Шум, сотканный из гула нестройных голосов, стука чужих шагов и шелеста бесчисленных книг, тотчас объял Адриана, стоило ему переступить порог коллежа; внешний мир остался позади. Суета окружила его так резко, так неожиданно, что он замер в смятении, почувствовав, как что-то сдавило ему грудную клетку. Его взгляд заскользил по лицам учеников, беспрестанно сновавших по огромному холлу здания, сердце тревожно заколотилось. Все эти звуки, затаившиеся в стенах коллежа, нахлынули на него, как беспокойные волны, и Адриан судорожно втянул носом воздух.
Слишком громко.
Жизнь пульсировала вовсю, подхватывая каждого из учеников бурным потоком; казалась прекрасной и разрушительной в своей неистовой силе, подобной неуправляемому трескучему пламени. Оттого, возможно, Адриан так неуверенно переминался с ноги на ногу, не решаясь шагнуть вперёд. Помещение было наполнено ярким искусственным светом, расползающимся по всему периметру, заглядывающим в каждый случайный угол и рассеивающим даже самые упрямые и непроглядные тени. Адриан чувствовал себя совершенно беспомощным в этом огромном здании, ощущал себя одиноким путником, затерявшимся среди пустынной равнины и не ведавшим, куда идти.
Нынешним утром собственные мысли разбудили его намного раньше, чем разразился трелью будильник, и Адриан уже не смыкал глаз вплоть до нужного часа, бездумно меряя шагами комнату. Несмотря на то что он сам долгие годы жаждал вырваться за пределы собственного дома, вдохнуть жизнь, ощутить её во всей красе, ныне им овладели сомнения и неожиданная робость, а под рёбрами засвербила тревога — мучительная и неприятная. Мысли в голове хаотично разбегались, не позволяя ухватиться ни за одну из них, но все они были связаны лишь одним безмолвным вопросом: справится ли он?
Повстречав за завтраком отца, на чьем лице, будто маска, застыло вековечное выражение царственного спокойствия, Адриан привычно ему кивнул, отрешённо принявшись за еду. Габриэль же не проронил ни слова, лишь по окончании трапезы отрывисто бросил сыну, чтобы он не опаздывал, да дал несколько кратких наставлений Натали, должной сопровождать юношу в коллеж. Вскоре от Габриэля осталось лишь смутное эхо его слов — сам он затерялся среди холодных коридоров дома, сославшись на неотложные дела. Что-то мерзкое, будто червь, закопошилось в душе Адриана, в сердце хлынула невольная обида, и он в это мгновение бессильно сжал кулаки. Ему не следовало ждать каких-либо тёплых и подбадривающих слов от отца — это просто было не в духе Габриэля, не было вплетено в его сущность. Со своим волнением Адриану предстояло справляться самостоятельно.
И вот теперь он стоял среди многоликой толпы, настороженно оглядываясь, будто что-то выискивал в окружающих его чужих лицах. Воспоминания о начале дня меркли, укрываясь в глубине разума; в голове воцарилось равномерное, невыразительное жужжание. Адриан чувствовал, как крупица за крупицей ускользает от него время, приближая к первому занятию, и при всей своей растерянности ясно осознавал: он не хочет опоздать. Вобрав в лёгкие побольше воздуха и ощутив, как утих в груди вулкан страстей, он решительно двинулся вперёд. Нечего было задерживаться — на него и так уже начали бросать любопытные взгляды.
Адриан думал, что уже давно — если не сказать «никогда» — он не бывал в столь многолюдных местах, не ощущал эту трепетную суету, уносящую его прямо к нужной аудитории. Молчаливость величественного дома, угрюмость его обитателей — теперь всё это казалось ему далёким и фантомным, в то время как жизнь, яростно бушевавшая здесь, ощущалась нестерпимо правильной. Это было так странно, непривычно и пугающе… но и так воодушевляло!
Пленённый своими раздумьями, Адриан не сразу заметил чей-то невысокий силуэт, норовивший проскользнуть вперёд него в кабинет, а оттого не успел среагировать. Налетев на кого-то, он инстинктивно перехватил незнакомца за плечи и тут же опустил руки; взгляд его, напротив, взметнулся к неизвестному, несдержанно выпалившему:
— Ну аккуратнее же, эй!
Адриан ощутил, как у него темнеет в глазах; что-то нестерпимо знакомое почудилось ему в нотках высокого и — как оказалось — девичьего голоса, но когда он окинул её взглядом, сердце болезненно ухнуло вниз. Девушку, застывшую перед ним, он явно видел впервые, но отчего-то ему показалось, будто где-то они уже пересекались.
Какими неуловимыми и призрачными показались ему в тот миг воспоминания!
