Свет проклятых звёзд

Вопреки обычаю не пустив коня в галоп, Глорфиндел поехал вокруг города — неспешная скачка помогала обдумать разговор с королём. Сначала Владыка Турукано собрал небольшой совет лордов, где выслушал, в основном, ничего не значащие новости, спросил Орлов о безопасности границ и Белерианда в целом, после чего распрощался почти со всеми, оставив в зале только двоих подданных. «Лаурэфиндэ, Эктелион, — король замер за столом, словно превратился в статую, — у меня нет причин сомневаться в ваших словах относительно покоя Ондолиндэ, я знаю — вы действительно тщательно проверяете каждую мелочь, прежде, чем донести мне. Я уверен — мы в безопасности. Также мир царит везде, кроме самого крайнего севера, но в любом случае, до нас не долетают отголоски войны, от которой мы спрятались и продолжаем прятаться. Скажите честно, друзья мои, вы уверены, что мы укрываемся здесь не зря?» Вопрос и удивил, и не удивил одновременно. Глорфиндел для себя решил, что Турукано до сих пор пытается оправдаться за побег сестры. Только зачем? Правителям всегда и везде позволялось больше, нежели кому-либо, и в Песне Камня Тема Власти звучит точно так же, как и в других частях Арды. На это можно злиться или обижаться, однако ситуация вряд ли изменится. Решив, что переобщался с Умником и начал не просто говорить, но и думать, как подражающий Валар летописец, золотоволосый Орёл всё же поскакал быстрее. Город жил обычной жизнью — кто-то пел и танцевал, другие сидели в садах и читали или писали, третьи шли по делам или спорили о чём-то. Дети с громкими криками и смехом носились по улицам, забегая порой в чужие дома, чтобы спрятаться. Светловолосые мальчик и девочка шумно поругались, началась драка, и Глорфиндел усмехнулся воспоминаниям. Город жил обычной жизнью, и что же в этом плохого? Неужели покой и счастье столь многих не стоит такой незначительной жертвы, как необходимость скрывать местонахождение Ондолиндэ? Разве можно думать, что бдительная защита границ напрасна? Мысли отвлекли от дороги, и Глорфиндел вернулся к реальности, лишь увидев приближающиеся ворота своего дворца. Рядом с высоченной ажурно-цветочной изгородью сидела Фумеллотэ, держа в руках похожую на бутон лиру. Орёл внезапно осознал, что милая наивная дева уже стала неотъемлемой частью его жизни, постоянно появляясь рядом, и то, что она снова здесь, не просто привычно, но и приятно. Если бы Фумеллотэ здесь не оказалось, это было бы грустно, нарушило бы устоявшийся порядок жизни Ондолиндэ, который Глорфиндел столь рьяно охранял. Очень не хотелось признавать, что с Фумеллотэ встречаться не просто приходится, потому что она на этом настаивает, но и хочется. Какая же она милая! Лаурэфиндэ вспомнил, чем отталкивали его валинорские девы — в их глазах либо ослепительно сияла блаженная пустота, либо трепетал глубоко спрятанный страх сделать что-то не так и не суметь это скрыть. Подсознательно возникало ощущение если не опасности, то ненадёжности, а это чувство гондолинский страж ненавидел больше всего. Если уж впускать кого-то в свою жизнь, то лишь тех, кто не вызывает ощущения ходьбы по болоту, где, может быть, и не погибнешь, но точно измажешься. Фумеллотэ не такая — она родилась в Средиземье, и в её глазах глубина совсем иная. Сейчас милая дева была снова рядом, и ощущение правильности защищённого покоя дополнилось последней недостающей деталью. — Прежде, чем ты скажешь, что уезжаешь, лорд Лаурэфиндэ, — зазвенел нежный голос, улыбка, на которую невозможно было не ответить, просияла по-детски загадочно, — послушай мою песню. — Она должна будет хранить меня в опасных лесах? — беззлобно усмехнулся Глорфиндел, спешиваясь и давая знак слугам, что пока помощь не требуется. — Нет, — совершенно серьёзно покачала головой Фумеллотэ. — Идея в ином. Не печаль в моих глазах, не тоска, — начала подыгрывать читаемым нараспев стихам дева, — а досада на внезапную грусть. И пускай я далека-далека, И пускай ты одинок, это пусть! Не расходится холодный туман, По-осеннему нахмурился день, Может, не было любви, был обман, Но зачем же распустилась