Die himmelblaue Augen

В тот безоблачный вечер луна была особенно яркой. В окружении крошечных белых точек — звёздочек — яркий белый диск бросал свои лучи на одинокие тропы, будто бы освещая путь невидимым путникам там, где не светили огни фонарей. Даже ветер, суровый владыка, некогда бушевавший на просторах улиц, стих. Воцарилось блаженное безмолвие. Лишь стук каблуков бежавшей девушки, удерживавшей развевавшийся по ветру синий пиджак, был той жалкой попыткой нарушить эту прекрасную тишину. Но это было так не важно для неё в тот момент, когда она бежала к нему, к человеку, в которого была так сильно влюблена, который заставлял её сердце трепетать от истинного восхищения. Он был здесь, совсем близко, девушка знала, чувствовала это. Сердце билось так бешено, то ли от бега, то ли от всех тех чувств, будто бы оно в любой момент могло выпрыгнуть из груди; дыхание становилось таким частым, будто в любой момент она могла задохнуться, бессильно рухнув прямо на дорогу; но представительнице Партии Чаепития было совершенно всё равно, ведь её мысли были заняты только тем человеком, одним, которого она любила, так слепо, а всё остальное не имело никакой значимости. Вот он, этот стройный высокий господин, его силуэт был уже заметен издалека, эти чудные русые пряди смотрелись так прекрасно под светом лунных лучей — молодой человек казался просто прекрасным в любое время, что днём, когда его лик был виден всем в свете ослепительного солнца; что вечером, когда луна так нежно освещала его, щадя, не стараясь ослепить. Эта красота манила политика, будто пленя, но представительница Партии Чаепития даже не сопротивлялась: любовь была слепа, и девушка давно убедилась в этом на своём опыте, питая чувства к авторитарному красавцу-президенту. Глаза политика загорелись от счастья, крошечная искорка блеснула в них, когда молодой человек повернулся, и лунные лучи осветили его чудесный лик: эта лучезарная, добрая, тёплая улыбка, застывшая на его губах; аккуратно причёсанные русые пряди и прекраснейшие голубые очи цвета ясного неба, такие чарующие, будто способные околдовать одним лишь взглядом. Девушка остановилась, безмолвно созерцая на своего возлюбленного издалека: он был прекрасен… Она вспоминала те времена, когда они были лишь друзьями, как она любила втягивать молодого человека, тогда ещё будущего президента, в свои глупости, которые так раздражали его, но он терпел, едва произнося и слово против. Это ли не была любовь?.. Политик тогда была слишком слепа, чтобы верить в любовь: для неё такого чувства не существовало: она всегда верила лишь в крепкую дружбу, однако судьба была коварна, влюбив строгого главу государства в громогласную представительницу Партии Чаепития — какова была ирония тихого названия и звучного лидера. И надо же было такой взбалмошной девице влюбиться в такого авторитарного, отчасти даже хладнокровного правителя целого государства, вопреки всем противоположностям, которые никогда не позволили бы им быть вместе. -Герр Штолтенберг? — будто не веря своим глазам, спросила политик, стоило ей только приблизиться к президенту. -Он самый! Конрад Штолтенберг собственной персоной! — лукаво ответил глава государства, не сдерживая доброй усмешки. — Какими судьбами, Хайнрике? Сердце девушки сладостно встрепенулось, лик озарился от счастливой улыбки: для представительницы партии было истинным счастьем услышать даже тот бархатный голос президента, а как прекрасно звучало её имя, сказанное им… -Ну, понимаете, я бы хотела обсудить с Вами один вопрос, связанный с политикой нашей страны… — Хайнрике с трудом подбирала слова, отводя взгляд в сторону, лишь бы не видеть этих прекрасных небесно-голубых глаз. Она так надеялась даже на самый крохотный шанс провести хоть немного времени со своим возлюбленным, однако президент понимал куда больше, чем думала представительница партти, и расхохотался. -Хайнрике, мы ведь оба знаем, что ты на самом деле подразумеваешь под обсуждением нынешней внутренней политики, — не скрывая доброй, хоть и лукавой, ухмылки, заметил Штолтенберг. -О чём Вы, Герр Штолтенберг? — улыбка исчезла с губ девушки, от былой радости