Пролог

На третьем этаже, где располагались покои королевской семьи, у чуть приоткрытого окна, выходящего во двор, где все еще продолжались последние приготовления перед выездом на охоту, стояла молодая женщина в черном платье с высоким стоячим воротником и длинном серебристом плаще. Взгляд ее больших серых глаз был устремлен во двор, но она, казалось, не видела и не слышала гомона и суеты, царящей внизу. Ей было не до этого. Оттилия де Фонтейн Давиль прекрасно понимала, что того, что должно произойти отменить уже нельзя. Изменить что-то она не в силах. Ей другая мысль не давала сейчас покоя: а правильно ли все это? Может, все-таки была она, другая дорога… И что было бы с ее жизнью, выбери она иной путь? Она почти ненавидела себя в эту минуту за такие мысли, потому что всю жизнь считала себя человеком сильным и привыкла никогда ни в чем не сомневаться. Но мысли эти почему-то неотступно лезли в голову, именно сейчас, когда в этом уже не было ни малейшего смысла. Так когда же все началось? Где начало того пути, что привел ее в итоге к сегодняшнему теплому весеннему утру, которое очень скоро для многих, а для нее — в первую очередь, станет роковым? Может все началось вот таким же погожим теплым днем, так похожим на сегодняшний. Когда вот так же тогда светило солнце, зеленели деревья, цвела сирень и пели птицы. Тогда она еще умела радоваться этому, но тот день перечеркнул все, вдребезги разбил ее мир. Тот день, когда она разучилась смеяться. Или, может быть, начало положила душная августовская ночь, когда мир вокруг рухнул еще раз, и не было ничего, кроме дикой, невыносимой боли, после которой в душе осталась лишь ужасная зияющая пустота и незаживающая рана. Те дни, когда она разучилась плакать. Сейчас ей казалось, что все, что происходило раньше, происходило не с ней, а с другим человеком. Слишком отличалась та своенравная и немного избалованная девочка, с рождения купавшаяся в любви и заботе и ни в чем не знавшая отказа, от той серьезной, задумчивой женщины, что стоит сейчас у окна, глядя невидящим взглядом на улицу. Видела же она сейчас перед собой свое прошлое, неожиданно вставшее перед ней. В памяти оживали картины из той, другой ее жизни… И, такие разрозненные и отрывочные сначала, они постепенно выстраивались в последовательную цепочку воспоминаний, которая, в конце концов, помогла ей разобраться в том, что привело к тому, что произойдет через три часа. Всего три часа осталось… А потом будет совсем другая жизнь, да и сама она стает другой. Это не пугало ее, потому что ей приходилось и не раз проходить через это. Возможно, это и был ее путь. Ее жизнь. Ее судьба… Своего отца — герцога Кристиана де Фонтейна Оттилия не помнила, он умер, когда его младшей дочери едва минуло два года. Генриетта де Фонтейн была не слишком опечалена своим столь ранним вдовством. Она вышла замуж за Кристиана не великой любви и страсти ради, а лишь потому, что этот брак казался ее родственникам весьма удачным. Герцог был еще не стар и хорош собой: достаточно было одного взгляда на его портрет в малой гостиной замка Фонтейнов — строгий взгляд темно-карих глаз, внимательно смотревших из-под густых бровей, немного резкие черты лица, обрамленного слегка вьющимися каштановыми волосами — что бы убедиться в этом. Кроме того, имя герцога де Фонтейна по знатности рода не уступало даже королевской фамилии, поэтому для любой семьи было бы честью породниться с ним. И граф де Вальтардера — посол Мухляндии при дворе абидонского короля, вполне справедливо решил, что для его младшей сестры герцог будет более чем подходящей партией. То, что для Кристиана де Фонтейна этот брак не первый, и у него уже есть две маленькие дочери, не имело такого уж большого значения. Генриетта согласилась, прежде всего, потому, что ей не терпелось вырваться из-под опеки брата, из-за чересчур строгого нрава которого она чувствовала себя в его доме словно в тюрьме. Кристиан же, со своей стороны, решился на третий брак по нескольким причинам: во-первых, он понимал, что его девочкам нужна мать, во-вторых, за женой давали достаточно богатое приданое, в-третьих, родство со знатным мухляндским родом помогло бы ему восстановить свою прежнюю репутацию, слегка подмоченную вторым браком с воспитательницей старшей дочери. Ну и, наконец, он мечтал о сыне, продолжателе рода и наследнике его имени. Первая жена герцога де Фонтейна Анетта умерла ровно через год после свадьбы, оставив мужу маленькую дочь Флору. Герцог был сильно опечален смертью молодой супруги, он не мог оставаться один в пустом доме, поэтому вскоре после похорон, он уехал в столицу, надеясь вдали от дома быстрее забыть о своем горе. Приехав же примерно через полгода навестить отчий дом, и, главное — своего ребенка, он встретил свою судьбу и любовь всей своей жизни. Луиза Лансье служила в доме герцога Фонтейна, со дня его свадьбы с Анеттой. Раньше она была компаньонкой его жены, а после ее смерти стала чем-то вроде экономки. И, кроме того, была приставлена к маленькой Флоре в качестве воспитательницы. Глядя, как она играет с девочкой, строя из ярких кубиков дом для кукол, Кристиан сказал: — Спасибо Вам, что так заботитесь о ней, Луиза. Вы просто заменили Флоре мать. — Что Вы, Ваша Светлость, право не стоит благодарности. Я очень люблю детей, а, кроме того, мне слишком хорошо известно, что значит — рано лишится матери. Да и не привыкать мне с детишками нянчиться: я ведь в четырнадцать лет одна-одинёшенька осталась, с двумя маленькими сестрами на руках. — Но родные сестры — это одно, а чужой ребенок — совсем другое. — Нет, Ваша Светлость, — с легким укором сказала Луиза, — дети не могут быть своими или чужими. И если ребенок нуждается в любви и заботе, то это просто грех смертельный отвернуться от него. Эта простая и такая мудрая мысль так поразила Кристиана, что он не нашелся что сказать. Его восхищала простая житейская мудрость этой женщины, она была абсолютно не похожа на жеманных светских красавиц. Он стал часто приходить в детскую и наблюдать за тем, как Луиза нянчится с девочкой, и порою сам с радостью принимал участие в их играх. Он полюбил возиться с девочкой, привязался к ней. Благодаря Луизе, он почувствовал, наконец, что эта девочка — близкий ему человек. Луиза буквально познакомила герцога де Фонтейна с его собственной дочерью. Так Кристиан понял, что всем сердцем полюбил эту женщину. Полюбил глубоко и страстно, в первый раз