Сокрыты надёжно печатью молчания Мечты, желания и страсти в душе. Но если откроешь тайну звучания, То прелести прежней не будет уже. Шарлотта Бронте «Вечерние утехи»
За окном бушевал нещадный ливень, и холодные косые капли безустанно колотились о стекла, оставляя прозрачные разводы и укрывая улицу от посторонних глаз; неспешно и неуловимо сгущались вечерние тени. Занавески, обычно приветливо распахнутые, ныне были задёрнуты, и голос непогоды казался глухим и безгранично далёким, будто бы буря неистовствовала за сотню миль отсюда. Неосознанно закусив губу, Маринетт вслушивалась в шёпот-шелест ненастного дня, и на задворках её сознания билась безликая мысль о том, как же она теперь доберётся домой. Она находилась в чистом и ухоженном кабинете, в котором проводились сеансы психотерапии и обстановку которого Маринетт за последние несколько недель успела изучить до мелочей. Обычно здесь царила тихая и гостеприимная атмосфера, невольно вселяющая кроткий покой в сердца приходящих людей, рассеивающая печали и тревоги. Часто помещение было озарено нежным солнечным светом, расставленные по полкам неведомые растения наполняли воздух терпким ароматом, а мягкие диваны позволяли расслабиться. Воссозданный уют заглушал тоску и тяготы минувших дней, вот только сегодня он оказался бессилен. Маринетт шумно втянула воздух, съеживаясь в кресле. Казалось, сегодня дыхание самой природы было пронизано тревогой и печалью, что обычно укрывались в глубине сердца, разъедая его изнутри, подобно едкой кислоте. Угрюмые седые тучи, затянувшие небо, давили своей эфемерной тяжестью, а далёкие раскаты грома, изредка доносившиеся до девушки, навеивали ощущение неуловимой беды. В такие минуты её не тянуло на разговоры. А может, дело было в том, что сама суть беседы ей не нравилась, ведь она так упорно пробуждала воспоминания, которые Маринетт долгие годы старательно хоронила в самых тёмных закоулках памяти? Её раздумья были прерваны негромким женским голосом, принадлежавшим сидевшей напротив собеседнице: — И всё же? Почему у тебя не получается вести дневник? Маринетт часто-часто заморгала, стряхивая минутное оцепенение, и удручённо взглянула на ту, которая уже две недели являлась её личным психологом и неторопливо добиралась до глубин её души, силясь вместе с пациенткой разобраться в возникших проблемах. Невысокая светловолосая женщина, привычно устроившись за столом, вновь не сводила с неё пронизывающего взгляда и терпеливо ждала ответа, а Маринетт в очередной раз задалась вопросом о том, как же её угораздило попасть в подобную ситуацию. Родители и раньше проявляли беспокойство, наблюдая за импульсивными поступками дочери и выслушивая её гневные слова, но по-настоящему начали замечать проблему лишь некоторое время назад. Тогда, казалось, и одноклассники, и учителя, и даже случайные прохожие начали замечать, что общаться с ней становится всё тяжелее, что обиды и ссоры вспыхивают без серьёзных на то причин. Маринетт, сама того не замечая, начала напоминать дремавшее пламя, которому хватило бы лишь крошечной искры, катализатора, — и последовал бы взрыв. Она недовольно хмурилась и упрямилась, когда родители пришли к выводу, что одним им разрешить ситуацию будет тяжко, что понадобится человек, умеющий тонко разбираться в струнах человеческой души, и записали её к психологу. Деваться было некуда; и теперь Маринетт стабильно проводила вечера в кабинете у терапевта и, подавляя вспыхивающее раздражение, пыталась объяснить, почему же идея ведения дневника кажется ей настолько неудачной. Идея, призванная помочь ей выплеснуть мрачные эмоции на бумагу, разобраться в самой себе и понять, что же побуждает её к нередким выплескам агрессии. С её губ сорвался тихий вздох, и Маринетт потёрла озябшие кончики пальцев — нынче в кабинете было прохладно. — Ну… — она запнулась, подбирая подходяшие слова, — не получается, и всё. Не могу я делиться впечатлениями просто так, понимаете? Создаётся ощущение, будто с пустотой общаюсь. Неприятно… Она нахмурилась, обдумывая