не осталось и следа, и Хайнрике почувствовала, как её сердце медленно начало разбиваться. -Наивная Хайнрике, неужели ты думаешь, что я поведусь на твою очередную уловку? — лукавство в его взгляде становилось всё более очевидным. — Сколько времени мы были друзьями, сколько мне приходилось терпеть все твои сумасбродные выходки, когда ты против воли тащила меня куда-либо, нередко срывая мои планы, ради каких-то глупостей, хоть ты и говорила мне, будто ты хочешь совершить нечто важное… -Да, но… — Хайнрике поспешила исправить ситуацию и оправдать себя, однако президент не пожелал выслушать ни одного возражения. -Я терпел многие твои выходки, но всему есть предел, Хайнрике. Тем более, что мы и так слишком разные. Мы будто две противоположности. Я не хочу делать ничего в ущерб тебе, так же, как и ты бы не желала ничего плохого мне. Просто пойми это. И вообще у меня уже появилась моя первая леди — это нынешний министр культуры Эрика Нойманн. Она правда чудесный человек. Мы с ней очень похожи, она прислушивается к моему мнению… Я люблю её. И я не хочу быть одним из тех мерзавцев, которые читают сладостные речи, глядя в глаза, но кидают грязь в спину. -Значит… Твоё обещание ничего не значит?! — в очах политика проступили слёзы, её сердце разрывалось от мучительнейшей боли, разбиваясь: этот отказ ранил её больнее ножа; все надежды разом рухнули, обратившись в прах; и больше ничего не осталось, ведь, как оказалось, шансов больше не осталось, и не было их никогда, однако это не вызвало сострадания у сурового президента: лишь лукавая радость постепенно сменилась привычной для авторитарного главы государство серьёзностью и гнева, взгляд голубых глаз перестал быть добрым, нынче источая истинную безмолвную ярость. -Напомни, Зильберманн, это когда я тебе что-то пообещать успел?! — холодно спросил Штолтенберг, не сводя глаз с политика. -Как же, Конрад, неужели ты забыл?! Помнишь, мы с тобой хотели создать группу? Ты же так хорошо играешь на виолончели! Мы бы стали таким хорошим дуэтом! — Хайнрике улыбалась сквозь слёзы, пытаясь заглушить раздирающую боль от разбитого сердца и рухнувших надежд. -А помнишь, почему я отказался от этой мысли?! — в голосе Конрада хладнокровие постепенно сменялось злостью. -Потому что ты подался в политику? -Потому что ты осмеяла мои навыки игры на виолончели, мерзавка! — в порыве ярости президент не смог сдержать громкого крика: он вспомнил те времена мнимой дружбы, что заставила молодого человека потерять так много лет своей жизни, когда он поступал в ущерб себе, жертвуя многими планами и увлечениями ради той взбалмошной девицы, требовавшей внимания от авторитарного русого господина; он жалел, что потраченное впустую время он уже никогда не сможет вернуть, мысленно коря себя и Зильберманн за это, и вот, когда чаша терпения была переполнена, рука президента взмыла вверх, со свистом рассекая воздух и награждая политика звучной пощёчиной. Короткий хлопок, пронзивший щёку девушки словно десятки крошечных иголочек; слегка смуглая кожа загорелась красным пятном, и Хайнрике застыла от истинного потрясения, смятение и печаль смешались внутри неё, и несколько слезинок всё же прокатились по щекам, такие горячие, обжигая след от свежей пощёчины, принося ещё большую боль девушке. -Конрад, прости меня! Я была такой глупой! — Зильберманн была не в силах прекратить свой плач, слёзы беспощадно лились из её глаз, обжигая щёки; жалостливый взгляд искал отклика у сурового президента, но тот так и остался непреклонным. -Помнишь, как ты смеялась надо мной и моими навыками играть на виолончели, как ты в лицо мне говорила, что скрипачи и виолончелисты — жалкие бестолковые людишки? Ты обзывала меня идиотом за мои увлечения, а сама ломаешь свои барабаны, вопя так, будто тебя убивают! Ну, и кто здесь идиот? -Конрад, прошу тебя, я сожалею, я готова искупить свою вину! — Хайнрике чувствовала, как её сердце разрывалось от той боли, что приносили ей слова непреклонного президента, она глубоко сожалела о том, как эгоистично она себя вела по отношению к человеку, который стал её возлюбленным, однако раскаяние пришло слишком поздно, назад