Незнакомка, спешно отпрянувшая от него, пригладила растрепавшиеся иссиня-чёрные волосы; в её движениях сквозило напряжение и суетливость. Она смотрела на него большими голубыми глазами, цветом напоминавшими разве что пасмурное небо, сжавшееся в преддверии непогоды, и во взгляде её неожиданно отразился целый вихрь эмоций — раздражение, недоумение, досада, растерянность, смятение, смущение.
Она учащённо заморгала.
— Я... я не хотела, прости, я... т-только... кто ты?
Встряхнув головой, дабы рассеять минутное наваждение, Адриан неосознанно взмахнул обеими руками, выводя перед девушкой в воздухе безмолвное извинение, и тут же мысленно чертыхнулся, когда незнакомка, едва успевшая раскрыть рот, в замешательстве воззрилась на него. Он почувствовал себя невероятным глупцом и прикрыл глаза, проклиная себя всеми существующими и несуществующими словами. Ну вот, он едва успел прийти, надеялся спокойно влиться в коллектив, а уже ухитрился всё испортить, по привычке воспользовавшись языком жестов по отношению к людям, которые навряд ли были с ним знакомы. Что за невезение!
Горло его неприятно сжалось, и Адриан поморщился, мгновенно подавив в себе порыв что-либо высказать. Уж лучше он продолжит вот так стоять, беспомощно моргая, чем выдавит из себя что-то хриплое, несвязное и явно неприятное для слуха.
Он едва ли успел разобраться в том, что мелькнуло на лице незнакомки, когда некто едва не сбил его с ног, жадно заключив в объятия; нос защекотал смутно знакомый аромат. Юноша аккуратно развернулся, с едва заметной улыбкой рассматривая Хлою, с которой его связывал уже не первый год знакомства и которая была его пока что единственным другом, и попытался вслушаться в её довольное щебетание.
— Адриан! Неужто отец позволил тебе ходить на учёбу? Какое счастье! Почему ты не сказал? — она состроила недовольную гримасу, но глаза её по-прежнему сверкали. — Ах, Дюпен-Чен, не стой же на дороге! — Хлоя брезгливо покосилась на синеглазую незнакомку, которая всё ещё недоумённо рассматривала Адриана. — Не видишь, что ли: здесь новый человек!
— За собой следи, — тотчас вспыхнула она, и на лице её отразилось негодование. Она высказала что-то ещё — вот только Адриан уже не услышал, ибо Хлоя утащила его вглубь класса, по-прежнему разглагольствуя о том, как она довольна тем, что он теперь учится вместе с ней.
Всё ещё находящийся во власти какого-то смятения, он не особо различал, что говорит ему Хлоя, и голос её звучал на самых далёких затворках сознания; взгляд юноши блуждал по классу. Он различал озадаченность и заинтересованность на лицах ребят, которые, очевидно, теперь были его одноклассниками, искренне улыбался каждому, кто подходил поздороваться — и с затуманивающей разум грустью замечал, какое удивление отражается в их глазах при осознании: он немой.
Это было непривычно для каждого из этих учеников, и это чувствовалось.
Робкие, нерешительные шепотки разлетелись по классу, шелестя и шипя, и изумление на чужих лицах постепенно сменялось спокойствием. Класс принял его вполне дружелюбно, разве что посматривал иногда, как на восьмое чудо света. Хлоя надменно окидывала взглядом одноклассников, будто пытаясь высказать, что для неё, в отличие ото всех, это не удивительно, что она давно всё знала.
Черноволосая девушка, с которой он столкнулся в проёме двери, теперь проскользнула в классе и уселась за парту позади него, увлечённая разговором с другой незнакомкой, загорелой и рыжеволосой. Неосознанно прислушиваясь к её голосу, он вновь задался вопросом о том, отчего же встреча с ней взбудоражила в нём странное чувство дежавю — неужто они всё-таки где-то сталкивались? А он ей показался знакомым? Возможно, он просто её с кем-то перепутал? Неудивительно: столько лет ни с кем, кроме отца и работников, не контактировать, — оно не только на памяти скажется.
— Адриан Агрест, — донёсся до него тихий, но уверенный голос — то явно была другая девушка, и она что-то втолковывала своей подруге. — Сын твоего любимого дизайнера, ну…
«Любимого», — эхом откликнулись его мысли, но поразмыслить Адриан не успел — заметил, что на него кинул любопытный взгляд паренёк, к которому он чисто инстинктивно подсел за парту, и выдавил из себя неловкую улыбку.
Его новый сосед по парте был смугл, темноволос и носил забавные очки; на шее его небрежно болтались наушники, доносившуюся откуда музыку юноша даже сумел с горем пополам разобрать. Он подумал о том, что с этим человеком, пожалуй, ещё не успел поздороваться, а значит, следовало исправить недоразумение.