сказанное; внутри засвербила смутная и неясная тревога, расползающаяся по телу и воздвигающая вокруг Маринетт ловушку страха и сомнений. Её сердце болезненно дрогнуло, когда в сознании зазвенело эхо далёких и пронизанных отчаянием слов. «Ну откликнись же! Я как будто с пустотой общаюсь». Воспоминание тотчас растаяло, будто пустынный мираж, оставив лишь тягучее ощущение опустошённости; Маринетт тряхнула головой. На самом деле, занятие наподобие ведения дневника не прельщало её по той причине, что увлекало в далёкие-далёкие, подёрнутые дымкой времени мгновения, исполненные мучительного ожидания, трепетной надежды и липкого страха. Мгновения, когда ей казалось, будто всё, что она говорила или думала, таяло в пустоте, звенело в пространстве вокруг неё, беспорядочно мечась и не находя ответа; когда тот, к кому она взывала долгие годы до онемения мыслей и хрипа в горле, не желал откликаться. Поначалу родители, поведавшие ей о затейливой системе связей между людьми в мире, смотрели на неё с лёгкой усмешкой и убеждали, что это временно, что тот, кого предназначила ей судьба и подарила возможность общаться мысленно, обязательно заговорит. Позже их взгляды наполнялись жалостью, а с уст срывались робкие предположения о том, что, возможно, этот человек просто не в состоянии ей ответить: не родился, болен, умер, спит, мало ли… А потом Маринетт отмахнулась от их объяснений и, преисполнившись обиды и негодования, самолично забросила бесполезные попытки, оставив свою родственную душу — существующую или нет — в покое. Впрочем, она больше не желала об этом вспоминать. Да и не пыталась. Тем временем психолог, вняв её словам, задумчиво закивала головой. — Что ж, это вполне объяснимо. Тебе не удаётся поделиться впечатлениями с тем, кто не в состоянии тебе ответить. Однако, у меня есть предложение, — женщина подалась вперёд, вперив в пациентку внимательный взгляд карих глаз. — Почему бы тебе не представить, что ты пишешь для кого-то? Маринетт недоумённо вскинула голову. — Что… что вы имеете в виду? — растерявшись, пробормотала она, хотя догадка тотчас пронзила разум. Меж тем однообразный шум за окном стихал, стук капель по стеклу с каждым мгновением становился всё глуше и реже. Дождь заканчивался, и Маринетт затопило облегчение: ей не придётся сломя голову бежать домой, прикрываясь сумкой, ведь зонт она с собой не брала. — Я говорю о том, что ты можешь представить, будто обращаешься к собеседнику, — ворвался в её сознание голос врача. — Это не разговор, это… как письмо. Вообрази себе друга, которого ты давно не видела, и поделись с ним впечатлениями. Ответ может идти долго-долго, но ты его не ждёшь, тебе важно рассказать, что происходит в твоей жизни, что радует и огорчает. Ты можешь представить кого угодно и взять чьё угодно имя — просто пусть этот некто выступит в роли твоего безмолвного слушателя. Это ведь всё лучше, чем обращаться к блокноту, правда? — губы женщины тронула слабая усмешка. «Ты не ждёшь ответа…» Маринетт озадаченно прищурилась, тщательно обдумывая данный ей совет и пытаясь понять, как она одним спокойным вечером, когда все тяготы и волнения дня остаются позади, садится за стол и начинает писать — кому-то, кто вряд ли ей ответит, но тому, кому она хотела бы всё рассказать. И ей перестаёт казаться, будто она пишет в пустоту, а память прекращает давить на её сознание далёкими и неприятными мгновениями — может, тогда ей станет намного легче? Она неопределённо повела плечами и зевнула. В любом случае, было уже поздно, буря на улице унялась, а ей до дрожи хотелось домой. В приоткрытое окно проникал одуряющий запах свежести после дождя. — Ну, я могу попробовать, — только и проговорила она.***
