Songfic challenge

Так гляди на меня и беги, коли я на взводе, Коли падают прямо на лапы комки слюны, Потому что запомни, ублюдок, я — Пёс Господень. © Тим Скоренко

      Холод рвёт на куски податливое мясо там, где заканчиваюсь я, и начинается оно: острый обломок, вплетённый в совершенную конструкцию из нервов, сосудов и плоти, которая называется человек. Холодно. Господи, как холодно, неужели ты оставил грешного сына своего, Господи? За что?       Больничная палата освещена только тусклым светом неоновых ламп, проникающим сквозь плотные жалюзи. Проклятый мегаполис никогда не спит, здесь не останешься наедине с собой даже на сутки, час, десять минут. Индикатор над постелью беззвучно пульсирует, отсылая куда-то сообщение, что пациент пришёл в себя. Скоро здесь будет медсестра, а после неё, возможно, врач, желающий убедиться, что меня уже можно выписывать. Это случалось уже не раз. Из любой переделки выходил невредимым или почти невредимым, так почему не теперь?       Отчаяние захлёстывает с головой, его противный шёпот в моих ушах так похож на скрежет несмазанных шарниров старой модели. Оно, похоже, готово отозваться на каждый мой жест, даже неосознанный, непроизвольно подрагивает, совсем как настоящая рука. Господи, за что мне это теперь, когда родители Лиз согласились назначить дату свадьбы? Неуже… Входная дверь отъезжает в сторону с мягким, приятным уху шорохом.       — Мистер Адамс, сэр, — говорит вошедшая в комнату девушка. Она красива: яркие зелёные глаза, гладкая кожа, платиновые волосы до плеч. — Согласно нашим датчикам, Вы в полном порядке. Золотая карта позволяет Вам задержаться в помещении ещё три с половиной часа.       Я внимательно смотрю на неё. Две почти незаметные линии начинаются где-то за ушами, пересекают шею и скрываются за воротничком безукоризненно белой блузки. Пожалуй, их можно принять за шрамы после какой-то из пластических операций.       Раньше док, старая, почти бессмертная сволочь, не позволял присылать ко мне андроидов. Это всё равно что жрать человеческое мясо во время подписания договора о международном праве или трахаться с еврейской шлюхой на столе Адольфа Гилера. Даже хуже.       — Убирайся, — цежу сквозь зубы. Выражение на кукольном личике девки не меняется, — вон пошла, жестянка!       Оно — металлический протез — сжимается в кулак, и я чувствую это действие почти как собственное. Изнутри, сквозь ощутимый холод искусственных нервных окончаний, пробивается такое отвращение, что меня буквально выворачивает наизнанку. Жгучая желчь отчаянно жжёт рот.       — Внимание, зафиксировано повышение сердечного ритма и рефлекторное извержение содержимого желудка, — говорит красавица, всё ещё стоящая на пороге комнаты, — Мистер Адамс, Вам требуется помощь?       — Убирайся! Выписка.       Она уходит. До чего же хорошая игрушка, неживая, а всё-таки язык не поворачивается назвать иначе, чем в женском роде. Сохрани мою вечную душу, Господи, от извращений, противных человеческой природе! Или Ты оставил меня, увидев, что сделали с моим телом в бессознательном состоянии?       Приходится приложить максимум усилий, чтобы собрать себя в единое целое и покинуть больницу без истерических воплей и заламывания рук. Руки, теперь единственной. Протез холодом впивается в плечо, подчёркивая, что я теперь недостойный, падший, как и они все, гонящиеся за совершенством нефти, хрома и электричества. Можно спрятать протез под длинными рукавами и перчатками, но не глаза — в них так и останется печать прокажённого.       Я иду по ночной улице, неоновый свет бьёт сразу со всех сторон, пихает в спину и слепит глаза. Город вечный, город неспящий, что тебе надо от твоих жителей? Не ты ли заставил их стучаться лбами в двери, запертые подальше от греха, перекраивать законы природы и искажать совершенство? Они ведь почти отняли у нас смерть, Господи, что такое человек без смерти? Человек — совершенство, застывшее мгновение, искрящаяся пылинка на ладони вечности.       Инородный холод протеза скребёт подсознание, не позволяя расслабиться. Тело — изломанное, осквернённое, изуродованное в самой своей основе. Металл прочно вплетён в нервы, выдрать наглухо не выйдет, ударит так, что уйдёшь навсегда, но по-прежнему меченым, а доктора не возьмутся удалить, слишком хлопотно. Да и загребут потом правоохранители очередного «отказничка от технологий», а им расплачиваться, что помогли.       