожал воздух. И снова чеканят ритм шаги. Вот они все тише и тише, растворяются среди ее частого дыхания. Тамара опустила руки. Кулаки сжались, а грудь наполнилась воздухом.
Она запела:
“Я устал себя мучить бесцельно.”
Из ее уст просыпались несмелые, надрывные слова, протяжные, как долгий волчий плач.
“И с улыбкою странной лица…”
Голос постепенно набирал силу, возмущая стылый воздух, не приученный к тяжести и полноте звука, так нагло убившего тишину.
“Полюбил я носить в легком теле…”
Тамара пела, как могут петь только неприкаянные души, скитальцы внутри себя. Беспокойное, хриплое песнопение, невпопад, дерущее глотку проклятым боем.
“Тихий свет и покой мертвеца”
Она не помнила себя от собственного пения, от бессильной, кричащей скорби по душе своей.
Ее мама часто пела. Тамара помнила, как теплыми майскими вечерами они собирались на террасе. Старенькое пианино стояло у смежной с ним стены так, что дрожащие, мирные звуки стелились через окна по участку. Мама любила романсы. Ее мерный, глубокий голос, гибкий, как хлыст, трогал за сердце, даже отец, скупой на чувства, порой цедил из себя скупую слезу.
Женщина улыбнулась, будто с нее сбросили камень. И в движениях появилась легкость, и жизнь.
— О чем ты только что пела? — Сзади раздался глухой мужской голос.
— О тоске своей. — Она обернулась. Ее взъерошенные волосы облепили мокрое лицо. — А может быть и о чужой. Тоска она у всех одна.
— Даже у меня?
— Да. — Она развернулась на пятках. — Ты тоскуешь о прошлом, но никогда и никому об этом не сознаешься, даже самому себе. Тяжело признать грехи, а еще тяжелее сказать себе, что скучаешь по ним.
Джозеф ничего не ответил.