в жизни. Он, ни задумываясь, сделал Луизе предложение стать его супругой и герцогиней де Фонтейн. В ответ она смущенно улыбнулась и тихо сказала: — Я очень люблю Вас, Ваша Светлость, вам это известно, но я не хочу причинить вам неприятности, на вас же косо смотреть станут, если вы женитесь на мне. Но ему было наплевать, что подумает о нем высший свет, меньше всего его заботило, что о нем будут говорить. Он слишком любил и уважал Луизу, что бы сделать ее своей наложницей. Свадьба была тихой и скромной, почти тайной: только он, она и священник. Но им больше никто им не был нужен. Естественно, что представители высшего света скривились при известии о новом браке герцога де Фонтейна с бывшей компаньонкой его покойной супруги. Но со временем основательно перемыв им обоим косточки, замолчали, некоторые даже, изображая радость, принимали у себя новоявленную герцогиню, потому как терять дружбу герцога было бы для них не выгодно. Но Луиза сама никогда не стремилась бывать в свете, слишком чужой ощущала она себя в этом обществе и делала это лишь по необходимости. Им вполне было достаточно общества друг друга, и им казалось, что счастливее их нет никого в целом свете. Когда Флоре сравнялось два года, Луиза подарила Кристиану вторую дочку, которую назвали Эммой. Луиза была превосходной матерью, и она не изменила себе, не стала делить девочек на «свою» и «чужую». Она любила и была одинаково привязана, как к родной, так и к приемной дочери. Но видимо кто-то в очередной раз решил напомнить герцогу де Фонтейну, что ничто не вечно на этой земле. Ровно через три года после рождения Эммы, Луиза умерла. Мальчика, которого она родила Кристиану не стало через несколько часов. Несчастному герцогу де Фонтейну, потерявшему любимую женщину и новорожденного сына, казалось, что солнце на небе погасло, и с этой минуты настала в его жизни вечная темнота. Только дочери поддерживали в нем желание жить дальше. И во многом ради них решился он через год на брак с Генриеттой де Вальтардера, хотя рана на сердце еще не зажила. Он надеялся, что эта спокойная, уравновешенная и весьма рассудительная девушка станет для девочек хорошей матерью и хозяйкой в его доме. Хозяйкой она стала и впрямь замечательной, она превосходно, получше любого управляющего вела все дела, а вот в отношении матери для его дочерей… Нет, она безусловно старалась стать им матерью и заботилась о них. Но вся забота была выражена в подчеркнуто прохладном отношении к девочкам и строгих замечаниях, как им следует, а как не следует себя вести. Это не могло не расстраивать Кристиана. А впрочем…может она просто не может себя заставить полюбить их, так же, как он не может себя заставить полюбить ее… Но все же он надеялся, что в Генриетте проснутся и заговорят материнские чувства, когда она сама станет матерью. Год спустя после свадьбы, Генриетта, так и не оправдав надежд мужа, ожидавшего появления наследника, родила герцогу третью дочь, названную Оттилией. А еще через два года в промозглый ноябрьский день, Кристиан, обожавший прогулки верхом, несмотря ни на какую непогоду, сильно простудился и слег в горячке. Две недели пролежал он в жару в забытьи, и так и не смог подняться. Герцогиня Генриетта в двадцать два года осталась вдовой и полновластной хозяйкой в замке. На плечи этой молодой и такой хрупкой с виду женщины разом легли все заботы по ведению хозяйства и воспитанию дочери и падчериц. Она очень старалась не проводить между девочками этой границы, но, как ни старалась, это у нее получалось плохо. Ее покойный муж не ошибся, с появлением Оттилии в Генриетте действительно проснулись материнские чувства, но…только по отношению к родной дочери. В отношении же падчериц она стала, может быть, менее строга и требовательна, и вполне искренне заботилась о них. Но заставить себя полюбить их так же, как свою дочь — это было выше ее сил. Оттилию мать обожала, просто души в ней не чаяла. Дочь стала смыслом ее жизни, ее центром, она прощала ей любые шалости и просто не умела сердиться на нее. Оттилия платила матери тем же — та всю жизнь была для нее непререкаемым авторитетом и самым близким и любимым человеком. С сестрами же она никогда не чувствовала духовной близости, возможно потому, что они были старше — Флора на семь лет, Эмма на пять. К ним уже четыре раза в неделю приезжали учителя, и они постоянно были заняты уроками или подготовкой домашних заданий, тогда как она еще самозабвенно играла в куклы. Иногда она, заскучав, приходила в классную комнату, где сестры готовили уроки, и начинала приставать к ним с просьбой поиграть с ней. -Не сейчас, Тилечка, чуть позже, хорошо? — отвечала старшая сестра. — Мне скучно одной! — не отступала младшая. — Оттилия, будь добра, не мешай, пожалуйста, — заводилась средняя, — тебе же сказали, мы заняты! — Эмма, что это за тон? — одергивала ее Генриетта, появляясь на пороге. — Во-первых, не груби сестре, а во-вторых, мне кажется, что не будет большой беды, если ты исполнишь ее просьбу. Она же младше тебя, неужели так трудно уступить? — Но, мама, я же должна подготовить урок и… — Пожалуйста, не спорь! Немедленно иди и поиграй с сестрой! Выполнишь свой урок позже, ничего страшного. — Ну хорошо, нехотя соглашалась Эмма и, закрыв книгу, обращалась к младшей сестре, — идем. — А вот теперь я не хочу играть с тобой! — обиженно надув губки, отвечала Оттилия и убегала из классной. — Эмма, как не стыдно, — качала головой мать, — немедленно пойди и извинись перед Оттилией! — Это еще почему? — взрывалась Эмма. Она же первая пришла, отвлекла нас от дела, требовала поиграть с ней, тут же заявила, что не хочет, и я же виновата?! Вы слишком много позволяете ей, мама, она привыкла считать себя центром вселенной и. — Смею напомнить тебе, — ледяным, не терпящем возражения тоном отвечала мать, — что ты еще слишком мала, что бы так разговаривать со старшими, а тем более спорить и осуждать кого бы то ни было! А посему делай, что я говорю, и не пререкайся! — Но я же… — Эммочка, не надо, — начинала умолять ее Флора, больше всего на свете не любившая ссор и скандалов… А вскоре мать отправила Эмму и Флору в закрытый пансион при монастыре святой Маргариты, дома они стали бывать только на каникулах, и это еще больше отдалило их от младшей сестры. Когда же Оттилия вступила в пору взросления, сестры, окончив к тому времени школу, вернулись домой. Они были уже достаточно взрослые, ссоры, склоки и детские