Пролог

— Ну что поняли, наконец?! — терпение канцлера вот-вот готово было лопнуть. — Мне казалось, что мы давно уже обо всем договорились, все решено, и все пути отрезаны. К чему опять возвращаться к этому? — Нет, похоже, Оттилия была права: на этого — как она сказала? — безмозглого тупицу — и впрямь полагаться нельзя. Еще немного и я начну жалеть, что связался с ним. -Ну … как бы…ты… это, свояк, — полковнику Теодору слова явно давались с трудом. Ему было не по себе в этом немного мрачноватом кабинете, да еще это «дело», как выражался канцлер. И как он может быть так спокоен? Словно для него убийство — это такое же обычное дело, как, скажем, наряжать елку к Рождеству! А впрочем…как знать, как знать? — Так вот. Ты… это… и в самом деле думаешь, что мы …что нам нужно… — О, боже! Сколько можно повторять?! — канцлер устало вздохнул и прикрыл глаза рукой, — Я в сотый раз вам, господин полковник, говорю: у нас нет другого выхода! Теперь слишком поздно отступать. И давайте не будем больше об этом. Думайте лучше о том, что через несколько часов все будет кончено: вы станете королем, и все королевские конюшни вместе с конюхами и лошадьми будут ваши. — Ну, раз так…раз ты думаешь… Ладно, видно, и впрямь ничего уж не поделаешь, — вздохнул полковник. — Тогда я, пожалуй, пойду. Надо еще проследить, как там сборы, да и Флору поторопить. — Разумное решение, — усмехнулся канцлер. — Идите. Теодор направился к двери. — Полковник, — окликнул его канцлер, — помните, теперь мы с вами слишком тесно связаны, и развязать этот узел вы не можете! Поэтому, если вы вдруг в самый последний момент… — Да ты что, свояк? Я ж ничего, я все понимаю. У меня и в мыслях не было… — Вот и славно. Очень рад, что вы, наконец, поняли меня. Не смею боле задерживать. Нет, думал канцлер, оставшись один. Он не подведет. Некуда ему деваться, у него тоже нет другого выхода. Что ж…осталось совсем немного. Всего каких-то три-четыре часа. И будет сделан еще один шаг к его цели. К той самой, к которой он идет уже очень давно. Практически всю свою сознательную жизнь. С того самого дня, когда он впервые сказал себе, что не просто сможет чего-то добиться в этой жизни, но и получит от нее очень многое. Ведь не может же такого быть, что бы совсем ничего не досталось ему от Судьбы. Должна же она наконец и ему улыбнуться. Поэтому-то и вся жизнь его — это попытка изменить свою судьбу. И пусть это оказалось не таким уж легким делом, но он просто уверен, что ему повезет. Должно повезти. В конце концов, он добьется своего — не свернуть ему уже с этой дороги. Дороги, на которую он встал чуть больше двадцати лет назад, когда был молодым, честолюбивым и восторженным мечтателем. И ему казалось тогда, что изменить мир — это так же просто, как читать букварь. Как давно это было. И как недавно… Всем известно, что детство — самая счастливая пора в жизни человека. Какой вздор! Большей ерунды невозможно и придумать. О своем детстве Арман Давиль предпочитал вообще не вспоминать. Если бы это было возможно, он бы вообще вычеркнул эти воспоминания из памяти, как вырывают ненужный листок из тетрадки, и уничтожил бы их совсем. Арман был единственным сыном и наследником графа Жерома Давиля, но отца своего он видел крайне редко. Тот предпочитал весело проводить время в городе, в компании своих многочисленных приятелей, и свидания отца и сына происходили во время нечастых визитов Жерома в родной замок. Прибывал он туда из столицы всего лишь раз в два-три месяца, желая «переменить обстановку». Все остальное время мальчик рос предоставленный лишь заботам своего старого воспитателя Симона. Ни друзей, ни приятелей его возраста у Армана не было. Часы досуга он проводил в библиотеке, заменяя, таким образом, себе общение чтением. Но, несмотря на это, подобные дни, проведенные в одиночестве, считал он счастливыми. Потому что когда отец объявлялся в замке, жизнь превращалась почти что в ад. И ладно бы Жером совсем не замечал сына, с этим, при его редких визитах, можно было смириться легко. Но отец постоянно находил способ задеть и тем или иным способом унизить сына. Как бы Арман не старался угодить ему (а поначалу, еще в самом раннем детстве он очень любил и уважал своего отца), что бы он не делал, это всегда заканчивалось одинаково: — Никакого толку от тебя нет! Боже мой, и зачем ты только на свет-то появился?! Арман, думая, что он делает что-то не так, раз отец сердится, всегда чувствовал себя ужасно виноватым. Он старался еще больше, что бы угодить отцу, завоевать его любовь, но