Твоё согласие было началом конца

      В селе у Региса было особое положение. К его мнению прислушивались все: от своевольных молодых людей до старосты. В какую хату не зайди – услышишь историю о том, как медик помог семье: излечил тяжелую хворь или облегчил последние мучения и помог уйти с миром и достоинством. Он никогда не врал людям: тем, кого он не мог спасти, он говорил об этом честно. А ещё медик никогда не отказывал: к его порогу приходили и днем, и ночью, и никто не уходил без помощи, будь-то дело или совет. Он мог и вовсе отказаться от оплаты или отложить её на неопределенный срок и никогда не напоминал о долгах. Поэтому его и огорчил тяжелый взгляд старосты, который он чувствовал спиной, пока жена и дочь Дайнека накрывали на стол. «Воистину, бездонно человеческое недоверие, ибо каждый судит соседа по себе» — с этих строк начиналось одно из писем старинного знакомого Региса – архивариуса, составлявшего фамильные древа знатных родов Бругге. Бедняга до того проникся историями распрей, предательств и измен, что заперся в своём кабинете и предпочел переписку всем остальным видам общения.       Семья старосты Дайнека всегда радушно принимала Региса, когда тот спускался в село, и никогда не отпускала без ужина. Он приносил книги для Альке, их дочери, когда она училась читать на всеобщем, готовил отвары для Дайнека, когда тот слег на два долгих месяца с анемией, собирал саженцы цветов для Мирвы, жены старосты. Сколько тепла было в каждом таком вечере. Теперь же он чувствовал, как тягостен его визит для Дайнека. Регис не ощутил ни обиды, ни разочарования, слишком давно разуверился в этих эмоциях, но вот с огорчением он ничего не мог поделать. За обедом староста сохранял молчание. Его жена и дочь, казалось, напротив, пытались выложить все местные новости разом. У кого отелилась буренка, где лиса разворошила курятник; ещё говорили, что сын кузнеца повадился хаживать к крутобокой Граське, так ведь она хромоножка, и кузнец клялся, что лишит мальца наследства, да где ж найти управу на молодую горячую голову. Пытаясь поддержать беседу, Регис понемногу отгонял невеселые мысли, скрывая их за внешним спокойствием. После медик, по своему обыкновению, предложил хозяину свою настойку. Староста сделал глоток, прикрыл глаза и улыбнулся. Он давно пытался выкупить её рецепт, отказываясь принять его в подарок от Региса. Дайнек часто шутил, что уж на свадьбу Альке их почтенный медик не сможет отказать им в услуге и определит честную цену за рецепт. Но белокурого чертенка пока интересовали только отцовская старая лошадь и составление гирлянд из цветов на Ламмас. И хотя сегодня староста был не в настроении, речь об Альке всё же зашла. Собравшись с мыслями, Дайнек попросил осмотреть дочь. «След у неё остался от той девушки... Я-то ничего не разглядел, а жена спуску не дает, всё просит вам показать. Так не поведу же я её к вам, пока…» — с трудом подбирал слова Староста: «Альке, покажи мастеру Регису, что там у тебя». Девчушка нехотя оторвалась от пучка сухих трав, которые она тщетно пыталась вплести в венок. На ходу задирая грубую ткань рукава платья, подошла к столу, у которого сидели мужчины. Мирва замерла неподвижной тенью у печи, обратившись в слух. Регис вспомнил ряд острых резцов, смоляную поволоку на глазах, и внутренне содрогнулся. Та, что сейчас, скорее всего, уже вернулась в его дом, не могла быть ни бруксой, ни альпом – это он заключил с самого начала и несколько раз убедился в своей правоте: не человек распознал бы его природу и поспешил бы удалиться при первой возможности. Но если он сейчас увидит след от укуса, с сеткой потемневших вспухших вен, расползающихся вверх по руке, то это станет последним вечером его пациента. На внутренней стороне предплечья, и правда, проступал полукруглый след. Не укус. Обычный синяк. Альке подтвердила его догадку:       — Да не она это. Я воды ей принесла, так она рукой так махнула, что кружку выбила, вот меня и задело.       — Не болит?       Этот вопрос Регис задал скорее из чувства такта. Конечно, девчонку, постоянно падающую с деревьев и проходившую всё детство с россыпью ссадин, таким не испугать. Медик успокоил старосту, и Мирва исчезла в темноте кухни. Дайнек подмигнул дочери и, кажется, наконец расслабился – наверное, впервые с той злополучной ночи.       Они вышли из хаты под тень навеса, служившего защитой сену, заготавливаемому летом. «Вот оно что? Боялся за дочь? Так боялся, что сразу и не спросил? Боялся узнать правду», — подумал Регис. Староста ещё долго что-то рассеянно говорил об оплате за тот ночной визит, об ответственности, связавшей всё село, о том, что медику не о чем волноваться. Он не знал, что его собеседника едва ли беспокоят те, кто может искать его гостью. Другое не давало покоя высшему, повидавшему, казалось бы, всё, что вообще возможно. «Сейчас мне гораздо важнее узнать, как она к вам попала?».       