обиды прекратились, но и сближения между ними не произошло. А, кроме того, именно тогда и случилось то, что заставило Оттилию расстаться с ними и надолго оставить отчий дом. Ей было тогда двенадцать. Случилось это теплым майским солнечным днем, когда герцогиня с дочерьми решила выехать на прогулку верхом. У всех было превосходное настроение, и ничего не предвещало беды. Выехав из замка, они направили своих лошадей по направлению к небольшому лесочку, находящемуся всего в нескольких милях от замка. До свежевспаханного поля, которое им нужно было пересечь, они доехали довольно быстро, спокойно беседуя о том, о сем. Генриетта обсуждала со старшей дочерью вопрос стоит ли увольнять повара за систематическое исчезновение тех или иных закупаемых впрок продуктов, или же повар тут не при чем и следует присмотреться ко всем, кто работает на кухне. Оттилия с Эммой ехали чуть впереди. — Держу пари, что я первая доберусь до леса, — сказала вдруг Оттилия. — Считаешь себя великой наездницей? — улыбнулась Эмма. -Именно! — прищурилась Оттилия. Так как? — Ну, держись, амазонка! Девушки пришпорили коней и стремительно полетели через поле. -О, боже! Они так шею себе сломают! Осторожнее! — закричала им вслед Генриетта. Дальнейшее Оттилия помнила так ясно и отчетливо, словно это произошло вчера, хотя прошло уже двенадцать лет. И боль, которая с тупой настойчивостью возвращалась к ней всякий раз, когда она вспоминала тот день, была такой же сильной. Они с Эммой были уже на середине поля. Чуть оторвавшись от сестры, Оттилия обернулась назад, что бы посмотреть, насколько та отстала. И, видимо, неловко повернувшись, она не удержалась в седле и, вскрикнув от неожиданности, упала на землю. Она даже толком не успела понять, что произошло, только почувствовала боль в колене и тут же услышала испуганный голос сестры: -Оттилия? Ты в порядке? Что с тобой? — сыпала вопросами Эмма, наклоняясь к ней и помогая подняться. -Все хорошо. Но это не считается! -Не считается, не считается, успокойся. Ты идти-то сможешь? -Говорю же, я в полном по… В этот момент обе услышали громкое ржанье и какой-то глухой, сдавленный крик. Одновременно обернувшись, сестры увидели, что Генриетта в какой-то странной неестественной позе лежала на земле. Очевидно, она, увидев, как дочь упала с лошади, перепугалась и слишком сильно хлестнула своего коня, который от неожиданности взбрыкнул, встал на дыбы и сбросил со спины наездницу. Перекувырнувшись через голову, Генриетта упала на землю, со всего маху ударившись головой о камень, торчавший из земли. Оттилия поморщилась и передернула плечами. До сих пор ей было не по себе, когда она вспоминала, как, забыв про боль в ноге, бежала через поле, как, опустившись на колени перед бездыханном уже телом, кричала и звала мать, как сестры обнимали ее за плечи, пытались поднять, что-то говорили ей… Дальше она помнила только теплый дождь, похоронную процессию у семейного склепа… Потом — полумрак комнаты и причудливые тени на стенах и потолке. Не зажигая свечи, она лежала на кровати: не было сил ни думать, ни плакать. Сколько она пролежала так, она не знала. Вошла старшая сестра. -Тилечка, дорогая, как ты? — спросила Флора, присаживаясь рядом. Она не ответила и отвернулась к стене, что бы сестра не увидела выступивших на глазах слез. -Это все из-за меня! — прошептала Оттилия. Если бы я не упала, то…она… -Ну не надо так, Тилечка, не надо, — тихо проговорила Флора, погладив ее по голове, — Ты ни в чем не виновата. Это несчастный случай, трагическая случайность. Ну, успокойся. Не плачь. Мама ведь даже видеть не могла твоих слез. Она расстроится там, увидев, что ты плачешь. -Флора, пожалуйста, я прошу тебя, выйди. Я…я одна побуду немного. И успокоюсь. Правда. -Хорошо, хорошо, ухожу, ты только успокойся. Да…- она хотела сказать еще что-то, но, передумав, вышла. Когда Оттилия открыла глаза, за окном светило солнце. Она встала, позвонила, но никто из слуг не откликнулся. Оттилия вышла из комнаты и спустилась вниз, в гостиную. Дверь была приоткрыта, и она, услышав голоса сестер, остановилась на пороге. -А я тебе говорю, так будет лучше. Эти люди не чужие ей. В конце концов, нам ведь все равно придется отправить ее в школу, так какая разница? Еще лучше. Этот граф сам будет платить за ее учебу. -Но Эммочка, как же так. Подумай, каково ей будет там одной, в чужом доме. -Не в чужом доме, а в доме родного дяди! Тем более, что он является ее душеприказчиком, пока наша сестричка не достигнет совершеннолетия и сможет получить свою долю маминого наследства. Мы же, получив свою долю, которая, к слову, намного меньше, наконец, сможем уехать из этой глуши. -Куда, Эммочка? -В столицу! Как ты не поймешь — мы сможем получить должность при дворе. Замуж выйдем! Мне скоро восемнадцать, и я не хочу сидеть в этой дыре и изображать из себя гувернантку при младшей сестренке. -Но ведь Мухляндия — это так далеко. Оттилия будет скучать там. -Не будет. Ей там будет хорошо, поверь мне и кроме того…- Эмма осеклась, увидев младшую сестру, стоявшую в дверях. -Оттилия…- начала Флора. -Вот и прекрасно, раз ты все слышала…- перебила ее Эмма. -Вы…- изо всех сил стараясь, что бы голос ее не дрожал от негодования и обиды, — вы хотите избавиться от меня?! -Оттилия, — спокойно проговорила Эмма, — никто от тебя не избавляется. Ты просто поедешь в Мухляндию и какое-то время поживешь у своего дяди. Он сам это предложил, поскольку по завещанию мамы он является твоим опекуном и душеприказчиком, пока тебе не исполнится восемнадцати. Так будет лучше, прежде всего для тебя. -Я никуда не поеду! -Хватит! — взвилась сестра, — Не устраивай, пожалуйста, истерик! Я не мама и не собираюсь потакать всем твоим капризам! -Конечно, если бы мама была здесь, ты бы не посмела даже голоса повысить! Это только сейчас ты осмелела, превратившись из бедной падчерицы в хозяйку и… Она не договорила: со словами -Немедленно замолчи! — Эмма отвесила сестре пощечину. -Девочки, не надо, прошу вас, не ссорьтесь! — Флора умоляюще сложила ладони вместе. -Ну и пожалуйста! И уеду! — держась рукой за пылающую щеку, прокричала Оттилия. — И чем скорее, тем лучше! Лишь бы только не видеть вас больше! Никогда! И хлопнув дверью, она убежала в свою комнату, где, заперев дверь на ключ, со всего маху рухнула на постель и горько заплакала. Она оставляла дом, где прошло ее такое беспечное, такое счастливое детство с одним единственным чувством — чувством