Impossible comes true

      You stumble through your days       Got your head hung low       Your skies are a shade of grey       Like a zombie in a maze       You're asleep inside…       Кто-то измерял счастье пригоршнями монет. Кто-то видел его лик отраженным в самых теплых семейных моментах, наполненных лаской и нежностью. У кого-то неизменно следовало счастье, словно привязанное невидимой ниточкой, за тем странным и таинственным, что зовется любовью…       Эпонина счастье измерить не могла — у нее не было ни одного, ни другого, ни третьего.       Семья, правда, была. И, наверное, даже слишком большая. Но если и были какие-то параметры, чтобы определить истинно счастливую семью, то Эпонина была уверена чуть ли не на двести процентов, что их семейство уж точно бы не прошло ни по одному. Пока что самой настойчивой мыслью о делах семейных было довольно-таки простое утверждение: быть старшей сестрой иногда бывает очень отстойно. А возможно, что и это «иногда» было лишним…       Нет, все-таки, несмотря на столь пессимистический (а точнее, реалистический) беспристрастный взгляд на их положение, Эпонина Тенардье вовсе не была плохой сестрой. Любила она и порой совершенно невыносимую Азельму, которая, пожалуй, просто была чуточку слабее — от этого и страдала, из-за этого и позволяла себе непозволительные капризы и слезы, и Гавроша, который просто уже не нуждался в воспитании. Воспитывал себя сам — на пару с улицей. Родителям было откровенно плевать. Что ж, этим наплевательским отношением брат и пользовался. Пропадал неизвестно где… А возвращался уже хорошо обученным: мог с легкостью сыпать такими остротами, что оставалось Эпонине под этим натиском только складывать оружие да отступать. И сам он был воспитателем хоть куда: двоих младших мальчишек можно было смело поручать ему. Вот только вернутся потом все трое темной ночью… да еще сами черные от грязи. Зато довольные. И неизвестно, по каким местечкам Парижа водил Гаврош братишек, чем занимались они — тоже тайна, покрытая мраком. Но довольные же? Это главное.       Было и другое слово — «счастливые», но его-то Эпонина избегала. Получалось как-то само собой. Не подходило оно. Ну не могли с такими-то «замечательными» родителями быть счастливыми дети, кое-как пытавшиеся выбраться из бедности, невезучие, но, черт возьми, живучие.       Любила она Гавроша. Дерзкого, находчивого и поразительно жизнерадостного. Любила и не понимала. Умела она смириться, перетерпеть все неудачи, стиснув зубы, продолжить путь вперед, не обращая внимания на чужие недобрые взгляды да насмешки. Постоять за себя умела: не посмел бы ни один храбрец бросить презрительно: «Нищенка!» Получил бы по своей наглой физиономии, причем незамедлительно. Эпонина повзрослела рано, но угадывалось в ней дитя улиц. Ее обучил Париж.       Но будто пошло что-то не так — и маленькому Гаврошу, сияющему широченной улыбкой, самую главную тайну доверили, а для старшей сестры не осталось секрета этого особого жизнелюбия. Эпонина ненавидела жизнь, но позволяла ее течению себя подхватывать и нести, нести… Куда? Вперед — назад. И снова, снова, снова. Мечтала когда-то о большем, а потом мечтать совсем разучилась. Куда важнее была суровая жизнь-выживание. Слабаки в ней погибали, выброшенные за борт. А Эпонина была сильной. Не было только высокой цели, была четкая задача, установка: выжить. Выживать приходилось способами разными — от лихорадочного поиска работы в недельных странствиях вдали от дома до позорной курьерской беготни по возможным благодетелям. А в дождливый день? Чудесно! Позорная беготня по лужам… и спасибо хоть, что разрешили остаться простуженной сестричке дома. Толстенькие пачки безграмотных писем, подписанные миллионами чужих имен, среди которых нет-нет да и появлялось настоящее «Тенардье», безумно хотелось выбросить в какую-нибудь канаву. А потом пережидать гнев отца в первом попавшемся трактире, напиваясь до неприличия на последние деньги, прислониться к плечу по счастливой случайности (счастливой ли?) найденного знакомца и угрюмо молчать о своих невеселых приключениях, лишь кивком соглашаясь на следующий стакан. А потом? Чувствовать, что промокшие насквозь башмаки уже никуда не годятся, и жалеть, что вовремя купить новые не догадалась да и не наработала на обновки в общем-то. Оставалось лишь по-тихому грустить и самой себе не признаваться в том, что другой, новой жизни тоже очень-очень хотелось.       