Староста ждал этого вопроса, однако ответ всё равно получился сбивчивым: «Вечером пришла… Побитая, тряслась, что ветка на ветру. Мы не сразу разобрали, что стучат, открыли чуть погодя, проверить решили. Она прямо на пороге и упала. Мы её у огня положили, там у нас мешки лежат, мягче там и теплее. Овчиной накрыли, стали выспрашивать, да она всё одно – молчала и в огонь смотрела. Позже Альке ей воды принесла, хотела помочь выпить, а она зашипела, выгнулась, что чумная кошка, и кружку из дочкиных рук выбила. Я к ней побежал, Альке в крик, жена тоже. Тогда её и схватил, понес к вам, по дороге кликнул сына кузнеца, уж больной сильно её колотило, я один не удержал бы... А дальше вы и сами знаете».       Дайнек не спрашивал, как она, ему было достаточно того, что Регис одолжил у него вещь, требующуюся, скорее всего, девушке. Провожать медика он так же не стал, помня, как тот не любит компанию на пути домой. Мирва, заметив, что муж вернулся в хату один, глянула в окно, качнула головой и тихо сказала: «Храни Мелитэле».       Дома Регис застал только теплый сумрак и сохнущие подушки. Остальные вещи были развешаны на шаткой изгороди. «Вот какое развлечение ты себе выбрала?» — удивился он. Но такая разминка может пойти на пользу, если пациент сам того желает. Как медик, он не видел в этом ничего дурного.       Она вернулась на закате. Уставшая, замерзшая, тихо скользнула за дверь, коротко поклонившись. Он кивнул, отвечая на приветствие. Перед глазами всё ещё проносились сцены, описанные старостой. «Сколько она бежала перед тем, как попала в селение? Подол дорогого платья был изорван в клочья, ссадины на ногах сошли ещё не до конца – это было долгое, мучительное бегство. Что она видела, лежа у печи в доме старосты и что так сильно её напугало?». Тяжелые мысли не давали покоя, он отгонял их, разводя огонь. Девушка, свернувшись на настиле, укрылась его накидкой и силилась не уснуть, напряженно вглядываясь в зарождающаяся пламя. Медленно разгоравшиеся поленья добавляли новые ноты в богатое созвучие травяных запахов дома. Регис отрезал кусок от серого каравая, налил молока в деревянную кружку и преподнес их гостье, поднявшейся на настиле. Сам сел на противоположный край и, последовав примеру своей гостьи, сосредоточился на растущих языках пламени. Обычно, его тяготило долгое пребывание вблизи людей. Как бы он ни старался смешаться с ними, влиться в их общество, его не покидало чувство отчужденности. Ремесло медика оказалось как нельзя кстати, когда ему потребовалось время на то, чтобы осознать потерю друга, брата, части самого себя. Пережил ли он утрату? Едва ли. Такие раны затягиваются медленно. А пока ему нужен покой, перемежаемый простой работой, не позволяющей погрузиться с головой в свою боль. Так он и жил уже несколько лет, промышляя травничеством и медициной. Редкие пациенты задерживались у него дольше, чем на пару ночей – недостаточный срок для того, чтобы их общество начало его тяготить. Она же провела здесь уже больше двух недель. И, что удивительно, ничуть не раздражала высшего, привыкшего к одиночеству. Не из-за её привычки обдумывать каждую фразу, не из-за манеры избегать взгляда собеседника. Просто с ней было спокойно и с ней можно было молчать, не теряя ощущения беседы. Тишина, воцарившаяся в доме, не укоряла его, не напоминала о том, что в гуще любой толпы он всегда остается молчаливым наблюдателем.       Она отставила кружку, поблагодарила Региса, но подниматься на кровать не спешила. «Ты так и собираешься спать на полу?» — поинтересовался он. Короткий кивок, пауза, ответ: «Мастер Регис, вы приложили достаточно усилий для моего выздоровления. А я не путаю покои медика с постоялым двором. Вы долго обходились соломенным настилом. И так как силы и здоровье возвращаются ко мне, я буду ночевать здесь». Только упрямство, с которым она произнесла последнюю фразу, помогли Регису сдержать смешок: «Друг мой, неужели из нас двоих я в большей мере похожу на того, кто привык спать на перинах?». На этот раз паузы не последовало, она была уверена в своей правоте и не видела никаких поводов для шуток. Сегодня с ней было невозможно спорить, поэтому он пошел на компромисс: девушка осталась ночевать на его настиле, но он настоял на том, чтобы она оставила его накидку вместо покрывала, пока то сохло.       Она уже закрыла глаза, когда Регис поднялся, подбросил пару дров в печь и задал последний вопрос: «Что ты видела в ту ночь, когда попала сюда?». Ответ последовал не сразу: она вспоминала или просто боролась со сном. «То же, что вижу сейчас – огонь. Но в тот раз вокруг было темно. Впереди горело кольцо пламени. Оно приближалось и удалялось. А потом огонь загорелся внутри меня. Больше я ничего не видела. Только слышала ваш голос, мастер». Его поразило, как спокойно она описывала ту ночь. Будто она была давно. В тот вечер он больше не задавал вопросов. Долго стоял у печи, изредка вороша тлеющие угольки и подбрасывая поленья.       Ночью он вышел из дома, взглянул на небо с редкой россыпью звезд. Большая тень мягко опустилась на выставленную руку, шурша перьями. Регис улыбнулся, прикрыл глаза, незаметно шевельнул губами. Воздух вокруг него сгустился на мгновение, шум ветра и шелест листьев сложились в протяжную фразу. Птица взмахнула крыльями, поднялась высоко над его головой, сделала круг и улетела на запад. «Найди хоть кого-то из них, и я пойму, с чем столкнулся», — думал Регис, провожая её взглядом.