сирень? «Какая же она милая!» — снова не смог противиться теплу в душе воин. Глорфиндела никогда не тяготило одиночество, однако не получалось не согласиться: с Фумеллотэ лучше, чем без неё. — Надо мной зашелестели кусты Молодой шелковистой листвой, — дева так увлеклась музыкой, что блаженно прикрыла глаза. Стало заметно — поёт она больше для себя, чем для возлюбленного, ей просто очень хочется поделиться творчеством, и от этого умиление только ещё пышнее разрасталось весенним разнотравьем. — И пьянят меня шальные цветы Этой свежестью сирени хмельной. Но растаяла, как лёд по весне, Твоя лёгкая, прозрачная тень, Неужели это было во сне? Но зачем же распустилась сирень? Ах, зачем в этот призрачный час, В этот тихий и сумрачный день, Январём запорошила нас Белоснежно-хмельная сирень? Открыв глаза, Фумеллотэ вопросительно взглянула на Глорфиндела. Она ждала, разумеется, похвалы, а Орёл чувствовал, что хочет поцеловать эту прелестную эльфийку, однако сделать шаг вперёд почему-то не получалось. — Красивая песня, господин Лаурэфиндэ? — спросила дева. Кивнув, воин достал из кошелька на поясе мириан из белого металла и вложил в ладонь ошарашенной Фумеллотэ. — У меня нет с собой более дорогих монет, — пояснил Глорфиндел, — так что, я оценил твою музыку в меру скромных возможностей и удостоил высшей награды. Менестрели ведь именно так зарабатывают на жизнь. — Но… — эльфийка явно пыталась понять, стоит обижаться или нет. Глаза стали смотреть изучающе, пронзая насквозь. — Песня должна была подействовать не так! Я не собиралась зарабатывать на еду или новое платье! Фумеллотэ пыталась шутить, но в глазах разгоралась злость. — Я считаю лучшей оценкой труда — его оплату, — ласково пояснил Орёл, зачем-то тронув деву за щёку. — А чего ждала ты? — Разве непонятно? — обиженно, но уже теплее сказала эльфийка. — Я спросила: «Красивая песня?» Ответ должен был звучать: «Но ты красивее!» Понимаешь, я читала в одной книге, про которую не знает Квенголдо, что… — Фумеллотэ покраснела, сглотнула. — Короля приворожила дева, стала его женой. Чтобы не рассмеяться, Глорфинделу потребовалось приложить немало сил. — Да, — сказал он, — я слышал и то, что, якобы, народ королевы таким образом наслал проклятье на род короля, и лишь особая любовь Валар спасла несчастных, чья сестра поступила столь опрометчиво. Это лишь слухи и домыслы, однако колдовство — это действительно опасное оружие. — Которым я не владею, похоже, — вздохнула дева. — Может быть, приворотные чары действуют только на королей, принцев и принцесс? Фумеллотэ выглядела такой расстроенной, что её захотелось обнять и утешить. Глорфиндел и сам не заметил, как его руки осторожно прижали хрупкую эльфийку к груди. Погладив девушку по спине, Нолдо заметил, что ему самому хорошо от проявленной нежности. Одиночество — это просто, удобно, но когда рядом любящее сердце… — Я об этом не подумала, — прильнув и расслабившись в объятиях, Фумеллотэ заговорила тихо, словно сквозь полусон. — А я не король и не принц, — гладя деву по спине и постепенно опуская голову к её макушке, сказал воин, — я родился в самой обыкновенной семье, о которой не пели баллады и не писали летописи. Мои родители не стремились к славе и вершинам искусства, соседи знали нас лишь потому, что мы с сестрой постоянно дрались между собой и с другими детьми. Когда в Тирионе появилось боевое оружие, меня и Эленнис и вовсе начали избегать, а мы участвовали в турнирах, веселились. Потом моя… Моё безрассудство прославило нас. — Ты хотел сказать «доблесть»? — Храбрость, но это была не она. Храбрость, Фумеллотэ, осознанная. А я вообще не понимал, что и зачем делал. Мне просто хотелось, и я ни в чём себе не отказывал. Доблесть же… Это больше о битвах, чем о ссоре между полубратьями. Доблесть — это сражаться до последнего, спасая слабых, позволяя отступить соратникам. Доблесть — то, что нужно герою для подвига, а я тогда был просто дураком. Эльфийка так мило и заразительно засмеялась, что Глорфиндел тоже не сдержался. Фумеллотэ подняла голову, посмотрела в глаза Орла, и вдруг их губы сомкнулись в поцелуе.