И не ожидала Эпонина, что вдруг все завертится и вмиг поменяется. А перемены, между тем, ждали за углом — совсем близко, надо было только сделать шаг навстречу. Перемены летним ветром закружились вокруг и звонким девичьим голоском позвали к себе:        — Понина!       Ну что за встреча! Чудовищно огромный город так непростительно тесен — этих нежданных-негаданных встреч не избежать. И бесполезно было с искусственной деловитостью шагать прочь, умело изображая незнакомку для знакомой. Первой же ошибкой был тотчас опущенный взгляд. И волнение неизвестно откуда взялось — его скрывая, Эпонина и уставилась вниз, рассматривая эти несчастные башмаки, которые (давно уж!) надо, надо было поменять на новую пару. Позади уже обрадованно зацокали каблучки.       Жаворонок. Козетта.       «Ну, здравствуй…»        — Здравствуй! — выдохнула Козетта. Счастливая-счастливая. Стоит ли так светиться от восторга при встрече с не самой хорошей знакомой? Словно были они в свое время близкими подругами, такими, которые всегда друг друга поддержат и с легкостью доверят друг другу сокровенные тайны.       Видно, рассчитывала эта солнечная девчонка и на дружеские объятия после долгой разлуки. Но смутилась немного, увидев хмурое лицо Эпонины. Та все-таки попыталась свои колючки спрятать, протянула руку для приветствия, пусть и не слишком дружелюбно все это выглядело. С непривычки. И Козетта это прекрасно понимала, поняла почти с первого взгляда… Но не сдержалась и тут же засыпала Понину вопросами.        — Как же ты…? Как вы там живете? Все здоровы? Представляешь, кажется, пару дней назад видела твоего братишку. А он, глупый, сразу убежал, как только меня заметил…        — И вовсе не глупый, — с заметным неудовольствием поправила девушка. Начинало уже немного раздражать беззаботное щебетание Жаворонка. А ведь не прошло и минуты с того момента, как зоркие глаза Козетты заметили Эпонину в толпе. Даже в толпе! Что ж не живется спокойно этим… этим…       Мечтателям.        — Как твой отец?       Эпонина спрашивала с осторожностью. Чего доброго, выдумает еще, что Эпонина крайне заинтересована во всем происходящем в их жизни. Но в ответ получила пару неясных фраз о судоходной компании и о том, что, вероятно, увольнение — это не самое страшное событие на свете. С этим Эпонина была согласна. Не попасть на работу вообще было куда страшнее.       И вдруг глаза Козетты заблестели.        — Могу доверить тебе секрет? — улыбнулась она. — Только не смейся, хорошо?       Ну вот, пожалуйста! Уже начались все эти девические секретики. Наверное, и с первым встречным Козетта могла в мгновение ока завести дружбу. Однако почему-то Эпонина не стала, вспоминая детские годы, закатывать глаза и нарочно с подчеркнутым презрением отказываться. Вместо этого заверила, что, разумеется, Козетта может ей довериться.        — И смеяться не буду, — добавила Тенардье. Даже попробовала улыбнуться, но, вероятно, получилось как-то снисходительно… Да разве Козетта могла заметить? Она уже увлеченно по-заговорщицки делилась тайной.        — Знаешь старый музей восковых фигур? Так вот, теперь это вовсе не музей. Мы зовем его театром. И, кстати, ищем актеров.        — Постой, постой. Кто это «мы»?       Козетта неловко поправила выбившуюся из прически прядку, немного помолчала, видно, собиралась с мыслями. Она понимала, что объяснять начала путанно и не хотела запутать Эпонину еще больше. Тем более, что Эпонина, кажется, неожиданно для самой себя все-таки заинтересовалась.        — Мы вместе с отцом. Его была идея. После того, как компания обанкротилась, ничего не оставалось делать, кроме как искать новые возможности. И он нашел — выкупил музей. Не спрашивай, как, почему. Я сама не сразу поверила. Так вот. Было бы неплохо сделать некое… м-м-м… скажем, представление. Публика что-то не горит желанием смотреть на неживых зверей. Люди хотят зрелищ. А восковые фигуры, пожалуй, слишком тихие. И вот тогда отец предложил переустроить все это предприятие в театр.        — Отличный секрет. Учитывая, что о нем знает уже половина Парижа.        — Как это?! — опешила Козетта.        — Слухи, — Эпонина пожала плечами. — Слухи распространяются быстро. Наверное, не очень приятно тебе будет услышать, но город оживленно болтает про то, как твой отец тратит деньги впустую.        — Не впустую. Говорю же, у нас новый план. Мы ищем настоящих, живых актеров. Людей с удивительными способностями.       Тут уж Эпонина фыркнула. Не выдержала.        — Да где ж вы возьмете таких людей? Это ведь невозмо…        — Возможно! Послушай, Эпонина! Невозможное однажды станет явью.       «А все мечты непременно сбудутся. Вроде бы взрослая, а верит в эти сказки. Да и папаша тоже хорош…»       А вслух Эпонина разумно напомнила:        — Удивительных людей вам искать будет сложновато.        — Честно говоря, — Козетта посмотрела на нее таким ясным взглядом, что в честности ее слов сомневаться уж точно не приходилось. — Честно говоря, — повторила она уже более уверенно, — я хотела предложить тебе роль одного из таких удивительных людей.        — Да ты сумасшедшая!        — Идея принадлежала папе, так что…        — Вы на пару с отцом спятили.        — Я говорю серьезно!        — Ты только что это придумала.        — Неправда! Вернее, да, ты права, только что. Но я об этом уже думала раньше. Я же вижу, что у тебя все складывается сейчас не так, как хотелось бы.        — Кто тебе такое сказал?       Девушка с улыбкой указала вниз:        — Твои туфли.       Эпонина вспыхнула. Хватит с нее благодетелей! С чего бы вдруг тщедушному Жаворнку строить из себя милосердную госпожу? Нехорошие слова так и рвались с языка. Ругаться Эпонина тоже умела отменно, спасибо, Париж.       Но мягко опустившаяся на плечо ладонь бывшей соперницы чуть-чуть пыл остудила.        — Не обижайся, — тихо произнесла Козетта. — Я просто помочь хочу. Это будет выгодная сделка для обеих сторон.        — С чего ты взяла, что я буду хорошей актрисой в вашем… как там это называется?        — Театр. Пока что это театр. И я уверена, что ты сможешь нам помочь тоже. И, насколько я помню, ты еще и петь умеешь неплохо, верно?       А еще Эпонина Тенардье неплохо пристрастилась к курению. Идеальная певица, что и говорить.        — По-моему, тебе просто кто-то наврал.        — Возможно. Скорее всего, это был некий молодой человек по фамилии Монпарнас.        — Ого. Не думала, что ты общаешься с такими чудесными ублюдками.       Девушка поморщилась и строго попросила:        — Следи за речью. А что до этого паренька — я была против с самого начала. Но раз уж папа его пригрел, то теперь он тоже в общем деле. Присоединишься?       Вот он — шанс все изменить. Но шанс дурацкий, безумный и попросту несерьезный. Очевидно, правда, было, что предложение следовало принять, хоть и не очень представляла Эпонина, что от нее требовалось в этом музее-театре или театре-музее. Также очевидно было и то, что Козетта имела обо всем этом такое же смутное представление. Да и явно не была она гением вербовки. Любой бы отказался, а у Эпонины просто не было вариантов. Если даже независимый Монпарнас вертелся рядом с этой семейкой чудаков, то почему бы и ей, Эпонине, не попробовать извлечь кое-какую выгоду?        — Я могу подумать над этим, ладно?        — Без проблем, — Козетта просияла. — Раз уж слухи расползаются так быстро, то дорогу к нашему театру ты найдешь.        — Уже покидаешь меня?        — Меня ждут дела. А я буду ждать твоего окончательного ответа.       Упорхнула Козетта прочь мгновенно, полностью оправдывая детское прозвище. Жаворонок. Ну очень жизнелюбивый Жаворонок. Но, верно, пора было забыть все ссоры и обиды. Настало время сбросить с себя всю тяжесть, гордо расправить плечи и наконец возвратиться к жизни.