пути больше не было: потерянные года нельзя было вернуть, и глава государства мог только выплеснуть все те эмоции и чувства, которые он так долго сдерживал, это была его месть, теперь пришло его время говорить. -А теперь время смеяться мне! Как только таких идиоток вообще пускают ко власти?! От тебя было бы больше проку, если бы ты продолжала стучать своими палочками, но не по чужим нервам, а по барабанам! — Штолтенберг ухмылялся, однако это была не просто та безобидная ухмылка: то был оскал, такой мерзкий, жестокий, когда его злобный смех звучал среди вечерней тишины, заглушая отчаянный болезненный плач представительницы Партии Чаепития. — Поэтому будь добра, если ты не хочешь окончательно упасть в моих глазах, не трогай меня, пока я не начал играть тобой по твоим же барабанам, мерзавка! -Мер-зав-ка!.. — едва слышно повторила Хайнрике, не веря тому, что слышала: это слово ранило её подобно очередному удару ножа, на сей раз решающему, сразившему девушку наповал. Она была в полном отчаянии, она даже не знала, плакать ли ей или сердиться, ведь политик понимала, что уже ничто не способно дать свои плоды и изменить мнения Штолтенберга. Он был суров как никогда, но чего ещё можно было ожидать от человека, который терпел столько лет, будучи не в силах проронить и слова против. Власть его изменила, и представительница партии заметила это: нынешний президент стал открытым, не боясь громких слов и фраз, глядя далеко вперёд; он боролся за счастье в настоящем и будущем, но то самое счастье, оставшееся в далёком прошлом, он уже упустил. Тот обычный русый юноша, ставший статный господином, стоявшим во главе целой страны, действительно стал другим, более холодным, строгим, авторитарным, но таким честным, открытым, бесстрашным, ему явно было всё равно на то, что думали другие о его мнении: теперь он был главным, лишь он был вольным голосом народа, только он мог принимать решения, не слушая мнения глупцов вроде взбалмошной и эгоистичной Хайнрике Зильберманн, такой недальновидной, не видевшей никого и ничего дальше самой себя, как Штолтенберг часто повторял в сердцах. Конрад продолжал громко смеяться, заливаясь гомерическим хохотом: страдания Зильберманн его веселили, ведь это была его месть за все те безвозвратно потерянные впустую годы, и как же она была сладка, принося столько радости, и президент мог бы всю ночь провести, любуясь отчаянным политиком и вкушая плоды своей мести, если бы не мужской голос, неожиданно раздавшийся сзади. -Конрад, ты чего так разошёлся? — с усмешкой спросил молодой человек, стоявший позади Штолтенберга, заставив президента слегка вздрогнуть и обернуться. -Тьфу ты, Феликс, что ж ты так меня пугаешь?! — лицо президента вновь озарила былая счастливая улыбка, когда он увидел своего товарища: статный красавец-штатный в опрятном чёрном костюме и с очаровательным галстуком-бабочкой как элегантный аксессуар. -Фи! Феликс Моргенштерн, министр бестолкового образования! — самодовольно хмыкнула Зильберманн сквозь слёзы, задирая нос и шагая прочт, не обращая внимания на пристальные взгляды президента и министра. -Она явно не любит никого, кроме самой себя, — серьёзно пробормотал брюнет, глядя вслед шагавшей прочь представительнице Партии Чаепития. — Как же хорошо, что она проиграла на выборах: так бы у нас опять в стране воцарился хаос. -Согласен: та ещё мерзавка. Ещё б эта идиотка додумалась объявить кому-нибудь войну — а она это может, с её-то омерзительным характером, — кивнул Штолтенберг, одаривая своего товарища улыбкой. — Ну, что, Феликс, пошли в кофейню, поболтаем по-дружески? -А может, о политике, как президент и министр? — Моргенштерн лукаво улыбнулся, подмигивая Конраду. -Обсудим, обсудим, — закивал президент, не в силах сдержать смех и направляясь прочь вместе с министром образования. В то время Хайнрике уже вернулась в свой кабинет. Быстрыми шагами зайдя внутрь, девушка громко захлопнула дверь, заставив читавшего книгу посла резко отложить чтиво. -Всё в порядке, Фройляйн Зильберманн? Вы выглядите несчастливой, — заботливо потнтересовался блондин. -Заткнись, Файнберг: твоих вопросов ещё не хватало! — усаживаясь