результат был прямо противоположным. Чем старше Арман становился, тем сильнее это его задевало, тем сильнее нарастала в нем обида и чувство несправедливости. Он пытался понять, чем вызвано такое отношение к нему, в чем он виноват и не находил ответа. Все разрешилось просто и само собой. Армана всегда интересовал вопрос, кто была его мать. Отец никогда не говорил о ней, а старый Симон всегда опускал глаза и уходил от ответа, если Арман его спрашивал. Когда ему было пятнадцать, он решился-таки спросить об этом отца. Жером посмотрел на сына с такой ненавистью, что молодому человеку стало не по себе. — Какое тебе до этого дело? — процедил он сквозь зубы. — Но, отец, поймите, я хочу знать, я, наконец, имею на это право. Ведь она была моей матерью, а я ничего не знаю о ней. Кто она была, как ее звали, что с ней произошло… — Инесса…- тихо произнес Жером, и в этот момент в глазах его отразилась такая нежность, что Арман просто поразился. Он никогда раньше не видел отца таким. Впрочем, нежность эта исчезла из его взгляда так же неожиданно, как и возникла, и сменилась обычной холодностью и неприязнью. — Что с ней произошло? — спросил Жером и, глядя сыну в глаза, выкрикнул: — Она умерла! Умерла из-за тебя! Если бы не ты, она была бы сейчас здесь. И с этими словами отец вылетел из комнаты, громко хлопнув дверью, а Арман еще долго стоял посреди комнаты, как громом пораженный. Его мать умерла по его вине? Абсурд! Ведь он даже никогда не видел ее. Позже он узнал от Симона, что мать умерла всего через несколько минут после его рождения. Молодая графиня Давиль даже не успела взглянуть на сына. Для Жерома жена была всем, он жил и дышал только ею. Вот в чем дело! Отец так сильно любил мать, что не простил ему ее смерти. Поэтому он так не любит бывать дома — чтобы не вспоминать лишний раз об этой трагедии. «Но это же несправедливо! Несправедливо! — кричал Арману его рассудок, — В чем моя вина? В том, что родился? Но тут нет, и не может быть моей вины. Неужели же он не видит и не понимает этого? Ее уже не вернуть, но я здесь! И я мог бы заменить ее, мог бы стать для него источником радости. Я все делал для этого. Ну почему, почему он так ненавидит меня? Неужели любовь может сделать человека жестоким?» Тщетно пытался Арман найти ответы на эти вопросы… Когда ему исполнилось семнадцать, отец умер от сердечного приступа. Арман остался совсем один, но как там ни цинично и, может даже дико, это ни звучит, он был рад этому. От некогда весьма внушительного состояния Арману достались лишь одни долги да громкое имя. Рассчитавшись кое-как с кредиторами, заложив все, что только было можно, Арман оставил замок и отправился в столицу. Денег у него было ровно столько, что бы снять себе небольшую, но вполне приличную квартиру и поступить на службу. Теперь, оглядываясь назад, он думал, что это, пожалуй, были самые лучшие дни в его жизни. С тех пор он никогда больше не чувствовал себя более счастливым. Он был молод, полон сил и страстно желал многого добиться от жизни: счастья, успеха, уверенности в себе. Больше никто не посмеет унижать его, он просто не позволит этого. Никому. Арману очень быстро удалось, во многом благодаря своему имени, получить должность секретаря при канцлере Абидонии, герцоге Филиппе до Рожери. Юный граф Давиль оказался весьма способным, он довольно быстро вникал во все дела и уже скоро неплохо разбирался в управлении государством. Канцлер Рожери, видя его способности и старание, оказывал ему свое покровительство. Он привязался к юноше, как к сыну, которого у него никогда не было, во всем доверял Арману и полагался на него. Благодаря его протекции Арман поступил в университет, который окончил с отличием, после чего стал самым доверенным лицом канцлера, его правой рукой. Рожери ввел Давиля в высший свет, он стал бывать при дворе. И вот тогда-то Арман и встретил её… Встреча с ней, один ее взгляд перевернули его жизнь. Ее звали Элеонора де Ланнуа. Она была похожа на прекрасную фею из сказки: хрупкая, почти невесомая фигура, она, казалось, не ходила по земле, а парила; золотистые локоны, спадающие на плечи и завораживающий, совершенно необыкновенный взгляд изумрудно-зеленых глаз. Ее отец был сказочно богат, а, кроме того, приходился его величеству троюродным братом, поэтому, естественно, что какой-то секретарь без гроша за душой был не пара его дочери. Но молодым людям это было совершенно безразлично. Они были заняты только друг другом и своим необыкновенным чувством, так внезапно захватившим их. Арман