Реквием

      После ухода Ханы, Сарада поднимается в свою комнату. Дочь кидает что-то о том, что хочет повторить материал перед завтрашними занятиями и этим очень напоминает Сакуру. Саске не удерживается и треплет девочке волосы. Сарада кидает на него настороженный взгляд, будто ждет от него подвоха не меньше, чем от Ханы, но все-таки улыбается и уходит к себе.       Учиха выходит на улицу, усаживается на веранде и делает глубокий вдох.       Итак, чутье его не подвело. Хана опасна для его семьи, и Саске необходимо придумать, как дать племяннице понять, что у нее ничего не выйдет. Он не даст в обиду свою дочь.       Саске слышит тихие шаги и не оборачивается, прекрасно зная, кто вышел на веранду. Сакура еще мгновение стоит, словно раздумывает, а стоит ли присоединяться, и решительно присаживается рядом.       — Ты бы шел спать, время уже позднее.       Она всегда была такой. Всегда лезла со своей неуместной и надоедающей заботой. Вот только почему-то сейчас Саске приятно ощущать это тепло.       — Да, скоро пойду.       Они молчат всего мгновение, необходимое для того, чтобы Учиха осознал один простой и очевидный факт: его жена — лучший медик Конохи. Саске смотрит на ее спокойное лицо, на розовые пряди волос, с которыми играет теплый ветер, и в его голове зреет план.       — Ты не знаешь, Хана все еще хочет получить официальное звание?       Сакура удивленно вскидывает брови.       — Буквально сегодня в обед мы с Наруто согласовывали дату ее медицинского осмотра.       Медицинский осмотр — обязательная процедура для любого шиноби или человека, желающего стать им. Саске удовлетворенно кивает, и Сакура еще мгновение смотрит на него, прежде чем спросить:       — Ты что-то хочешь, верно?       — Да, — Саске кивает. — Проверь ее глаза. Хочу знать, насколько хорошо она видит.       Сакура реагирует почти мгновенно — ее лицо заметно бледнеет. Как мать ребенка-Учиха, она прекрасно знает, каково это бояться нового кровопролития за глаза.       — Ты думаешь, Хане нужны…глаза Сарады? — голос женщины подводит ее на последних словах.       Саске лишь кивает, и супруги замолкают. Даже без особенных эмпатических способностей Учиха чувствует возмущение, растущее в его жене.       — Но ведь это глупость! — всплескивает руками Сакура, и Саске удивленно смотрит на нее.       — Что, прости?       «Глупость» — это явно не то слово, которым Саске мог бы охарактеризовать кровавую традицию клана. Но жена явно не замечает его абсолютно неприкрытого возмущения.       — Я — лучший медик Страны. Неужели ты думаешь, я не искала способ побороть слепоту от использования Мангеке?       Саске заинтригованно смотрит на жену. Клан Учиха на протяжении всей своей истории искал способ прекратить практику пересадки глаз, и ничего не удалось найти. Так неужели Сакура смогла?       — Получилось?       Сакура пожимает плечами.       — После рождения Сарады, вопрос о сохранении зрения встал особенно остро. Насколько я знаю, твой брат почти ослеп к моменту смерти, ты сильно потерял зрение меньше, чем за год, а Какаши-сенсей испытывал трудности с самого начала, — Сакура чуть улыбается. — И только Обито, кажется, не имел проблем.       Саске требуется всего мгновение, чтобы догадаться.       — Клетки Первого Хокаге?       — По крайней мере, я думаю, что это должно сработать. У них потрясающий спектр применения.       Учиха признается сам себе, что в некотором роде восхищается Сакурой. Кажется, что в медицине для нее нет никаких трудностей. Вот только Хана вряд ли удовлетворится таким изящным решением, почему-то племянница хочет заставить страдать его семью, а, значит, никакие клетки Первого Хокаге тут не помогут.       И прежде чем идти спать, он еще раз просит Сакуру проверить глаза Ханы. ***       Конохамару редко бывал в больнице. Да, каждый год он проходил обязательный осмотр, но на этом его визиты и заканчивались. Сарутоби слишком ловок и умен, чтобы попадать в неприятности.       И вот он лежит в больнице и не всегда понимает, где его воспоминания, а где Ханы. И это вдвойне странно, ведь он же прожил свою жизнь, он знает, что с ним случилось, так почему же сознание упорно подводит? Почему иногда ему кажется, что это он дружит с воронами и это его тетю убили на его глазах?       