— Первый раз здесь? — в это время спокойно осведомился незнакомец, откладывая телефон и вглядываясь в новоявленного одноклассниками тёмными глазами.
Адриан кивнул, стараясь вести себя так же просто и невозмутимо, как его сосед. Незачем было выставлять себя чересчур нелюдимым и скованным, если он собирался обрести в новом классе хотя бы несколько друзей и приятелей.
Кажется, незнакомец и не нуждался в большем, чтобы принять новенького. Он одобрительно ухмыльнулся, похлопал Адриана по плечу и бросил:
— Добро пожаловать в класс, бро.
***
Вечером того же дня
Маринетт рассеянно расхаживала взад-вперёд по комнате, едва ли осознавая собственные действия; голова её налилась свинцовой тяжестью и пульсировала смутной, но настойчивой болью. Мысли казались неуловимыми, будто призраки, и их не получалось собрать в нечто связное и разумное; тишина, воцарившаяся в комнате и колыхающаяся лишь отзвуками шагов и поверхностным обрывистым дыханием, не способствовала собранности. Маринетт уже минут пятнадцать пыталась приступить к ведению дневника, что так яро рекомендовала её психолог на протяжении нескольких дней, но всякий раз бросала безуспешные попытки и угрюмо рассматривала чистые, ещё не тронутые чернилами страницы.
О чём, право, она могла написать, если всякий раз мысли от неё разбегались, а пальцы бессильно стискивали ручку; если внутри неистовствовали резкие, импульсивные чувства, а негласный протест, утаившийся в глубине упрямого сердца, вынуждал оставлять подобное занятие?
Маринетт устало опустилась на стул и перевела бездумный взгляд на раскрытый перед нею блокнот. За окном уже вечерело, и мир был укутан чернильными шелками и украшен далёкими белесыми звёздами, а оттого комната озарялась лишь мягким светом настольной лампы, ясно выделяющим источник мучений. На столе царил беспорядок: хаотично были раскиданы полуисписанные ручки, неровно покоились многочисленные тетрадки и книги, которая Маринетт по забывчивости оставляла там, где пользовалась ими. Но центр столешницы был освобождён, и лежащие там блокнот и ручка удручали девушку.
Что служило невидимой преградой меж ней и её мыслями, что не позволяло притронуться к ручке и написать хотя бы первую, хотя бы бессмысленную строку? Из каких далёких глубин души пробирались эти тревожные, будоражащие сознание образы, отчего зарождалась эта досада, парализующая мысли? Маринетт не знала. Она даже не представляла, к кому хотя бы стоит обратиться в своей исповеди, ведь теперь её дневник должен был выглядеть как обращение к кому-то, как письмо неизвестному приятелю, но вот кто мог бы подойти на эту роль…
Девушка сомкнула пальцы на корпусе ручки и неуверенно прикоснулась к бумаге, пытаясь задержать в сознании неожиданно промелькнувшую мысль. «
Мой милый друг», — подкинуло ей подсказку подсознание, но Маринетт лишь рвано усмехнулась и поджала губы. Друг ли тот человек, которому она собралась изливать душу? Ей нужно было выдумать собеседника самостоятельно и писать никогда не существовавшему человеку что-то личное и сокровенное? Вот уж вздор!
«В этой идее изначально не было смысла, — вяло подумала Маринетт, из-под опущенных ресниц разглядывая свою застывшую руку; в груди разливалась досада, приправленная терпкой горечью. — Никогда не умела вести дневник, это просто не моё. Вот и чем это всё должно мне помочь, спрашивается…»
Она закусила губу и позволила памяти увлечь себя в те далёкие мгновения, когда она сама, без чьих-либо просьб и понуканий, пыталась вести дневник — ей это казалось донельзя увлекательным. Маринетт тогда была убеждена, что это позволит ей связаться с игнорирующим её соулмейтом, распахнуть дверцы его души и вызвать ответный отклик, — и, воодушевлённая наивной верой, обращалась к нему в своих недомемуарах как к непосредственному собеседнику. Это было глупо, ужасно глупо, но это помогало.
А что, если…
«
Моя родственная душа», — неожиданно для самой себя вывела Маринетт в блокноте и ошеломлённо заморгала, почувствовав, как в ней схлестнулись противоречивые эмоции. Она действительно сейчас обратилась к тому, кто, как тень, неуклонно следовал за ней не один год да навевал тревожные воспоминания в те мгновения, когда она пыталась вести дневник? Она упомянула того, в ком разуверилась ещё шесть лет назад? Зачем ей снова ворошить прошлое, истязать себя почти истлевшими воспоминаниями?
«Однако, — неохотно рассудила она, — говорят же, что если хочешь от чего-либо избавиться — столкнись с ним лицом к лицу. Тогда, наверно… хм… если я сделаю его своим собеседником... это мне… поможет?»