писал ей письма. Боже, какие он писал письма! Это же была просто поэма! Иногда он даже жалел, что сжег их потом, все до единого. Но никаких даже самых нежных слов не хватало ему, что бы сказать о своей любви. Рожери предупреждал Армана, что не следует так поддаваться своим чувствам: -До добра это не доведет! — часто повторял он, — Никогда не следует терять головы, сердце не должно преобладать над разумом. Но Арман не придавал значения этим словам. Он понимал, что родители Элеоноры никогда не согласятся на их брак, и тогда они решились на тот отчаянный шаг, на который идут все влюбленные, которым чинят препятствия. Они решили обвенчаться тайно. Все уже было готово, но когда оставались считанные часы до побега (они предполагали тайно уехать в замок Давиля, где и должно было состояться венчание), Арман получил письмо от своей возлюбленной. До сих пор помнит он, как строчки плыли перед глазами, а земля уходила из-под ног, когда читал он, и не письмо даже, а записку — всего несколько строк: «Прости меня, все было ошибкой. Не осуждай и забудь». А через неделю вся знать была приглашена в дом графа де Ланнуа на праздничный бал в честь бракосочетания его дочери Элеоноры с генералом де Верней. — Так значит, все это был обман? Ошибка? Понятно, он богат да к тому же еще герой, увенчавший себя славой на полях сражений, а я? Кто я по сравнению с ним? Ноль! А все слова, клятвы, признания — все это просто пустые звуки. «Все было ошибкой». Выходит, что и любовь эта великая — ошибка. Глупость. А может, и нет ее совсем, любви? Как только появится в поле зрения женщины более удачливый кавалер, она тут же понимает, что ошибалась. Значит, все это был всего лишь сентиментальный бред, и только. Наваждение, больше ничего, — думал он. -Ты так страдаешь? — спросил его однажды Рожери. — Нет, Ваша Светлость. Мне это все совершенно безразлично, — стараясь казаться спокойным, словно это и в самом деле ему безразлично, ответил Арман. — Правильно. Правильно, мой мальчик. Не стоит оно того. Поверь, в жизни есть гораздо более важные и более волнительные моменты. Любовь же… -Всего лишь глупость. Ошибка. Теперь я это понял, ваша светлость. -Именно. Поэтому забудь. Как можно скорее. Это ни в какое сравнение не идет с тем наслаждением, которое испытываешь, когда держишь в руках человеческую жизнь. И ты можешь сделать с ней все, что только захочешь. И еще. Самое важное. Запомни: никогда не следует прощать предательства. -Как это, ваша светлость? -Я покажу тебе. И ты поймешь. Через несколько дней граф де Ланнуа и генерал де Верней были обвинены в заговоре против короля, схвачены и посажены в подземелье. Следствию не пришлось долго разбираться и что-то доказывать: в доме генерала были обнаружены письма, полностью изобличающие их с тестем. После допроса с пристрастием (а канцлер, как никто умел вести его) они признались в том, что готовились свергнуть, а может даже и убить его величество, поэтому суд был недолгим. Оба «заговорщика» были приговорены к смертной казни. Вечером Элеонора сама пришла к Арману. Она умоляла, плакала, клялась ему в любви, говорила что-то вроде того, что вышла замуж за человека, которого не любит только ради того, что бы спасти его. -Мой отец все узнал о нас! Он поклялся уничтожить тебя, и он выполнил бы свою угрозу. Тогда это было в его силах. И даже заступничество канцлера не помогло бы тебе! Я пошла на это ради любви к тебе! Я люблю тебя и всегда любила. Но сейчас молю только об одном: спаси моего отца! Ведь он не виновен. Еще бы он был виновен! Ведь Арман сам писал те письма. Давиль смотрел на нее, на ее слезы и…не верил им. Ни на йоту. Они теперь совершенно его не трогали. Никогда больше он не поверит ни одной клятве, и больше ни одна женщина не заставит его страдать! И, кроме того, теперь до него полностью дошел смысл слов его покровителя и наставника: «Истинное счастье — держать в своих руках человеческую жизнь». Теперь он понял это. Да, пожалуй, в сравнении с этим все сентиментальные глупости ничего не значат. Он ничего не ответил Элеоноре. А на следующий день ее муж и отец были казнены. Она же, не перенеся позора, тем же вечером приняла яд. Узнав об этом, Арман почувствовал, как что-то, что еще не окончательно умерло в нем, шевельнулось в душе. Но он тут же поспешил изгнать оттуда остатки этого чувства. С тех пор он окончательно похоронил в своем сердце любовь и привязанность… Тогда ему казалось, что навеки. По прошествии тринадцати лет после этого события умер его величество Фердинанд Третий. Трон