Адриан вновь неосознанно отряхнул белоснежную, хрустящую новизной рубашку, вглядываясь в раскинувшийся вдали пейзаж; собственные мысли, казалось, были за тысячи миль от него. Он стоял у окна, прячась в тени вечно спящего, вечно молчаливого дома, и наблюдал, как склоняется к горизонту багровое солнце, прорезая светом мрачные тучи и прощаясь с миром на очередную ночь. Завтра будет первый день, когда юноша с полного позволения своего отца начнёт учиться в местном коллеже, и сердце его ныне щемило незнакомое чувство. Он вспоминал, как тягостно было понимать, что его жизнь распределена по часам, скована строгой дисциплиной, что и сам он заперт в этой роскошной, но молчаливой тюрьме. Габриэль редко задумывался о том, чтобы вывести сына в обычный мир; в ответ же на его неуверенные просьбы лишь хмурил седые брови и сурово повторял, что в этом нет никакой необходимости: у Адриана и так есть всё, что нужно, его обучают лучшие, подобранные непосредственно Агрестом преподаватели, а Габриэль лично следит за его всесторонним развитием. Возможно, отец считал, что сыну нелегко придётся в обществе, где каждый обладает тем, чего он лишён, где подобное всегда бросается в глаза… но это лишь возможно. Однако, когда он, то ли вняв просьбам сына, то ли разрешив что-то для себя, одним вечером, неожиданно запнувшись, сообщил о том, что записал Адриана в коллеж «Франсуа Дюпон», юношу охватило смятение. Мысли бросились врассыпную, будто перепуганные птицы, сердце ухнуло вниз, а руки судорожно сжались. С одной стороны, он ведь сам жаждал вырваться из плена четырех стен, посмотреть на мир, получить какую-никакую свободу… но с другой стороны, а был ли он на самом деле к этому готов? Был ли он готов явить всему миру свой недостаток, пусть даже к нему давно привык и воспринимал его как нечто естественное? Справится ли? Адриан не знал. Он едва ли смог что-либо понять из хаоса собственных мыслей, но отцу, выждав несколько мгновений, кивнул. То была безмолвная благодарность и согласие — даже если Адриан теперь и не знал, насколько правильными были его редкие просьбы. Из груди вырвался неровный вздох, и Адриан, отвлёкшись от своих раздумий, поперхнулся. Он закашлялся — и горло, скованное многолетним молчанием, мучительно сжалось, юноша поморщился. Рука взлетела к бьющейся жилке, в памяти же неспешно, будто загорающиеся издали огни, начали выстраиваться события минувших дней, привёдших к подобным последствиям. Мучительные боли в горле, постоянные белые больничные коридоры, как-то разом состарившийся отец, по чьему лицу разбежались паутины крошечных морщин… Адриан судорожно сжал кулаки и выдохнул. Нет. Последнее, что ему сейчас хотелось, — пробуждать старые, тянущиеся болью воспоминания, корить себя за собственную глупость, о чём-то сожалеть… Прошло достаточно времени, чтобы привыкнуть к своему нынешнему положению и смириться, а оттого более не было нужды оглядываться на прошлое, задаваясь бесконечными «А что, если бы…». Адриан ненароком, повинуясь скорее неосознанному порыву, чем логике, прислушался к собственному сознанию: тишина… Он давно уже не улавливал в своей голове той, что обращалась к нему не один год, но привычка выискивать её среди собственных мыслей сохранилась. Теперь она была так же бесполезна, как и его воспоминания, но отчего-то Адриану не удавалось отучить себя от этого. Возможно, он просто… Короткий мерный стук вернул его к действительности, и юноша обернулся, взглянув на вошедшего в комнату Габриэля. Их дом всегда, то ли из сочувствия, то ли из насмешки, дышал молчанием: отец был угрюм и немногословен, его подчинённые — тоже, и развеять тишину в помещениях было некому. Адриан привык к царящему вокруг покою; возможно, оттого ему вдвойне непривычно было вступать в мир, полный шума и лишних звуков? Между тем Габриэль, смерив его взглядом, негромко вымолвил: — Ты всё ещё не спишь? Тебе следует сегодня лечь пораньше, если хочешь завтра выглядеть подобающе, — и Адриан неопределённо кивнул. Получив его ответ, отец покинул комнату. Вот и весь разговор. Стоило ли ждать большего? Покачав головой, он задёрнул шторы, позволяя восцарствовать вечернему полумраку. Как бы то ни было, Габриэль был прав: сегодня Адриану стоит лечь пораньше, ведь завтрашний день будет не из лёгких. И что-то смутное и неуловимое ему подсказывало, что этот день преподнесёт ему нечто большее, чем он надеялся.