горькой обиды на сестер, решивших отправить ее подальше. Они думали только о том, что бы жизнь свою устроить, а на нее им плевать. Им все равно, как больно, как грустно и одиноко ей теперь. Она осталась одна, совсем одна в целом свете… В Мухляндии, в доме дяди Ансельмо легче ей не стало, наоборот она чувствовала себя все более и более одинокой. Даже, несмотря на то, что и дядя, и тетя, и даже их сыновья (старший Леонард был всего на год старше ее, а младший Оливер — ее ровесником) относились к ней с теплотой и даже некоторой нежностью и сочувствием. Но все в этом доме, начиная с распорядка дня и обстановки и заканчивая речью — все было чужим. Она чувствовала, что ее жалеют, сопереживают ее горю и всячески стараются, что бы она не думала об этом. Кузены, приглашая ее поиграть во что-нибудь, никогда не вступали с ней в пререкания и не жаловались, даже если она порой говорила им дерзости. Но ей от этого становилось только хуже. Она интуитивно чувствовала, что эта жалость вызвана не искренним сочувствием, и что на самом деле, она им даже в тягость. Она не могла себе объяснить, почему думает именно так. Но ничего не могла с собой поделать. В конце концов, она сама попросила дядю отправить ее в закрытую школу и вскоре уехала из этого дома. В школе она почувствовала себя чуть легче, но все равно ей было ужасно одиноко, поэтому все свое свободное время она проводила либо в библиотеке, либо, когда была хорошая погода, в саду. Завязать с кем-то дружбу она даже не пыталась, ей было просто-напросто скучно в обществе сверстниц, готовых без умолку тараторить о новых платьях и украшениях. А те, в свою очередь, считали ее зубрилой и занудой, поэтому тоже особо не стремились заводить с ней дружбу. В университете, куда Оттилия поступила сразу же по окончании школы (ее родственники не возражали, благо, платить за ее учебу нужно было не из своего кармана, а из тех денег, что достались девушке от матери), было то же самое. Но она к тому времени уже как-то привыкла к своему одиночеству, поэтому и не стремилась что-то менять. Сестры писали ей не слишком часто, в основном три-четыре раза в год — поздравляли с Рождеством, днем рождения, днем Ангела и т.п. Из их писем она знала, что через полтора года после ее отъезда, Флора и Эмма уехали из замка Фонтейнов и получили должности фрейлин при дворе. То есть, строго говоря, фрейлиной стала лишь одна Эмма. Должность стоила довольно-таки дорого, и хотя сумма, полученная девушками из наследства Генриетты, была не такой уж маленькой, они решили, потратить на нее только долю Флоры. Свою же Эмма, взяв только малую часть — на переезд и новые платья — решила сохранить для «непредвиденных расходов». Оттилия недоумевала: как старшая сестра может быть такой дурочкой и простофилей? Отдать все свои деньги сестре только что бы исполнить ее прихоть служить при дворе, и самой остаться без копейки! «При Эммочке», в качестве чуть ли не компаньонки! И мало того, она, похоже, даже рада этому! Ну совершенно никакого чувства собственного достоинства. Читая послания сестер, Оттилия обычно развлекала себя тем, что считала, сколько ошибок сделала Флора в ее обычном «передаю большой привет, надеюсь у тебя все благополучно, целую, не скучай», и отвечала им теми же дежурными фразами и пожеланиями «всего наилучшего». Она уже отучилась полгода в университете, когда совершенно неожиданно получила письмо от Эммы (до Рождества оставалось еще четыре месяца, поэтому она очень удивилось, что письмо пришло «не по графику»). Эмма сообщала, что выходит замуж за младшего сына Его Величества Фердинанда Третьего — принца Анри. Усмехнувшись про себя, и подумав, что сестрице удалось-таки довольно неплохо устроиться, «спихнув» ее за тридевять земель на воспитание родственникам. Оттилия написала ей в ответ поздравления, пожелала счастья в браке, выразила сожаление, что из-за занятий не может приехать на свадьбу, и послала Эмме скромную, но довольно изысканную золотую цепочку с подвеской. На более дорогой подарок пришлось бы просить денег у дяди, а ей до смерти не хотелось этого делать. О, господи, как же ей это надоело — свои же деньги приходится клянчить, словно она нищая приживалка! Поскорее бы исполнилось восемнадцать, чтобы стать самой себе хозяйкой. Год спустя, на Рождество от сестер не пришло поздравления, и Оттилия была весьма удивлена: за пять лет они впервые нарушили традицию. А впрочем, подумала она, наверняка им сейчас не до того: она естественно читала газеты и была в курсе смерти короля Фердинанда. А, получив письмо через две недели после рождественских праздников, она только убедилась в своей правоте. Сперва Оттилии показалось, что это какой-то розыгрыш. В конверт было вложено…приглашение на коронацию Его Величества Анри Второго и ее средней сестры Эммы. Оттилия совершенно не знала, что и думать, и только прочитав на следующий день в газетах (в праздники даже самые, что называется, горячие новости выходили с опозданием, тут уж ничего не попишешь) о внезапной кончине Фредерика Седьмого и восшествии на престол его младшего брата. Недолго думая, Оттилия заказала себе два новых платья (пришлось-таки просить денег у дядюшки, но ведь не каждый день становишься принцессой королевской крови), и собралась в дорогу. В столицу Абидонии Оттилия прибыла как раз накануне коронации. Остановилась она в старом отцовском особняке. Сначала там же жили и сестры, приехав в столицу, но потом Эмма получила должность фрейлины и переехала в королевский дворец. Флора же осталась, дабы «не стеснять сестру». Поэтому Оттилии не пришлось останавливаться в гостинице, и она направилась прямиком в особняк Фонтейнов. Оттилия смертельно устала, однако же, пришлось еще битых полчаса выслушивать охи и причитания Флоры по поводу того как «она выросла и похорошела», выслушивать рассказы о «необыкновенной любви, что вспыхнула между юным принцем и нашей дорогой Эммочкой сразу же, как только они увидели друг друга», и «как утомительны приготовления к завтрашнему дню, тем более, что все случилось так неожиданно». Это-то Оттилию, несмотря на усталость, интересовало больше всего. Ее просто распирало от любопытства, как же получилось так, что всего за две недели в Абидонском королевстве произошли такие захватывающие события — коронация его величества Фредерика Седьмого, его скорая смерть, трагическая гибель малолетнего сына короля вместе с матерью, плюс ко всему странная смерть всесильного первого министра и, наконец, коронация Анри Второго… Согласитесь, даже для большого королевства слишком много событий за такой короткий срок, а уж для не слишком большой Абидонии — тем более. -Странно все это, — протянула Оттилия, выслушав рассказ сестры. -Что странно, Тилечка? — не поняла Флора. — Все. Да тут и семи пядей во лбу не нужно, чтоб понять, не чисто тут, — усмехнулась Оттилия Флора же, сообразив, что возможно сболтнула лишнее, постаралась перевести разговор на другую тему, обронив только, почти что шепотом: -Возможно, ты и права, дорогая моя. Ведь говорят, что без участия графа Давиля не обошлось, но все это только лишь… -Без кого? -Графа Давиля. Нашего нового канцлера -Того, что сменил этого…как ты сейчас говорила… Рожери? -Да, именно, мне даже кажется, что…а впрочем, не важно, все это ерунда! — занервничала Флора.