Конохамару хмуро смотрит на книжку в своих руках. Он так и не продвинулся дальше первой страницы. Утренний визит Сакуры лишь дал повод для еще одного разочарования — в ближайшие сутки его никуда не отпустят, и мысли об этом не дают покоя. Конохамару готов поставить все свои деньги на то, что дома процесс выздоровления пошел бы быстрее.       В дверь раздается стук, и, не дожидаясь ответа, в палату вваливаются Моэги и Удон. Он не видел друзей несколько дней, именно их отправили на расследование исчезновения очередного ребенка.       — Привет болеющим! — Удон поднимает вверх руку, демонстрируя сетку с апельсинами.       Конохамару пожимает свободную руку друга, мягко улыбается Моэги, искренне радуясь визиту друзей.       — Как у вас дела?       Моэги дарит ему привычную веселую улыбку.       — О нет, это мы должны спрашивать, как ты умудрился попасть в больницу, — подруга качает головой в шутливом возмущении.       Они шутят и болтают, быстро съедают принесенные апельсины и делятся новостями. Так, Сарутоби вкратце рассказывает, почему он попал сюда. Он утаивает увиденные воспоминания и замечает недовольный взгляд Моэги, направленный на него.       — А как ваше задание?       Удон привычно шмыгает носом.       — И продуктивно, и нет. Мы поймали одного из них.       Конохамару приподнимается, с интересом глядя на друзей.       — Его допросили?       — Нет, — Моэги кривит губы. — У него две печати — на языке и на виске. Подготовились гады.       Конохамару расстроенно откидывается на подушку, и тут его пронзает мысль — у них есть мастер фуиндзюцу. Если Хана посмотрит на их пленника, может, найдет способ снять эти печати? Вот только прежде чем он озвучивает мысль, его сознание привычно ускользает.       Соленые капли попадают прямо на лицо, стекают по щекам и подбородку. Бушующий ветер подхватывает длинные черные пряди волос, будто играя с ними. Хана стоит на берегу серого из-за бури моря и плачет. Ее глаза закрыты, а губы почти неуловимо шевелятся. Хана поет.       Эта песня едва различима за шумом волн, и голос девушки дрожит. Перед ней — море и могила самого дорогого человека.       Мелодия становится громче. Это старая колыбельная, которую тетя когда-то пела Хане перед сном. Голос девушки крепнет, и песня приобретает воинственный окрас. Хана открывает глаза, в которых кровавым пламенем горит шаринган.       Она станет их прощальной песнью. Отомстит за отца, за мать, за тетю. Выследит их убийц и уничтожит.       Зловещая неестественная тьма поднимается в ее душе.       Конохамару резко выдыхает и несколько раз моргает, приходя в себя. Такие видения в последние сутки стали обыденностью, и с каждым разом возвращаться в реальность становилось легче. Вот и сейчас он практически не испытал дискомфорта, а ведь раньше приходилось чуть ли не часами убеждать себя, что он Сарутоби Конохамару, а не некая девушка из клана Узумаки.       — Эй, Конохамару! — окликает его Моэги, и мужчина понимает, что она так делает уже не в первый раз.       Сколько он пробыл в том воспоминании?       — Я в порядке, — он старается улыбнуться, но по скептичным взглядам друзей понимает, что у него явно выходит плохо. — Так что там с тем парнем, которого вы поймали?       Удон еще мгновение обеспокоенно смотрит на Конохамару, шмыгает носом и пожимает плечами.       — Печати не дают ему ничего сказать и защищают сознание от вторжения. Наши специалисты по фуин уже работают.       Конохамару рассеянно кивает и тихо замечает:       — У нас в Деревне появился не просто специалист, а мастер фуин.       Моэги подскакивает со стула, на котором сидела, и зло смотрит ему в глаза. После того, как она увидела, что Конохамару разговаривал с Ханой на крыше общежития, Сарутоби объяснил подруге, что Наруто попросил его присматривать за гостьей. Это была не совсем правда, ведь Конохамару общается с девушкой не только из-за долга, но это помогло установить мир между ним и Моэги.       Раньше он бы не понял, почему подруга так остро реагирует на его слова. Но Хана открыла ему глаза, и Конохамару не понимает, как он мог быть так слеп, как мог не замечать чужих чувств.       Очевидно, перемирие закончилось.       — Сколько можно, Конохамару? Эта девчонка опасна, она отправила тебя в больницу.       Он мог бы сказать, что Хана этого не хотела, но разве от этих слов что-то изменилось бы? Разве Моэги перестала бы злиться?       