Двенадцать

      Джозеф со временем стал привыкать к выходкам своей… Нет. Он так и не смог определиться какое место в семье она должна занимать: неразумное, блудное дитя, горделивая, грешная сестра или безбожница-жена. Поступки этой бестии, не будь она его единственной живой «родственницей», давно бы вывели его из себя, и она была бы жестоко, но справедливо наказана. В Эдеме нет места грешникам.       Что касается наказаний, то их она принимала исправно, не прекословя, с немым достоинством и презрением. Сид мельком отвел взгляд от религиозного труда и направил его на запястье Тамары, стоявшей рядом с кухонным столом. На смуглой, чуть желтоватой от нехватки солнечного света, коже красовалась аккуратная красная надпись: «Гордость». И, к собственному удивлению, он не был к этому причастен. Более того, он даже не заметил, как эти свежие шрамики появились на ее руке.       Мужчина старался быть участливым к ней, но при этом держать позволительную дистанцию. Она грешна, а один грех ведет за собой другой.       Сид даже не заметил, как задержал взгляд на ней дольше обычного. Недвижимая спина, пружинистые движения рук, открывающих консервацию. Порой она напоминала ему покойную жену, ее манеру двигаться. Особенно эти заламывания пальцев и по-ребячески склоненная головка.       Его жена была кроткой и заразительно рассудительной. В ней не было мудрости, но была смиренная учтивость. Она никогда не говорила лишнего и не к месту, предпочитая слушать. И часто, подолгу плакала, сидя на окне, особенно в пасмурную погоду. Она постоянно боялась чего-то. Держала под кроватью сонник. Джозеф глубоко сопереживал неясному горю жены, возможно, даже любил ее когда-то.       Он снова уткнулся в книгу. Ворошить прошлое более не хотелось. Он не любил себя прошлого, грешного. Его карой стала его память.

«С великою радостью принимайте, братия мои, когда впадаете в различные искушения, зная, что испытание вашей веры производит терпение…»

      Он вспомнил Фейт. Джозеф невольно улыбнулся краем губ, но лицо его быстро приняло более привычное, спокойное выражение. Местные безбожники прозвали ее «сиреной». Странные. Ведь в этом бедном, измученном жизнью ребенке не было ничего таинственного, заманчивого. Никто из них не знал ее близко. Даже приняв в свое сердце любовь и надежду она не смогла полностью открыться семье. Девушка держала внутри все переживания и тревоги, никого не подпускала к ним близко. Какое-то время это тревожило братьев, но не долго. Постепенно к этому привыкли, да и она была вполне счастлива.       Теперь же Сид следил за Тамарой. Он нахмурил брови, выжигая в ней дыры взглядом. Мужчина уже успел понять и несколько раз убедиться, что в его жизни она заняла нечистое, бесовское место. Все ее пороки были нараспашку, но менее греховней она не становилась. Не умела лгать, но лгала своим видом. Не прятала, не скрывала свою порочность. Играла в богомерзкие игры между ангельской чистотой и грязью последней из блудниц. Она постоянно не доходила до дна той бездны, из которого раскаяние возносит сразу к раю.       Джозеф закрыл книгу, встал и поставил ее на верхнюю полку, рядом с другими такими же. — Господин пророк, трапезничать желаете? — Тамара разлила содержимое небольшой кастрюльки по тарелкам. — Конечно вина для причастия и каштанов я не нашла, но и томатный суп вполне ничего. — Возблагодарим Всевышнего за снедь на нашем столе и за воду в наших чашах. — Он сложил руки и закрыл глаза. — Не хочешь продолжить? — Пошли нам, Боже, ящик апельсинов, а если не жалко, то два. — Она посмотрела на потолок. — Чревоугодие — это страшный грех. Он очерняет душу, но… — Но цинга меня пугает больше, чем еще один грешок в мою копилку. Аминь. — женщина довольно ухмыльнулась.