- Но от него следует держаться подальше, поверь мне, и будь моя воля, я бы и близко не подошла к этому человеку. Что-то есть в нем…такое, я даже не могу точно объяснить, что именно, но это пугает меня. -Хм…ну что ж, буду иметь в виду, — зевнула Оттилия.- Извини, Флора, я очень устала и хотела бы отдохнуть. -Да, да, Тилечка, конечно же. Иди, отдыхай, твоя комната готова — отозвалась Флора, радуясь в душе, что больше не нужно говорить на эту тему, о которой лучше молчать, а еще лучше — забыть, словно и не было ничего.- Спокойной ночи! -Спокойной ночи. Да, Флора, сделай, пожалуйста, мне небольшое одолжение. -Ну, конечно же, Тилечка, с радостью! Какое? -Будь добра, перестань называть меня этой кошачьей кличкой! Встала и, направившись к двери, через плечо бросила: «Приятных снов, сестричка». Старшая сестра улыбнулась ей вслед: «Она совсем не переменилась!»… В самой церемонии коронации и последующем за ней праздничном бале интересного было мало. Толпы народу, толкотня, громкая музыка, хвалебные речи… Эмма, казалась самой счастливой и самой веселой на этом празднике, и, так же как и Флора, тоже очень рада была ее видеть. Как-то незаметно, ей тоже передалось это хорошее настроение и атмосфера праздника, словно и не было никаких старых обид. Она была представлена Его Величеству — своему свояку — довольно мил, обходителен, но не производит впечатление человека властного и волевого, трудно представить, что он может вершить судьбы других. Потом ей, как ближайшей родственнице королевской семьи (ее кузены и школьные приятельницы просто умерли бы сейчас на месте от зависти) представляли придворных и сановников, а те целовали ей руки и выражали свое восхищение, в большинстве случаев даже искренне. Ей были приятны эти знаки внимания, и в этом не было ничего удивительного, ведь, в конце концов, любой семнадцатилетней девушке приятно, когда за ней ухаживают! Но она, тем не менее, почти никого тогда не запомнила. Кроме одного человека. Может именно потому, что он оказался единственным, кто не произнес, с восхищением глядя ей в глаза: «Я счастлив, мадемуазель, познакомиться с Вами. Просто удивительно, что такой прекрасный цветок столько времени цвел вдали от абидонского двора», и далее в таком же духе. Этот человек просто вежливо, и даже, как ей показалось, равнодушно кивнул ей, так же равнодушно поднес к губам ее пальцы, не сказав при этом ни слова. Она уже приготовилась сказать ему какую-нибудь колкость (каков нахал, словно он каждый день знакомится с сестрой Ее Величества), как услышала голос Эммы, произнесший имя этого человека — Наш канцлер, граф Арман Давиль. Господин канцлер, моя младшая сестра — Оттилия де Фонтейн. Граф Давиль? Тот самый? Так вот он какой, этот человек, которого Флора советовала ей остерегаться. Ну и что в нем такого страшного? Вот еще, глупости, какие. Ничего особенного, человек как человек. Роста среднего, светло-русые волосы, гладко зачесанные назад, серьезное, она бы даже сказала, строгое выражение лица, крепко сжатые губы (интересно, он вообще умеет улыбаться?), внимательный и в то же время немного усталый взгляд, голубых, смотрящих из-под очков, глаз. Посмотрев в которые, Оттилия, сама не зная почему, тут же оставила свое намерение насчет едкого замечания и ограничилась таким же вежливым кивком в ответ. Да, пожалуй, в этом взгляде действительно есть что-то странное и необъяснимое… На следующий день, она с утра пошла в королевскую библиотеку, ей захотелось почитать что-нибудь перед завтраком. Она перебирала книги, решая, на чем бы остановиться, и вдруг услышала позади себя голос: -Так рано, а Вы уже за чтением? Обернувшись, она увидела Давиля. И опять этот его странный, внимательно изучающий взгляд. И снова как-то сразу расхотелось поддеть и высмеять его. Она ответила лишь: -Вам кажется, что для девушки нет ничего интереснее танцев да кавалеров, но это не так, граф, уверяю Вас. -Ну разумеется, я нисколько не сомневаюсь в этом. Если только конечно это такая девушка, как Вы, мадемуазель Оттилия. «Надо же, даже имя мое запомнил. А смотрел, как сквозь стекло. Делал вид, будто я пустое место» — подумала она, а вслух произнесла: -Жаль только не все и не всегда это понимают. Вы, граф, — добавила она, посмотрев ему в глаза, первый, кого это не удивляет. Что было потом? Он что-то долго рассказывал ей, кажется о себе, о своей жизни, службе при дворе — просто настоящая исповедь. Сейчас она не могла уже точно, до последней фразы воспроизвести ее, но чем больше она слушала, тем сильнее понимала, что это человек весьма и весьма незаурядный. А еще очень и очень…одинокий. Да, он был необычайно одинок здесь, среди этого шумного двора. И так близко и понятно было ей это чувство, словно о себе самой она слушала в ту минуту. Словно об ее душе, в которой не было со дня смерти матери ничего, кроме пустоты, говорил он. В тот самый миг поняла она, сразу и навсегда, что с этой минуты больше не будет чувствовать себя одинокой. Потому что, оказывается, на свете есть человек, который так же одинок, как и она. Когда же Оттилия уехала обратно в Мухлядндию, не было и дня, что бы не вспоминала она то утро и тот разговор. В следующий ее приезд, на летние каникулы, повторилось то же самое. Рано утром она отправилась в библиотеку, буквально через несколько минут туда вошел Давиль, и они опять проговорили все утро. А когда настало время уезжать, она поймала себя на мысли, что ей страстно этого не хочется. С той поры Оттилия стала с нетерпением ждать каникул, что бы снова поехать в Абидонию. Наверное, в те дни она и