Подруга смотрит на него в ожидании ответа, закатывает глаза и уходит, громко хлопая дверью. Удон неловко поправляет очки.       — Моэги, конечно, резка, но нельзя сказать, что она не права.       Конохамару закатывает глаза и со стоном откидывается назад.       — И ты туда же?       Удон улыбается и качает головой.       — Не мне объяснять тебе правила шпионажа. Ты теряешь объективность в отношении Ханы.       Они еще некоторое время сидят в тишине, неловко прощаются, и Конохамару остается один. Он совсем не этого ожидал от встречи с друзьями, оставившей после себя много пищи для размышлений.       Ближе к обеду заходит Сакура, осматривает его и обещает выписать на следующий день с утра. Для Сарутоби это лучшая новость за эти сутки.       Остаток дня проходит в тишине. Конохамару ненадолго выходит во двор больницы, но под завистливыми взглядами тяжелобольных, инвалидов и других посетителей, он вскоре возвращается обратно. Мужчина и сам чувствует себя слишком здоровым, чтобы занимать палату.       Уже ближе к ночи, дочитывая книжку, он слышит шорох со стороны окна. Рефлексы пробуждаются раньше, чем мозг осознаёт происходящее: с кунаем в руке Конохамару встречает влезающую в окно Хану.       — Не думала, что ты настолько не рад посетителям, — хмыкает она, усаживаясь на подоконник.       Конохамару приветствует ее кивком и убирает оружие обратно под подушку.       — Обычно я более дружелюбен.       Хана окидывает взглядом его палату, самого Конохамару и хмурится.       — Почему тебя так долго держат?       — Иногда я все еще вижу твои воспоминания, — он пожимает плечами. — Иногда вот так выхватываю оружие, даже зная, что опасности нет. Иногда вижу ливень за окном, хотя на улице светит солнце. Твоя чакра после техники слишком тесно переплелась с моей, врачи боятся вмешиваться, поэтому пока наблюдают за мной.       Узумаки заметно бледнеет и поджимает губы. Ее явно испугала эта информация, и Конохамару задается вопросом, что именно ее так расстроило. Хана соскакивает со своего места, подходит к его кровати и присаживается на нее.       — Я поставлю тебе печать. Она заблокирует остатки моей чакры в твоем организме.       — Но полностью она не выйдет, верно?       Хана качает головой.       — Печать соберет ее остатки, и через неделю или две я перенесу ее с твоей кожи на какой-нибудь свиток.       Конохамару быстро оценивает ситуацию и соглашается. Узумаки проводит процедуру, касается кончиками пальцев его виска, оставляя на нем крохотную печать, и мягко ему улыбается. Глядя в ее синие глаза, он понимает, что терять объективность в отношении Ханы уж слишком легко.       Он многое узнал о ней за последние дни. Например, Хана обожает сладкое, ее тошнит от ежевики, она часто просыпается по ночам от любого шороха и мечтает жить где-нибудь в глуши. Множество маленьких, порой ничего не значащих мелочей дополнили тот образ, что сложился в голове Конохамару при знакомстве.       Но даже постоянное нахождение в ее воспоминаниях не приблизило Конохамару к пониманию той странной тьмы. Хана упорно берегла эту информацию в тот вечер в беседке, и даже после этого Конохамару ни разу не видел воспоминания, объясняющего природу тех эмоций.       — Как много ты увидел? — шепчет Хана.       В палате царит полутьма, лишь одинокая лампа на прикроватной тумбочке является источником света. Пара сидит слишком близко друг к другу, и нарушать такую интимную атмосферу громкими голосами кажется неправильным.       — Ничего важного.       Не совсем ложь. Он не получил ответы на свои вопросы.       Хана опускает взгляд, отстраняется и возвращается обратно к окну. Она поглядывает на улицу, будто в любой момент может сбежать.       — Ты сегодня выглядишь лучше, — замечает Конохамару.       Тогда в беседке Хана выглядела почти больной, и странный блеск в ее глазах заставлял нервничать. Сегодня же она выглядит здоровой.       — Это очень странный комплимент, — хмыкает Узумаки. — Но я знаю, о чем ты. Просто на ближайшие пару дней я такая же, как и все вокруг.       — Что-то с твоими силами?       Хана беспечно пожимает плечами.       — Последствия от такого количества окружающих эмоций. Ничего страшного, потом будет легче, я быстро адаптируюсь, — она мечтательно улыбается. — На самом деле это даже приятно, эдакие каникулы.       