занял его старший сын и наследник — принц Фредерик, ставший королем Фредериком Седьмым. Правда к тому времени он был уже тяжело болен — чахотка его буквально съедала, он таял на глазах. Корону Фредерик проносил всего лишь две недели. Но за это время в Абидонии случилось столько событий, сколь не случалось за последние двадцать пять-тридцать лет. Начать с того, что хоть и был Его Величество болен и слаб, но он все же успел сделать в стране кое-какие нововведения. А именно: отправил в отставку многих министров, преданных его отцу, во главе с Филиппом де Рожери. Фредерик всегда недолюбливал канцлера, то ли из-за личной неприязни, то ли были у него какие-то личные счеты, но так или иначе, став королем, он не намеревался терпеть около себя неугодных людей. Правда, это была единственная реформа в его коротком правлении. Его Величество даже не успел назначить преемников отправленных в отставку министров. Канцлер Рожери тоже не желал мириться с таким положением дел. — Король не должен так обращаться с влиятельными людьми, — говорил Рожери своему секретарю и полковнику де Монтегю, также преданному канцлеру, и согласившемуся помогать ему. — Ведь зачастую подлинной властью обладает не тот, кто носит на голове корону, а тот, кто стоит за троном. И также короли не должны забывать тех, кто помог им надеть корону. Покойный король понимал это хорошо. А если новый король этого понимать не хочет…то нам остается только заменить его. На того, кто будет более уступчивым, и на которого легко будет влиять. Ведь и о своей личной выгоде мы забывать не должны. Не так ли? Тем же вечером граф Арман Давиль по поручению своего хозяина тайно встретился с младшим братом Фредерика — принцем Анри. Ему удалось побеседовать с ним и склонить на свою сторону. Анри был молод, поэтому не составило труда убедить его, что корона будет ему к лицу, да и юной супруге своей — красавице Эмме он хотел только добра. Поэтому естественно, что он согласился со всеми доводами канцлера. А еще Арману удалось найти очень хорошего доктора, который согласился пустить кровь его величеству. Через два часа — король умер, да здравствует король Анри Второй. По завещанию, которое, Его Величество успел, тем не менее, составить, трон переходил к его младшему брату (хвала всевышнему, у братьев был очень похожий почерк, а печать канцлер Рожери еще не успел никому передать). Жена, то есть теперь уже вдова Фредерика Седьмого с маленьким сыном была выслана из страны. Но по дороге на родину — в Пенагонию — на карету королевы напали разбойники. Тела через неделю нашел лесничий… А после этого начались еще более «удивительные» события. Сначала «по приказу короля» (читай канцлера Рожери) были сосланы на Остров Берцовой Кости те немногие, что были преданы покойному королю. А потом, канцлер, как обычно, через своего секретаря отдал приказ об аресте полковника Монтегю. Давиль сам передал приказ, подписанный Анри Вторым, адъютанту полковника — майору Теодору де Гранвилю, который помогал генералу в ночь смерти Фредерика. Благо дело, этот болван ничего не понял толком, а то отправился бы прямиком за своим господином. Вечером того же дня к Арману пришел Альфред — один из самых верных агентов Рожери. — Ваша светлость, вы столько лет уже служите нашему господину, и нам часто приходилось работать вместе, поэтому я думаю, и сейчас мы должны действовать сообща. Видите ли, я считаю, что герцог поступает, не совсем правильно, ведь вы… — Я не совсем понимаю…- начал Давиль, но Альфред перебил его: — Герцог де Рожери только что подписал приказ о вашем аресте, и я подумал… — Благодарю, вас, Альфред, я чрезвычайно признателен вам. Да, похоже, Рожери решил избавиться от всех свидетелей, — лихорадочно соображал Арман. И ему не важно, что я столько лет верой и правдой служу ему? Ну что ж, ваша светлость, вы сами научили меня, что предательства не прощают. А еще вы любили повторять, что в достижении своей цели средств, порою, выбирать не приходится… На следующее утро канцлера Рожери нашли в постели мертвым. Он лег спать и не проснулся. Очевидно, ошибся и принял слишком большую дозу снотворного. Трагическая случайность: откуда ему было знать, растворяя положенную дозу снотворного порошка в воде (он всегда это делал сам), что там уже растворена тройная доза… Так Арман Давиль стал канцлером Абидонии, а его прежнее место секретаря и доверенного лица занял Альфред. Вы были правы, ваша светлость — власть и влияние лучше не делить и ни на кого не полагаться, я хорошо усвоил ваши