поняла, что полюбила. Не первой детской восторженной влюбленностью, а, она ясно ощущала это, серьезно и глубоко. Ее душа и сердце, столько лет пустовавшие и не знавшие настоящей привязанности, теперь были полны до краев этим чувством. Оно как будто бы окрыляло ее, возвышало и очищало. Она чувствовала, что ближе этого человека у нее никого нет, и была счастлива этим. Она поняла, что и он, тоже неравнодушен к ней. Хотя его чувства к ней, это не совсем то же, что ее к нему. Но ее это волновало мало. Ведь главное - это то, что она любит его. Ее любви хватит с лихвой им обоим, а со временем он тоже полюбит ее также сильно. Не может не полюбить. После того, как она получила бакалаврскую степень, то почти в тот же день объявила дяде Ансельмо, что благодарна ему за заботу и за то, что предоставлял ей кров все эти годы, но она приняла решение вернуться в Абидонию. Дядя в ответ только пожал плечами и сухо сказал, что теперь, когда племянница достигла совершеннолетия, она вольна поступать как ей заблагорассудится. Конечно же, он надеялся, что она (а главное, ее наследство) останется с ними, но раз она так решила, он не может быть против. А вечером накануне отъезда, к ней пришел Леонард, ее кузен. Что он тогда говорил ей? Что она — необыкновенная девушка, он никогда не встречал никого, кто бы сравнился с ней, и с того самого дня, как она впервые появилась у них в доме, он понял, что полюбил ее… Она почти не слушала поток этих глупостей. Ей было безразлично, что он говорит, да и речь его, слегка затянувшаяся, уже поднадоела. Она думала о чем-то своем и очнулась только тогда, когда Леонард протянул ей перстень с кроваво-красным рубином и как-то робко и несмело попросил стать его женой. Она посмотрела на него долгим внимательным взглядом, и вдруг подумала: «Как странно, если бы эти же слова говорил мне сейчас совсем другой человек, казались ли бы они такими же пустыми и даже назойливыми?». -Послушайте, Леонард, я очень тронута и чрезвычайно признательна Вам за откровенность. Но я… Она прекрасно понимала, что вот сейчас решается ее судьба. У нее есть выбор между призрачным счастьем и таким близким — стоит только сказать сейчас «да» — благополучием. Она не колебалась ни секунды: -…я не могу принять Вашего предложения. Я не люблю Вас. -Это не важно, Оттилия! Я люблю Вас, и это главное. «Вот именно, это самое главное». -Есть еще кое-что, я…люблю другого человека, Леонард. Она видела, как он изменился в лице, как погас огонь в его глазах. Ей было даже немного жаль его, но она ничего не могла сделать. -А он…он любит Вас? У него еще оставалась надежда. -Это неважно, Вы же только что сами об этом сказали. Я его люблю. И это главное. -Но все же, Оттилия, если Вы…когда-нибудь передумаете, или если Вам станет плохо…вот, возьмите этот перстень, и пришлите его мне. И я буду знать, что нужен Вам. Знайте, я буду ждать Вас столько, сколько потребуется, хотя бы и всю жизнь. -Я не могу это взять, Леонард. Получиться, что я даю вам надежду. А я не имею на это права. Решения своего я не изменю, а Вы… Вы еще будите счастливы. Поверьте. Вся жизнь — это слишком долгий срок, и я не хочу, что бы Вы ждали зря. -Все равно, возьмите, Оттилия. Просто, как подарок. На память. Ведь это ничего не изменит, я все равно всегда буду любить Вас. Помните об этом. Она взяла перстень. И на следующий же день уехала. Но на перовой же почтовой станции она расплатилась этим перстнем за лошадей. У нее были деньги, просто она уже все решила, и перстень тот был ей ни к чему. Она не собиралась возвращаться. Она знала, что пусть тот, кого она любит, скорее всего, никогда не скажет ей таких слов, но она любит его, и должна быть рядом с ним. Прежде всего, потому, что сама не сможет теперь жить без него. Давиль сделал ей предложение совсем не так, как ее кузен. О, его слова она запомнила все до единого: -Оттилия, я знаю, Вам это может показаться странным, ведь на первый взгляд я — совершенно не пара Вам. Но это не так. У нас с Вами очень много общего, и вместе мы много сможем добиться. Я прошу Вас, выйти за меня замуж. Все четко и ясно, как доклад. И никаких клятв, признаний, заверений в вечной любви — никакого «сентиментального бреда». А, впрочем, ничего этого она и не ждала. Она просто была счастлива в тот момент. Возможно, в последний раз в своей жизни. Когда она объявила сестрам о своей свадьбе с канцлером, у них были такие лица, словно она сообщила, что выходит замуж за Синюю Бороду или стоголового дракона — голубка в лапах стервятника. Ей стало даже смешно. -Оттилия, но как же так, ведь ты же его совсем не любишь, — скорбно-жалостливым тоном говорила Эмма. А вот это просто вывело ее из себя, она с трудом сдержалась, чтобы не закричать сестре в лицо: «Да как вы можете судить о том, чего вы не знаете. Это мое дело! Может, я люблю так, что ни тебе, ни Его Величеству и не снилось! Хоть вы только и заняты тем, что наперебой говорите друг другу и всем вокруг, как вы влюблены. Но любовь, моя дорогая — это нечто совсем другое». -Но как это возможно! Боже мой, ведь ты же должна понимать, что это за человек! И то, что о нем говорят… Я просто не пойму тебя. Разве можно с таким человеком быть счастливой! — причитала Флора. «Господи, уж чья бы корова мычала! Если я сейчас начну обсуждать твоего драгоценного полковника Теодора, за которого ты выскочила год назад просто потому что тебе стукнуло уже двадцать пять, а больше никто на тебя не позарился, то мало тебе не покажется» — думала про себя Оттилия. Но вслух только несколько раздраженно сказала: -Я не спрашиваю вашего мнения и не прошу совета! Я только сообщаю вам, что выхожу замуж за Армана Давиля! И не надо причитаний, сестренка, — насмешливо обратилась она к Флоре, — это же я выхожу за него, а не ты, так что, пожалуйста, не волнуйся. Объяснять сестрам что-то и спорить было бесполезно. Не могла же она сказать, что ей про будущего мужа известно все, от того, как он добился своего положения до того, что она для него, прежде всего близкий друг, а потом уже жена — в этом не было смысла. Они не поймут, да она и не стремилась к этому. После свадьбы Оттилия очень быстро осознала, что не дождаться ей от мужа ответной любви, хотя бы даже и половины того, что она испытывает по отношению к нему. Она не отчаивалась, она…смирилась с этим. Она решила, что раз уж он не полюбит ее так, как она того хотела, то ей остается довольствоваться тем, что есть. Она нужна