Маринетт пожала плечами и, решив, что дело всё равно яйца выеденного не стоит, продолжила; ручка нервно подрагивала в её пальцах.
«
Я пишу тебе снова, но на этот раз уже не жду от тебя ответа. Я даже не уверена — нет, не так, я абсолютно убеждена в обратном, — что ты существуешь. И я всё равно не могу довериться тебе или же себе и что-то написать в этот дневник, потому что… потому что кто ты, чёрт возьми, такой, чтобы я тебе всё рассказывала? Ты никогда не откликался на мой зов — потому что тебя нет».
Она в волнении откинула прядь волос со лба и нахмурилась. В груди беспокойно трепетало сердце, отдавая ударами куда-то в горло, Маринетт проклинала себя за проявленную глупость и очередное обращение к своему безрадостному прошлому. Она подскочила на ноги, разглядывая несколько строчек так, будто те были ядовитой змеёй, в смятении заломила руки и уселась обратно. Торопливо и гневно выведенные слова дразнили взор.
А впрочем, почему бы и нет? Это помогло ей хотя бы начать дело. Уже хорошо…
«
На меня производят впечатление многие события, но что я должна написать сюда? — помедлив, продолжила Маринетт, отрывисто вздыхая. —
Об этих событиях? О своих чувствах? О людях, с которыми я сталкиваюсь каждый день? Я не умею вести дневник и уж тем более я не хочу адресовать его тебе. Однако… ты мой самый привычный молчаливый слушатель», — губы растянулись в горькой улыбке.
Она откинулась на спинку стула и припомнила те мгновения, когда, будучи ещё маленькой девочкой, записывала все свои мысли в дневник; память услужливо навеяла нужные образы, и, хотя сердце протестующе подскочило в груди, Маринетт позволила себе погрузиться в тягучее прошлое. Тогда в её сердце, подобно морю во время шторма, бушевали надежда, страх, растерянность, удивление, недопонимание — и объединялись в нечто целое, разрушительное, что ребёнку было даже не под силу осознать. Она исписывала разлинованные страницы не единожды — но это ни к чему не приводило.
Маринетт уже и не помнила, когда надежда увяла, затерявшись среди разочарований, и на смену ей пришла злоба и тоска — казалось ужасно несправедливым то, что из миллионов людей именно она была обделена соулмейтом или же связана с тем, кто явно с ней не хочет общаться. Позже, однако, душу заполнило недоверие и скептицизм: чего, право, люди находят в своих соулмейтах, да и вообще, не сказки ли всё это? Выглядит уж слишком фантастично и необоснованно. Когда внутри воцарилось равнодушие, Маринетт тоже не запомнила. Она даже не могла бы точно сказать, что испытывала сейчас, но понимала, что ей, в сущности, нет уже дела до того, о чём беспокоилась долгие годы, — слишком много чувств было растрачено впустую.
Возможно, именно эта мысль придала ей сил, потому что Маринетт, глубоко вздохнув, вновь вернулась к дневнику.
«
Даже сегодняшний день начался скверно, — хмыкнула она, исписывая страницу быстрым мелким почерком, и рука следовала за её мыслями, что обретали некое подобие рациональности. —
Во-первых, я проспала, потому что вчера, думая, что завожу будильник, я отключила его… Не спрашивай. Я сама себя порой не понимаю, — с губ сорвался невольный смешок. —
Во-вторых, я едва не опоздала, потому что пол-утра искала свой учебник, потом завалилась на ступеньках, а потом было ещё веселее… Я ужасная неряха, знаю», — она вымученно опустила голову на стол.
Стоило ей немного успокоиться, как дело пошло проще, и мысли, что она изливала на бумагу, подхватили и понесли её на своих волнах. Текст получался сумбурным, подчас Маринетт спотыкалась и в задумчивости грызла кончик ручки — дурная привычка, от которой не получалось избавиться, — а потом возвращалась к записи вновь. Что-то странное, но искреннее теперь было запечатлено на страницах её дневника — и, хотя Маринетт по-прежнему скептически относилась к так называемой пользе от этого занятия, она почувствовала невероятное облегчение, когда поняла, что смогла приступить к делу.
«
На том и распрощаюсь с тобой, — решительно вывела девушка, заправляя за ухо назойливую прядь волос. —
Знаешь, я даже рада, что ты меня не слышишь. Уж не знаю, как бы я взглянула тебе в глаза после перечисления всех моих ежедневных неудач».
Маринетт замешкалась лишь на мгновение, но потом отложила блокнот и сладостно потянулась, осознав, что её обязанность была выполнена. Первая запись в личном дневнике сделана, её психолог будет довольна результатом, а это значит… а это значит, что, возможно, их встречи постепенно сойдут на нет, и девушку оставят в покое.
Без сомнения, эта мысль обнадёживала.