уроки, — говорил он себе в те дни. Но временами Арман стал ощущать какую-то усталость и, как когда-то давно, еще в раннем детстве, гнетущее одиночество… День его назначения совпал с коронацией Анри Второго и его жены. По случаю чего во дворце был дан праздничный бал. Анри женился всего год назад на юной фрейлине, только-только прибывшей ко двору. Эмма де Фонтейн принадлежала к знатному роду, но, как это бывает часто, приданого у нее было немного. По слухам, почти все состояние мачеха, оставила своей родной дочери, воспитывавшейся за границей. Старшим же — Эмме и Флоре, досталась лишь небольшая доля. И вот, поди ж ты: этой юной прелестнице несказанно повезло, принц влюбился в нее и взял в жены, не взирая ни на что. Интересно, знает ли она, чего стоила эта корона, которая так ей к лицу? Арман вообще не любил праздников, шума и большого количества народа, но в тот день, он просто не мог не присутствовать. Немного скучная и затянутая церемония коронации плавно перетекла в празднество, не ставшее от этого более увлекательным. Его Величество беседовал с только что назначенными министрами, а новоявленная королева милостиво одаривала своих придворных улыбками. Кроме того, Эмма была занята еще и представлением двору своей младшей сестры, только что приехавшей из Мухляндии. Давиль слышал про ее приезд, и ему было интересно посмотреть на наследницу состояния герцогини де Фонтейн. Да, следует признать, она восхитительна. Просто мечта для любого охотника за богатым приданым, ибо к состоянию и титулу Оттилии де Фонтейн прилагалась еще и красота. Что, согласитесь, бывает не так уж часто. Кроме того, она обладала еще какой-то особенной, королевской — усмехнулся про себя Давиль — статью и изяществом. Интересно, кто из этих болванов, расшаркивающихся сейчас перед нею, станет ее рабом. А сколько восторженных дураков уже пали к ее ногам? И долго ли она смеялась над ними? — подумалось ему. Когда же дошла очередь и до него — граф, это моя младшая сестра. Наш новый канцлер, граф Давиль, — он только кивнул и поцеловал ей руку. Пусть не воображает, что раз у нее смазливенькая мордашка и она свояченица его величества, то он должен моментально потерять голову от восторга? Этого еще не доставало. Она ему абсолютно безразлична, и пусть видит это. На следующий день он встретил ее в библиотеке. — Так рано, а вы уже за чтением? — удивленно спросил он. Оттилия улыбнулась: — Я понимаю, граф, вам кажется, что для девушки приятнее танцев и кавалеров ничего нет, но это не так, смею заверить. Мельком взглянул на корешок книги, которую она держала в руках — какой-то, он не рассмотрел какой именно, труд по древней истории. Однако! Да она, похоже, не глупа, с ней можно побеседовать по-человечески. Они разговорились, и Давиль несказанно удивился, как ему было легко с ней. За все эти годы, да что там — за всю свою жизнь он ни с кем не говорил откровенно. А этой девушке решился вдруг с такой легкостью открыть свою душу. Черт знает, что на него тогда нашло, что он стал исповедоваться перед ней в своем одиночестве и недостатке общения. Может быть, интуитивно понял, или же прочел в глубине ее больших красивых глаз, что нашел родственную душу? Ведь и в ее взгляде была какая-то тайная невысказанная боль… Так или иначе, она внимательно слушала его, и в ее глазах он читал участие. С этого дня это стало для них своего рода ритуалом: всякий раз, как Оттилия приезжала в Абидонию на каникулы, они встречались в библиотеке и беседовали. Чем больше Давиль узнавал ее, тем больше поражался, насколько она умна, проницательна и не по годам рассудительна. Он поймал себя на том, что ему не явно не хватает общества человека, на которого он мог бы положиться, как на себя самого, который понимал и разделял его взгляды. Он устал постоянно быть один. И вот теперь, он, кажется, встретил такого человека на своем пути. — Я не пойму, — сказала ему однажды Оттилия, — как его величество может позволять подобные вольности своим подданным? Как можно так распускать чернь? Речь шла о новой забаве августейших особ — кукольном театре, созданном придворным шутом, этим, безусловно, талантливым нахалом Жан-Жаком Веснушкой. Над его представлениями, высмеивающими видных сановников королевства (особенно доставалось самому Давилю и свояку его величества полковнику Теодору) придворные хохотали до упаду. А над красивой легендой о Поэте и волшебной розе с ароматом Правды (вот уж бред из бреда!) дамы, не стесняясь, плакали, промокая батистовыми платочками глаза. — Сначала подобные