ему как помощница и соратница — пусть будет так. И она сделала все для того, что бы он привязался к ней как можно сильнее, что бы понял, что ближе нее нет и не будет у него человека. Она полностью поддерживала его во всех его делах и начинаниях: помогала убедить Его Величество в том, что введение этого налога именно сейчас необходимо государству, советовала, когда для подписания королем нового указа был наиболее благоприятный момент… Она даже мысли его научилась угадывать, и без жены канцлер чувствовал себя теперь как без рук. Она добилась своего. Можно сказать, что она даже слишком преуспела в этом… Когда через два года после свадьбы Оттилия, наконец, поняла, что ждет ребенка, то почувствовала, что вот теперь-то она станет по настоящему счастливой. Рядом с ней будет человек, который будет частью ее, смыслом ее жизни. И он будет любить ее просто за то, что она есть. Она точно знала, что и она будет любить его и заботиться о нем, более того, она уже его любила. Это было совершенно необыкновенное чувство. Но видимо кто-то решил, что, не для нее это счастье. Ребенок должен был родиться в октябре, и Оттилия с радостным волнением и нетерпением ожидала этого. Тот жаркий августовский день, так же, как и день гибели матери, она помнила во всех подробностях, как будто это было всего несколько часов назад. Вскоре после отъезда мужа из летнего замка, Оттилия пошла во дворцовый парк, на берег Жемчужного озера, которое было ближе всех к замку. Там в прохладной тени лип и вязов была ее любимая скамейка, где она обычно читала, или же просто отдыхала, наслаждаясь тишиной. Правда, в этот раз насладиться тишиной не получалось. Чуть поодаль, в увитой плющом беседке ее маленькие племянники затеяли не то игру, не то возню. Ей тогда нравилось наблюдать за их играми, так они бывали порою забавны. А еще с некоторых пор она полюбила, смотря на племянников, представлять своего ребенка, и это доставляло ей еще большее удовольствие. Но сегодня, похоже, между детьми в очередной раз пробежала черная кошка: судя по всему, в беседке разгорелась ссора. Громкие голоса разносились по всему парку. -Мячик! Мой! — громко и отчетливо говорил двухлетний наследник престола Патрик — сын Эммы и Анри. -Дай! Дай! — настойчиво требовала его кузина — дочь Флоры и полковника Теодора Альбина. Вслед за этим раздался громкий плач. Сестра с мужем разбаловали дочь дальше некуда, выполняя любые ее прихоти. Неудивительно, что раз она говорит «дай» и при этом не получает требуемого, то мгновенно начинается истерика. Оттилия поискала глазами Жаннет, няню Альбины, которая обычно присматривала за детьми на прогулке, но поблизости ее не оказалось. Где интересно носит эту дармоедку? Оставить детей без присмотра — неслыханно! Нет уж, к своему ребенку она и близко не подпустит эту бездельницу. Куда же, однако, она запропастилась? -Жаннет! — позвала Оттилия, — Жаннет! — никакого ответа. Ну, пусть только появится, мало ей не покажется! Крик и плач стали еще сильнее. Оттилия нехотя встала, отложила книгу и направилась в беседку. Осторожно держась за перила, поднялась по ступенькам. — Ну, что тут происходит? — стараясь казаться строгой, спросила она, наклоняясь к Альбине. -Тетя, мячик! — всхлипнула Альбина. Оттилия подняла валявшийся подле девочки небольшой красный мячик, протянула его ей и сказала: — Племянница, ну что за крик! Разве так ведут себя воспитанные барышни? Возьми свой мячик и немедленно перестань плакать, а то Патрик не будет водится с такой капризулей! -Нет, тот! — продолжала плакать Альбина, показывая на зеленый мячик, который Патрик прижимал к себе. Красный же, который дала ей тетя, девочка отшвырнула, он запрыгал по ступенькам. -Мячик. Хочу тот! -Это мой! Свой есть — не уступал ей мальчик. -Ай-ай-ай, Ваше Высочество — покачала головой Оттилия. — Как не стыдно! Вы же благородный кавалер, а благородные кавалеры должны уступать дамам, верно? К тому же, Альбина меньше Вас. Ну, не ссорьтесь, отдайте ей мяч, а она вам взамен даст свой. И можно будет играть дальше. Ведь лучше играть, чем спорить, не так ли? Патрик улыбнулся тете, кивнул и протянул Альбине свою игрушку. -Что случилось? — в беседку запыхавшись, вбежала Жаннет. — Случилось то, что Вы не выполняете своих обязанностей и бросили здесь детей одних, — резко повернулась к ней Оттилия. -Простите, ваша светлость, я… — Меня меньше всего интересуют Ваши оправдания. Вместо того, что бы заниматься детьми, Вы бог знает, где шляетесь! Учтите, если подобное повториться еще раз — пеняйте на себя. Как минимум, останетесь без места, ясно? — Простите, Ваша Светлость. Этого больше не повториться, обещаю Вам, Ваша Светлость — пролепетала девушка. Оттилия, считая этот инцидент исчерпанным, повернулась к ней спиной. Подобрав шлейф и взявшись за перила, осторожно стала спускаться по ступенькам. Одна. Вторая. Предпоследняя — третья. На ней — отброшенный Альбиной красный мячик. Оттилия не заметила его. Неожиданно нога, словно наступив на скользкий лед, потеряла опору. Холод по спине и сердце словно проваливается в какую-то бездонную пропасть. Еще миг, и она лежала бы на земле, но вовремя успела схватиться второй рукой за перила, но устоять все же не удалось, упала на одно колено, ударившись ногой о ступеньку. -Боже, Ваша Светлость, Вы ушиблись? — бросилась к ней Жаннет. -Нет, — каким-то глухим, почти что чужим голосом ответила Оттилия. — Все хорошо. -Вы так побледнели! — продолжала лепетать Жаннет, помогая ей подняться. -Ничего. Благодарю Вас, я просто испугалась немного. Соберите игрушки и займитесь, наконец, детьми. И не обращая больше внимания на прислугу, пошла прочь. Она уже подошла к скамейке, где сидела четверть часа назад и где оставила свою книгу, как вдруг ее, словно раскаленным железом, пронзила насквозь ужасная боль. Пытаясь найти опору и ухватиться за что-то руками, сил держаться на ногах от этой боли не было никаких, опустилась на колени. Глаза застилал кроваво-красный туман, сквозь который она видела чьи-то испуганные лица, с трудом различала голоса и слышала свой собственный крик. Потом чьи-то сильные руки подхватили ее, и она словно провалилась в какую-то темную черную бездну. Дальше она помнила только эту темноту, которая словно затягивала ее, не отпускала, и дикую, мучительную боль. Кажется, слышала она, как гулко стучали по капли дождя по крыше, как будто во сне, сквозь дымку видела чьи-то лица, кто-то сильно сжимал ей