за стол, лязгнула политик. -Неужели Герр Штолтенберг Вам отказал? — Луитпольд не знал, что совершил роковую ошибку, спросив об этом и тем самым ненароком просыпав соль на свежую рану. Он только в тот момент осознал свою вину, когда представительница партии достала с пола пистолет и нацелилась на посла, приготовившись выстрелить. -Ты немецкого не понимаешь, идиот? — холодным тоном спросила Зильберманн, не сводя прицел с политика. -Нет, что Вы, я просто не знал, что у Вас будет именно такая реакция по этому поводу! — Файнберг поспешил исправить ситуацию, боясь за собственную жизнь, его голос слегка задрожал, когда он попятился назад. -Эх, ты прав, Герр Штолтенберг действительно мне отказал, — Хайнрике тяжело вздохнула, кладя оружие на стол и отводя взгляд с посла. — Он и в правду любит эту мерзавку Нойманн! Ни на какие уговоры не идёт, всё повторяет, как он этого несчастного министра любит! Ещё и оскорбил меня!.. Понимаешь, как мне обидно, как это вообще больно осознавать?! -Понимаю, Фройляйн Зильберманн, но Вы только не переживайте, пожалуйста… -А я и не переживаю: у меня же и так есть свои счёты на эту мерзавку. И раз он не хочет быть со мной по собственной воле, я его заставлю. Зильберманн схватила пистолет со стола, жестокая улыбка исказила её лицо: теперь она смотрелась не как политическая фигура, а как настоящий маньяк, ненормальный, держащий холодное оружие — личность, представляющая особую опасность для всех. Тонкие пальцы скользили по чёрному стальному корпусу, такому холодному, в голове мелькали десятки картинок, образовывавших вместе настоящий план беспощадной мести сопернице, серые очи горели от жестокого желания, и с губ сорвался тихий, но навевающий ужас смешок. -Он так уверен, будто я сдамся… — едва слышно произнесла Хайнрике, проводя пальцами по оружию. — Как же он наивен. А эта бестолочь Нойманн ещё пожалеет, что связалась с Герром Штолтенбергом и вообще решила пойти в политику. Зильберманн провела языком по оружию, сталь будто источала холодом, оставляя после себя не самое приятное послевкусие. Политик сладостно промычала, зажмуриваясь и облизывая губы, будто смакуя этим стальным послевкусием. -Фройляйн Зильберманн, Вы… — посол хотел возразить, но смог лишь вздрогнуть, когда девушка звучно стукнула кулаком по столу. -Глупый Файнберг, думаешь, я настолько слабая, что смогу проиграть? Я могу уступить победу на выборах ради своей любви, но остального это не касается. Любовь — это, по сути, та же самая война, только без крови. Политика и любовь — такие разные вещи, но их, по сути, может объединить только одно — война. С победителями и проигравшими, и победа эта может иметь разную цену… Представительница партии потёрла пистолет рукавом своего пиджака, счищая оставшиеся следы и вновь нацеливаясь на Луитпольда, в страхе попятившегося назад. Сердце посла бешено заколотилось в груди, дыхание стало частым, казалось, он вот-вот мог задохнуться, руки и ноги перестали чувствоваться, но политик всё так же стоял, безмолвно моля о пощаде на потеху Хайнрике. -А может, всё-таки с кровью? Иногда ведь приходится идти на гамбит, проливая кровь одного ради спасения тысяч, может, даже миллионов?.. — Зильберманн всё так же целилась на политика, стоявшего вплотную у стены, так боявшегося даже пошевелиться: страх смерти был слишком силён, и сам посол понимал, какую опасность представляет собой ненормальный, безумный маньяк, которому в руки дали оружие. -Ну, ну, не надо так трястись, мой милый идиот, я же не собираюсь убивать тебя, — с надменной улыбкой произнесла Зильберманн, откладывая пистолет обратно на стол и скрещивая пальцы, всё так же глядя на политика этим коварным взглядом. — Конечно, в политике есть место для убийств, но мне нет смысла убивать своих. Я же не наёмный убийца, тем более, что мы все причастны к власти в одной стране. Все мы элементы одной большой машины, двигающей это общество. Хотя стоит признать, на этой арене мы гладиаторы, борющиеся друг против друга, ради одного трофея. Но только сильнейший способен заполучить все лавры. Политические игрища ещё не окончены. Они только начинаются. Мы ещё поборемся.