вот спектакли, — продолжала Оттилия, — а потом они и вовсе начнут делать то, что им заблагорассудится. Подданных следует держать в узде, и просто удивительно, как мой свояк не поймет этого! Давиль смотрел на Оттилию буквально с открытым ртом: девушка читала его мысли! Этот разговор окончательно все решил. Он понял, что лучше нее ему не найти. Можно и не стараться. Ему уже скоро тридцать пять, и он не может всю жизнь прожить одиноким и никому не нужным. А Оттилия во многом, слишком во многом похожа на него. Она умна, и поэтому должна понять это. Они нужны друг другу, и вместе многого смогут добиться. Кроме того, она, как ни крути, сестра ее величества, а это тоже бесспорный плюс. Он же — первый после короля, человек в стране, и теперь ни одна придворная красавица не отказала бы ему, как некогда. Поэтому, когда Оттилия, через три года, окончив университет, вернулась в Абидонию, он без колебаний предложил ей руку. Она ответила согласием, и через три месяца стала его женой. Ни на минуту не пожалел Давиль о своем выборе. Оттилия стала для него просто незаменимой. Она была его правой рукой — самым верным помощником и преданным другом. Любое его начинание находило у нее поддержку, и без ее помощи он вряд ли смог бы претворить их в жизнь. Удивительно, но рядом с ней он перестал чувствовать себя одиноким. И был чрезвычайно признателен и благодарен ей за это. Иногда ему приходила в голову мысль, что она, быть может, заслуживает большего, нежели просто признательность, но она, казалось, большего не ждала от него и ничего не требовала. Для нее также было вполне достаточно того, что связывало их — общности взглядов и родства душ. По крайней мере, за четыре года, что минули со дня их свадьбы, Давиль ни разу не видел с ее стороны хотя бы и тени недовольства. Иногда он спрашивал себя, неужели для нее, молодой и необычайно красивой девушки, совершенно не имела значения влюбленность, обожание, поклонение. В ее возрасте это более чем естественно. Но Оттилия никогда не говорила с ним о любви. Даже слова этого он от нее не слышал. Может быть, кто-то, еще до их знакомства, разбил ей сердце, и она тоже разочаровалась в «сентиментальных глупостях»? Тогда эта странная затаенная в глубинах ее больших серых глаз боль получает логичное объяснение. И именно это способствовало тому, что она обратила на него внимание. Возможно… Но заговорить с ней о подобных вещах он не решался. К тому же, ему казалось, что та связь, что была между ними куда как важнее и в сто крат прочнее всякой пылкой страсти, о которой слагают поэмы и баллады. Два года назад он убедился в этом. Оттилия тогда готовилась подарить ему наследника. Это во всех смыслах необычайное событие должно было произойти в октябре. Было как-то даже немного странно, что на земле появится человек, который будет обязан ему своей жизнью. И Давиль пока не знал, как ему следует относится к этому человеку, которого пока еще вроде и не было, но вместе с тем, он был здесь, рядом. Поэтому этого события ждал он прежде всего с любопытством и некоторым волнением. В середине августа королевская семья была еще в летнем замке на озерах. Обычно в это время двор уже возвращался в столицу, но лето в тот год выдалось жарким, всем хотелось еще немного продлить «летние каникулы», поэтому отъезд в город изо дня в день откладывался. Так или иначе, но никакой праздник не может длиться вечно, и дела вызвали канцлера в столицу. Оттилии до смерти не хотелось два часа трястись по жаре в карете, а вместо этого несколько лишних дней побыть на природе, в тишине и покое. Она спросила мужа, если дела не такие уж срочные, не обойдется ли он несколько дней без нее. Канцлер тоже рассудил, что хотя ему явно будет не хватать общества Оттилии в столице, но супруге в ее положении больше пойдет на пользу пребывание на свежем воздухе. Поэтому не будет большой беды, если Оттилия несколько лишних дней проведет на озерах и вернется в столицу через неделю, вместе со всеми. А если ему удастся решить все дела раньше, то дня через три-четыре он сам вернется за женой. Утром Давиль уехал в столицу, а вечером из летнего замка прибыл гонец от ее величества с сообщением, что его жена… при смерти. Сначала Давиль никак не мог понять, что это — дурная шутка или чудовищное недоразумение. Когда же до него, наконец, дошел смысл слов, произнесенных посыльным: «Ее Светлости очень плохо, господин граф, доктор говорит, что почти никакой надежды» — ему впервые в жизни стало по-настоящему больно и страшно. Он бросил все дела и