руку и говорил что-то. Что? Она не могла вспомнить. Было это, или привиделось ей, она тоже сейчас не могла бы сказать точно. А потом словно туман рассеялся перед глазами, она увидела потолок своей спальни в летнем замке, солнечный луч, тщетно пытавшийся проникнуть в комнату сквозь плотно задернутую портьеру, и лицо незнакомого склонившегося над ней человека. Где она? Что с ней? Слова давались ей с трудом. Вдруг — прозрение, и сильнее боли, сильнее огня обожгла мысль — ребенок! Что с ним? По одному только взгляду доктора она поняла все. У нее нет больше сына. А она даже не смогла взглянуть на него. Хотя бы один раз. Она отвернулась, чтобы доктор не видел ее слез. Сдерживала их все время, пока ее навещали муж и сестры, что-то говорили ей, пытались утешить, она не слушала и не слышала. Ей не нужды были утешения. А, оставшись одна, она давала своим слезам волю. С тех пор она не плакала больше. Она разучилась плакать. С того дня в душе ее что-то умерло, и она жила будто хорошо отлаженный механизм, не знающий сбоя. Она по прежнему занималась делами мужа, во всем ему помогая. Это занимало теперь всю ее жизнь, больше у нее ничего не было. А еще она теперь просто не могла спокойно смотреть на племянников, в памяти снова и снова вставал тот день и та боль. Кроме того, всякий раз, как она видела их (особенно Патрика), она начинала думать о своем сыне, о том, каким он был бы сейчас, поэтому она стала избегать лишних встреч с детьми, делала вид, что не замечает их. Так ей было легче справится с болью и горечью утраты. Она порою сама не могла понять, что с ней происходит. Ее постоянно мучила какая-то усталость, а в душе снова поселилась безысходная пустота. Она сама за собой замечала, что стала раздражительной. Ее выводила из себя та жизнь, которую вели при дворе: бесконечные балы, праздники, карнавалы и представления буквально вызывали нервные судороги. Ужасно бесило то, что приходится бывать там и изображать из себя светскую любезность, а уж при виде новой забавы их величеств — кукольного театра этого наглеца Жан-Жака она с трудом сдерживала себя, из последних сил изображая равнодушие. Чувствовала, что еще немного, и она сорвется. А больше всего выводило из себя то, что муж совершенно не обращал на все это внимания, то ли смирясь, то ли принимая как должное, что над ним весь двор потешается. Мало того, что его величество просто ни в грош его не ставит, заявляя при всех, что, вводя новые налоги, канцлер старается только для себя, так еще и поощряет этого шута! Неслыханно! И это после того, как муж фактически усадил его на трон. А впрочем, если ему самому все равно, то, что уж говорить о прочих. Вот поэтому-то и сорвала она на муже злость в тот день, когда король отказался какой-то там смертный приговор утвердить. Поэтому так желчно она заметила Давилю, что тому скоро придется у придворного шута просить позволения сесть. Она была слишком раздражена и раздосадована, вот и сорвалось тогда с ее губ это: «У тебя есть выход — убей его!». Когда Давиль рассказал ей свой план, она сначала оторопела. Слушала, не в силах вымолвить ни слова, и только чувствовала, как холодели руки. Слишком ясно она сознавала, что изменить что-то она не сможет. Давиль решил все окончательно и бесповоротно. И за себя и за нее. И он все равно не отступится. Выходит, ей тоже ничего не остается. -Да, у меня не было иного выхода, Давиль, и ты знал это. Слишком хорошо знал ты, что никуда я теперь не денусь, и раз я нужна тебе, то буду рядом. Вот мой крест — быть рядом с тобой. С первой встречи поняла, что с тобой я навсегда и во всем. И с тех пор иду этой дорогой, не сворачивая. Да и сворачивать-то поздно. Я могла бы свернуть тогда, приняв тот перстень. Но я не сделала этого, потому что знала, что скорее умру, чем останусь с тем, кого не люблю. Не было бы мне тогда ни секунды счастья. А так…хоть какие-то крохи перепали. Как там священник говорил при венчании? «И в горе и в радости». Но как-то сложилось, что мало ее было, радости. И все же, я была тогда счастлива, потому что надежда у меня была. Хотя я знала, с самого начала знала — мне для этого даже роза из дурацкой сказки Жан-Жака не нужна — что нет в твоем сердце любви ко мне. Но все равно, тогда я еще надеялась. Ждала, что однажды ты прозреешь. Увидишь, поймешь, как сильно я тебя люблю. И растопит моя любовь этот лед, ведь даже железо плавится. Но нет. Ты не увидел, не понял. Я для тебя навсегда останусь помощником, соратником — жилеткой, в которую можно поплакаться. Поэтому ты так испугался той ночью — не меня оплакивал и потерять боялся, а себя прежде всего жалел. Себя. Потому что пришлось бы снова стать одиноким и никому не нужным. А это страшно, особенно когда знаешь, что это такое — иметь рядом преданного друга. Именно так. Друга. Вот кем я была и навсегда останусь для тебя. Да, в этом моя главная заслуга. Это самое большое, что я могла сделать. Я заставила-таки тебя полюбить себя, пусть не сердцем (до сердца твоего я не достучалась), но разумом. Я сделала все для этого, теперь вот даже сообщницей твоей стала. Но я ни о чем не жалею, я знала, на что иду. А может, и нет тут вовсе твоей вины, что не в силах ты понять и оценить мое чувство. Ведь когда-то давно любовь ранила тебя. Почти смертельно. А после иссушила твое сердце, как палящее солнце землю, не оставив места для новых всходов. Вот и со мной происходит то же. Точно так же сжигает и сушит мою душу это чувство. Скоро оно совсем сожжет ее. Дотла. Смерть нашего мальчика и так почти все уничтожила, а скоро совсем ничего там не останется, кроме пустоты. Любовь, возможно, «движет солнца и светила» и не исключено, что она может сделать человека счастливым. Но нам с тобой она почему-то не принесла счастья. Видишь, даже в этом мы с тобой схожи, значит, судьба такая нам — идти рядом. Выходит, пути иного не было, и сомневаться не стоит. Через несколько часов ты станешь мне еще ближе. Не любовь, так преступление свяжет нас еще сильнее… Да… До интриг, до преступления довела меня любовь к тебе. Ты сказал, что мы власть неограниченную получим, что возможно, рано или поздно дашь мне корону. Что ж…пусть будет так. Пусть говорят, что перед истинной любовью ничто все короны мира, но, раз не дождалась я от тебя любви, то получу хотя бы корону. Неравный обмен, но должна же я, в конце концов, получить хоть какую-то награду за все. Господи, о чем я думаю? Ведь через несколько часов…