Мессенджер тихонько жужжит в кармане. Пробегаюсь глазами: «Как ты, Марк, скоро домой? В больнице сказали, что всё отлично, и скоро выпишут, а уж последнее дело было просто загляденье, теперь мои родители даже не сомневаются…»       Последнее дело. Подрыв автоматизированного предприятия, осуществлённый в нужном месте и в нужный момент, надолго приостановит дьявольскую машинку, штампующую неживых существ, таких, как та девка в больнице. Жаль только, самого зацепило на этот раз так сильно — так слабо. Лучше было бы сдохнуть.       Вывески, вывески — Sci-Cinema, Psycho Theatre, Genetic Beauty Club. Стало так модно добавлять к названию любой дыры приставки, отсылающее на что-то научное. Весь мир погружён в волшебный, электрический сон, и даже никогда не спящие города, как этот, на самом деле — никогда не просыпающиеся. У живущих здесь людей собственные боги из машины, созданные чтобы долгие годы, может, даже века удовлетворять бесконечные потребности, а в конце пожрать своих создателей. Господи, я чувствую, как город смотрит на меня — в меня — сотнями глаз; неужели эта война проиграна?       Не ясно, что делать дальше. Позвонить Лиз, как обычно: привет, девочка моя, всё отлично, жди, завтра буду дома? Не задумываясь больше ни секунды, я выбрасываю мессенджер куда-то влево, и он, кувыркаясь, летит вниз, скрывается во тьме под серпантином, протянутым на высоте в несколько сотен этажей.       Меченого настоящие люди даже на порог не пустят. И будут правы.       Две недели слоняюсь по придорожным кабакам, надираясь в хлам, благо, на карте достаточно денег, чтобы худо-бедно просуществовать месяца три. Две недели мне кажется, что Ты оставил меня, безвольного раба твоего, Господи, за то, что я не нашёл в себе сил закончить эту жалкую жизнь, ведь даже смерть меченого лучше, чем его жизнь. А потом я встречаю жестянщика. Наверное, за несколько часов до того, как обрёл бы решимость спрыгнуть с серпантина вслед за своим мессенджером.       Он совсем ещё мальчишка по меркам почти бессмертных, может, лет тридцати или чуть больше. Хвастается на весь бар, что легко перетерпел боль, когда ему удаляли хребет и ноги, заменяя протезами. Какая там боль, стандартный анабиоз на месяц и счастье приобретения после установки. Нахваливает мою руку: «Ого, последняя модель, не знал, что её уже пустили в гражданское использование!» Конечно, напивается; я к этому моменту тоже не вполне трезв и очень зол: на себя, струсившего перед загробной жизнью меченого, на него, не понимающего, что добровольно отказался от человеческого совершенства, заменив его на металлические… как они это называют, апгрейды? Аугментации? В голову закрадывается отчаянная мысль, что вот он, подаренный свыше шанс уйти почти достойно: в драке с этим молокососам. Настоящие люди всегда проигрывают в открытых столкновениях, нужно только спровоцировать его, чтобы не остановился и довёл дело до конца…       Получается не всё. Раз — мальчишка бросается вперёд, я отвечаю весёлой и злой улыбкой. Два — какой же он быстрый на этих искусственных ногах, не сбежать, не оторваться, даже если бы я пытался. Это конец, Господи?       Три. Моя металлическая рука — последней модели — довершает любимый рукопашный приём почти на автомате, без участия сознания. В ней достаточно силы и скорости, чтобы успеть за измененным, тем более таким — бахвалящимся мальчишкой.       Четыре. Успеваю увидеть в его глазах удивление, перед тем как следующим отточенным движением ударить в кадык. Хрустит трахея, на пол оседает ещё тёплое тело. Я быстро ухожу прочь из бара, прочь из города, перепрыгиваю с поезда на поезд, пока не оказываюсь в другом таком же: не спящем мегаполисе, на восемьдесят шесть процентов заполненном жестянками и жестянщиками, на оставшиеся четырнадцать — их поклонниками. Скалю зубы своим мыслям, потому что осознал новую истину.       Я — не человек. Это мой город.       Неисповедимы пути Твои, Господи, спасибо, что не оставил в тёмный час жалкого раба Твоего, пса у порога величия Твоего, и подарил клыки достаточно острые, чтобы быть наравне с любым из них и даже сильнее, потому что со мной Твоя правда.       Я — Пёс Господень. И они заплатят по всем счетам. Кровью.