тут же отправился обратно. Всю ночь, пока ехал, отгонял прочь ужасную мысль о том, что может не успеть. Но, слава богу, когда рано утром он приехал в замок на озерах, было еще не слишком поздно. В замке царила атмосфера какой-то гнетущей печали, ожидания чего-то неотвратимого, неизбежного и ужасного. Об этом не говорили вслух, но по глазам доктора, слуг и своячениц он читал это. И чувствовал себя ужасно беспомощным от того, что не в силах ничего изменить. Минувшей ночью Оттилия родила сына, а сама лежала в ужасной горячке и находилась на грани жизни и смерти. Давиль не знал, да и не хотел знать, что произошло за время его отъезда. Даже то, что мальчик родился очень слабым, и мало надежды было на то, что он выживет, его мало беспокоило. Покоя не давала только одна мысль — он не может потерять ее. Впервые в жизни он осознал, что это значит — потерять близкого человека. И его до боли в сердце пугала эта мысль. Он не хотел терять ее. Потому что даже и представить теперь не мог, как он будет жить дальше один. Без нее не будет и его жизни. Весь день и всю следующую ночь шел проливной дождь, а Давиль сидел у постели жены, держал ее тонкие холодные пальцы в своей руке и шептал под стук капель по железной кровле: «Не уходи, прошу тебя. Ты нужна мне, ты не можешь уйти! Не оставляй меня…». Даже сейчас, спустя два года, он не мог без содрогания вспоминать эти дни. Их сына не стало через четыре дня. Наверное, это ужасно, но он не ощущал особого горя и тяжести от этой потери. Умом Давиль понимал, что это его сын, но ведь он не успел привязаться к нему. Сердцем он до конца, казалось, не осознал, что это тоже был родной человек. Кроме того, состояние жены его тогда заботило гораздо больше. Она была для него бесспорно важнее. Странная мысль пришла ему в голову. Вдруг перед ним неожиданно встало его прошлое, и он вспомнил о своем отце: теперь он, пожалуй, наконец, до конца понял причину его отношения к нему. Постоянно видеть перед собой напоминание о своей тяжелой утрате. Да, похоже, его отец был очень несчастным человеком… Оттилия пришла в себя через три дня после смерти сына, и Давиль ощутил необычайное облегчение и радость — теперь все было позади. Он видел, что она сильно страдает, хотя и старается не показывать вида, и хотел ее утешить. Но как это сделать он не знал. Не знал, что и как сказать ей, что б облегчить ее боль. Он понимал, что простая жалость не нужна ей, да и слова, в сущности, способны мало что изменить. Оставалось только ждать. Время лечит, и постепенно Оттилия оправлялась от этого удара. И хотя за два года эта рана вроде бы и затянулась, но что-то все же изменилось в ней. Он даже не мог дать точного объяснения, что именно. Она стала более язвительной. Давилю иногда становилось даже немного не по себе: жена в адрес родственников отпускала такие шпильки, что было просто удивительно, как это до сих пор не спровоцировало скандала. Ее раздражало буквально все, что происходило во дворце. Особенно бесконечные балы и праздники. А уж про новую забаву — кукольный театр Жан-Жака Веснушки и говорить не приходится. Ему если честно, он давно уже был, как кость в горле. Оттилия же раньше всегда делала вид, что ей решительно нет до этого никакого дела. Но теперь, он видел это ясно, ей с каждым днем все труднее сдерживаться. В одном только она осталась прежней — в преданности и верности ему и его делам. И помощь ее была поистине бесценной. Ведь именно Оттилия посоветовала ему до поры до времени позабыть об одном «пикантном» деле, которое касалось полковника Теодора (через год после того, как он получил чин полковника, Теодор женился на старшей сестре Оттилии — Флоре. Поэтому теперь они, сами понимаете, считались родственниками): — Сейчас не время, но, кто знает, возможно, когда-нибудь, это тебе пригодится. В тот день все пошло наперекосяк с самого утра. Начать с того, что его величество наотрез отказался подписать смертный приговор двум проходимцам, позволившим себе в кабаке, по пьяной лавочке, крамольные речи по поводу королевской власти вообще и «произвола канцлера» в частности. — Это слишком, дорогой канцлер! Эти люди сами не ведали, что болтали, достаточно с них будет простого заключения. — Но, ваше величество, смею вам возразить, что… — Граф, мне кажется, вы забываете, что король здесь — я! Давиль был просто вне себя от этого заявления! «Король здесь — я!» — а чьими силами? Чьи руки надели на вас корону, ваше величество? Кто не побоялся запачкаться, что бы вы носили ее?! Слишком быстро вы забыли