Конохамару согласно кивает, зная, что она испытывает, находясь под давлением чужих эмоций, и внезапно осознает, что беспокоится за девушку. Что будет, когда ее дар вернется?       — Знаешь, я, наверное, пойду. Это был очень странный день, семейный ужин и все такое, — она криво улыбается.       — Семейный ужин?       — Дядюшка позвал. Было познавательно.       Он не может вытянуть из Ханы больше ни слова. Конохамару даже и не пытается, понимая, что расспрашивать ее — провальная затея. Ее воспоминания много ему дали.       Хана колеблется мгновение, подходит к его кровати и целует в щеку.       — Чтобы скорее поправился, — поясняет девушка на удивленный взгляд Сарутоби.       Она подмигивает ему на прощание и легко и грациозно выскакивает наружу через окно.       Впервые за два дня Конохамару думает, что хочет поболеть подольше. ***       Ее будят чужие эмоции. Странный коктейль из раздражения, легкой злости и беспокойства. Эти чувства чуть приглушены, будто дар не полностью восстановился. Или же…       Хана подскакивает, одновременно вытаскивая кунай из-под подушки и активируя шаринган.       Глаза дядюшки тоже светятся в темноте.       Саске, грозной тенью стоящий в паре шагов от кровати, кидает девушке подобранную с пола рубашку.       — Одевайся.       Кинув взгляд на часы, Хана присвистывает.       — Пять утра? Ты в своем уме?       — Одевайся.       Поджав губы, Хана вылезает из постели и быстро одевается. Саске кивает и выпрыгивает в распахнутое окно, и Узумаки, качая головой, следует за ним.       Они останавливаются на площадке для тренировок, достаточно уединенной, чтобы никто посторонний их не заметил (если кто-то и будет прогуливаться в пять утра). Саске поворачивается к ней лицом и спокойно произносит:       — Проведем тренировку.       — Я не в настроении для этого.       Хана прислушивается к собственным ощущениям, но либо Саске ничего не испытывает, либо ее дар прорывается стихийно и сейчас опять отключился.       Выдохнув, Хана принимает стойку и вновь активирует шаринган. Глаза Саске загораются красным… и он исчезает из поля зрения. Если бы не додзюцу, первый удар Хана бы пропустила. Ее дядюшка слишком быстр, и девушка в последний момент уходит от атаки. Скалясь, Хана принимает правила игры.       Они практически танцуют. Хана понимает, что, если была бы менее быстра и вынослива, уже лежала бы грудой костей на этой площадке. Лишь чудом ей удается уходить от мощных ударов и редких огненных атак. Узумаки не переходит в наступление, ведь показывать свои способности не в ее интересах.       В какой-то момент Хана понимает, что еще не выдохлась, но Саске каким-то образом стал еще быстрее. Все это время он даже не сражался в полную силу. Девушка пропускает несколько сильных ударов, морщится от боли в скуле и даже не успевает хоть немного увернуться от следующего удара — Саске будто абсолютно забыл про законы физики. Ударом ноги дядюшка отправляет Хану в полет. Она больно ударяется ребрами об дерево, сползает вниз по стволу и, прежде чем Саске успевает ее добить, молниеносно активирует Мангеке. Темно-красный скелет самурая вырастает над ней, защищая от атаки.       Саске останавливается и выглядит все таким же жутко-равнодушным. Хана дышит тяжело, через боль, разливающуюся по ребрам, но не позволяет своей злости проявиться на лице.       — Надеюсь, ты усвоишь этот урок, — кидает Саске и моментально исчезает.       Хана выжидает еще несколько минут, деактивирует шаринган и тяжело облокачивается об дерево, вытягивая ноги. Посыл дядюшки предельно ясен — у него достаточно сил, чтобы уничтожить ее, если она попробует навредить его семье.       А еще он достаточно легко выходит из себя, пусть и не показывает этого.       Она снова морщится от боли и слышит знакомое карканье. Сумрак сидит на ветке того же дерева, к которому прислонилась Хана. Взгляд у птицы спокойный, словно он ничем не обеспокоен.       Сумрак всю жизнь защищал ее. Предостерегал от опасности, выражал недовольство ее кавалерами и вступал в каждую схватку, защищая Хану. Он впивался когтями в лица обидчиков, раздирая их до крови.       Так почему сейчас он так спокоен, как будто соглашается с методами Саске?       Хана недовольно смотрит на друга.       — Ты — предатель, Сумрак.       И ворон, громко хлопая крыльями, улетает.