Я больше не боюсь...

«Ты обещал быть со мной навсегда…» С того момента, как Наталья Романова перестала существовать прошла не одна жизнь, их были сотни и каждая была больнее предыдущей. Она убивала, защищала, врала, предавала, предавали ее и так день за днем, год за годом, пока во время событий в Будапеште она не перешла черту. Черту, за которой не было больше ничего, и быть не могло. Бартон и не подозревал, что именно он сделал тогда. Они и правда помнили Будапешт по-разному… «Украина, Одесса, год операции засекречен.» — Дышите! Она резким движением вгоняет мужчине в плечо обезболивающее, хотя и с ним он не побежит со сломанной ногой, когда кость торчит из влажной даже на вид плоти. Ее не пугает его крик. Тот, кто подорвал их машину, знает, где они, знает, что она вытащила его и еще двоих из речки. И он идет… Нат знала это так же хорошо, как и то, что это может быть ее последней операцией. Странный, привычный свист и один из ее сопровождающих падает с дырой во лбу. В придорожной пыли кровь становится черной, совсем не алой, как рисуют в книжках или плохих фильмах. Инженер воет, когда она запихивает его себе за спину и, выхватив пистолет, стреляет туда, откуда прилетела пуля. Только чтобы успокоить его, потому что стрелка там уже не было, а следующий труп падает уже с другой стороны. Романофф прижимает свой объект к стене и стреляет. — Ну, где ты?! Только трус стреляет исподтишка! Она врет, так делают только профессионалы, причем высокой квалификации. Она знает, что подопечного не убить, только после нее, но киллеру это и не нужно. Он спрыгивает откуда-то сверху, подходя ближе, его глаза закрыты очками, а лицо специальной маской-фильтром, которая стоит целое состояние. Она вообще думала, что… Девушка стреляет и попадает прямо в очки, прямо в защищенный пластиком глаз, и он останавливается, снимая их. Голубые, совсем холодные и пустые глаза, которые в сочетании с темными волосами создают странный, виденный уже когда-то ею контраст. У него железная рука с алой звездой на предплечье, как маркировка, но… Она уже вспоминает. — Зимний Солдат… Губы еле двигаются, в глазах позабытый ужас, которого Нат надеялась больше никогда не испытать. Ее учитель, ее наставник, ее любовник… — Это я, Наталья… — снова говорит она, и мужчина останавливается, рассматривая ее с равнодушием неживого объекта. А потом в глазах что-то мелькает. — Отойди. — резко бросает он, и она наоборот только крепче прижимается спиной к гению, которого ей поручили охранять. — Нет. Это моя работа. И я буду сражаться до конца. Наверное где-то отдаленной частью мозга Нат надеялась, что он остановится, что он пощадит ее, что не станет делать того для чего его создали… Но она помнила и о том, что когда ее уводили на укол, он просто стоял, как выключенный. Стоял и смотрел… Господи, Боже, пусть и сейчас он просто стоит и смотрит! Господи, пожалуйста… — Он — мое задание. — произносит Солдат, подходя ближе, и Вдова качает головой, сцепив зубы. — Я не уйду. — Значит через тебя. Он стреляет, советская пуля, обрезанный ствол, невозможно определить, кто и что это было. Так потом скажут медики и аналитики Щ.И.Т.а, но сейчас Нат ощутила только боль, когда пуля через ее тело убила иранского инженера, успевшего лишь заполошно всхлипнуть и, угасая, она видела только, как он уходит, не добивая ее… — Наташа, ты видела убийцу? Фьюри задает вопрос уже не в первый раз, но девушка на больничной койке только качает головой, закрыв глаза. — Нет… — Уверена? — Да… — Что ж… отдыхай, агент Романофф, впереди еще много работы. Я не могу разбрасываться своими глазами. «США, Вашингтон, наши дни.» — Садись в машину, Барнс. Стив хочет тебя видеть, и вообще знать в каком ты состоянии. Баки садится в машину, все еще неуверенно делая движения живой рукой, и смотрит на профиль классической красавицы Наташи Романофф. Воспоминания возвращаются толчками, урывками, делая подчас еще больнее, чем, если бы их не было вовсе, но так правильно, он знает это. — Я специально не убил тебя тогда. Пальцы на руле стискиваются с силой, и она поворачивается к нему. Ни единого вопроса о прошлом с тех пор, как он снова стал собой, и оказалось, что его прошлому больше девяноста лет. Ни одного упрека или какого бы то ни было напоминания. И вот он сам… говорит об этом. — Я знал куда выстрелить, чтобы убить его, но не тебя. Потому что не хотел… — Не хотел? Баки, ты же знаешь, я не Роджерс, не надо вешать на меня вопросы морали. — Тогда… мне больше не доверяли учеников. Потому что это делало меня человечным. Ты делала меня человеком. В тебе было так много силы и жизни, что у меня не было сил… мне не хотелось сопротивляться. И я не хотел… точнее я хотел, чтобы ты это знала, Нат. Я вспоминаю и это мучительно больно, больнее, чем получать пули и удары, больнее, чем замерзать, когда каждый нерв твоего тела тебе не принадлежит больше. Но ты… Ты мои лучшие воспоминания. И я надеюсь… Я надеюсь, что ты сможешь простить меня за это. — За пулю? Она с иронией посмотрела на него, но Барнс не сдался, и ее пальцы на руле накрыла его ладонь с теплыми, живыми пальцами. — За то, что не остановил их, когда они повели тебя вводить сыворотку. За то, что не предупредил об этом. Не подготовил. За то, что греясь у твоего тепла, не дал так многого взамен… Машина давно стояла у базы Мстителей, а Наташа все смотрела в серьезные глаза мужчины напротив, мужчины, потерявшего все, включая личность, и не могла поверить, что несмотря на это, он все еще находит в себе силы просить прощение. За то, в чем, в сущности, не был так уж виноват. — Ты простишь меня, Нат? — Считай, что ты на пути к этому. Потому что, что бы ты там себе не думал, я тоже грелась о твое тепло, хоть и не осознавала этого. Но всегда знала, что ты единственный, кто оставался человеком там, несмотря ни на что…