ту ночь, когда дрожащей рукой писали «завещание» под диктовку Рожери! — Неслыханно! — продолжал «кипеть» канцлер, рассказывая об этом жене, — вчера он при всех заявил, что «вводя новый налог, я забочусь о своем кошельке», а сегодня это! Он перешел все мыслимые и немыслимые границы! Такие разговоры между ними стали уже обычным делом, и всегда проходили по одному сценарию: он выходил из себя, а Оттилия уверяла, что не стоит принимать это близко к сердцу. Однако, видимо, она тоже была не в духе в тот день, потому что вместо обычного ее «успокойся и не трать на него зря свои нервы» она пожала плечами и сказала: — А чего еще ты ждал? Благодарности?! Смешно. Это еще больше раззадорило канцлера, он никак не мог успокоиться. — Он слишком быстро забыл, что если бы не я и не Рожери, не бывать бы ему королем! Никогда! — Зачем ты мне это говоришь? Ты его величеству это скажи. И вообще, не понимаю, ты что, до сих пор не уяснил себе, что все эти голодранцы, во главе с несносным шутом, ему и моей так называемой сестре дороже всех на свете? Скоро он начнет за стол их с собой сажать, а ты, господин канцлер, будешь просить у них позволения слово сказать! — Ты издеваешься? — опешил Давиль. — Ничуть. Все к этому идет, если так будет продолжаться и дальше. И самое ужасное, что ты — ты! — ничего не этого не замечаешь! Или не хочешь замечать. — Но что я могу поделать?! — потеряв контроль над собой, буквально заорал канцлер. — Не кричи! Я на слух пока еще не жалуюсь, — осадила его супруга. — Что ты можешь сделать? — усмехнулась она, — у тебя есть один выход: убить его! Резко повернулась и вышла из комнаты, не дав ему опомнится. В замешательстве смотрел канцлер на закрывшуюся за Оттилией дверь, а в голове продолжали звучать ее слова: «У тебя есть выход. Убить его! Убить его… убить.» Неожиданно вспомнились и слова его наставника — герцога де Рожери: «Король не должен забывать того, кто помог ему надеть корону… А если забывает, то остается только заменить короля тем, кто будет помнить об этом… Подлинной властью обладает не тот, кто носит корону, а тот, кто стоит за троном…» Остаток дня прошел в воспоминаниях и обдумывании, и уже к вечеру... Все так просто — пасьянс сошелся, и план был готов. Давиль усмехнулся: «Что ж, ваше величество, вы сами виноваты. Нельзя забывать тех, кому обязан. Хм… без сомнения, полковник поймет это как нельзя лучше. А у того, кто стоит за ним будет настоящая власть. А там — кто знает?» Он встал и отправился к Оттилии — она поймет его. И поможет. Когда Давиль пришел в спальню жены, она сидела у зеркала и расчесывала волосы. Присев на ручку кресла, он стал на ухо рассказывать ей о своем плане. Оттилия внимательно слушала его, и он видел, как она постепенно менялась в лице, а ее большие глаза стали, как будто, еще больше. Когда он закончил, она одними губами прошептала: — Ты с ума сошел, Давиль? — Нет, и ты хорошо это понимаешь. Ведь и тебе этого тоже хочется. Сознайся. Пойми, это действительно выход. Для начала мы получим полную неограниченную власть над всем. А там…со временем, возможно… Ну неужели ты никогда не мечтала об этом? И потом, мы ничем не рискуем. Если все сорвется, что маловероятно, есть наш милейший полковник — он за все и ответит. Но риска практически нет — два наемника сделают свое дело, получат, что им причитается за такое, и все будет хорошо. А подчинить своему влиянию полковника Теодора труда не составит, сама понимаешь. — А почему ты думаешь, что Теодор согласится помогать? — Он согласится, как миленький, слишком многое он может потерять, если откажется. Ты же знаешь его тайну. Ну же, Оттилия! Ты нужна мне, без тебя ничего у меня не выйдет, без твоей поддержки. Некоторое время она молчала. — Что ж, — Оттилия посмотрела мужу в глаза, — ты ведь уже все решил, верно? Значит, и у меня тоже нет другого выхода. Я согласна. Уговорить Теодора не составило труда. И вот, остается всего несколько часов. Двое обреченных ждут в Кабаньем Логе своего часа, чтобы исполнить данный им приказ и исчезнуть навсегда, унеся с собою эту тайну. Через три-четыре часа у Абидонии будет новый король. И новая королева. А он получит неограниченную власть. Короли должны помнить о тех, кто стоит за троном. Это ведь очень просто. Главное, не забывать об этом… Канцлер встряхнул головой, отгоняя от себя нахлынувшие воспоминания, бросил взгляд на часы — оставалось каких-нибудь четверть часа до выезда. После чего встал, убрал бумаги в стол, ключи от ящиков — в шкатулку, стоящую на камине и вышел из кабинета.