Running after my fate

      Это переходило все возможные границы. Несмотря на довольно строгую наружность, Лецен по природе своей была очень сердечной и даже, если можно так выразиться, очень мягкой женщиной, вполне способной идти на уступки, когда дело касалось близких ей людей. Маленькая, темноволосая да светлоглазая дочка семьи Кент стала для пожилой немки смыслом всей жизни, поэтому-то Дрина и вила из неё верёвки, пользуясь тем обстоятельством, что собственная мать не была так близка с девочкой, как была близка Лецен. Если миссис Кент могла грубо ей отказать, находящаяся под беспрекословной властью Джона Конроя, то Лецен, не отягощённая близким знакомством с Конроем и чаще всех прочих людей в доме бывавшая подле Дрины, целиком и полностью попадала под её непосредственное детское обаяние. Она всегда позволяла ей гораздо больше того, что было наказано Викторией Кент, и зачастую это так и оставалось незаметным. Было, конечно, несколько не самых приятных случаев, но в основном за это винили капризность самой Дрины, а не слабоволие её гувернантки, так что Лецен оставалась вне подозрений. Однако всему однажды приходит конец, и особенно — её ангельскому терпению.       Несколько секунд Лецен так и стояла посреди комнаты в нерешительности. Умом она понимала, что в этом нет ровно никакого смысла, пропавшая Дрина не выйдет вот так внезапно из какого-нибудь тёмного угла, её здесь совершенно очевидно не было, и всё же сердце её бешено заходилось в груди, а разрозненные мысли панически носились в голове. Либо с Дриной что-то случилось, — её похитили! — либо она сбежала сама, но тогда с ней тем более что-то плохое случится! Бездействовать было никак нельзя, первостепенный хладный ужас отступил, заменившись на отчаянный гнев и на саму себя, и на негодную девчонку, которую она самолично отлупит, когда найдёт. Даже если её мать не разрешит этого Лецен, всё равно она её отлупит. Как беспечно, как эгоистично с её стороны! Она даже не сознаёт, что находится не в том состоянии, чтобы поступать подобным образом. Вот как она сбежала? Через окно? Злой взгляд Лецен метнулся к широкому трёхстворчатому окну, но то было плотно закрыто, и никаких признаков бегства, вроде сплетённого из подручных материалов каната, не наблюдалось.       Как бы то ни было, но нужно было поднять на уши весь дом, чем Лецен и вознамерилась заняться, яростно стукнув зубами, сжав кулаки и быстро направившись к двери. Она расскажет миссис Кент всё. Всё без утайки, даже о прошлых секретах между ней и Дриной, и пусть что будет, то будет. Пусть её даже уволят, она и сама это предложит, потому что знала, что виновна. Слишком многое позволяла. Слишком многое для душевнобольной девочки, которой без надзора может взбрести в голову всё что угодно. А если она захочет убить себя? С крыши спрыгнуть, вообразив, будто умеет летать? Или повестись на какого-нибудь безумного извращенца, который наплетёт ей про какие-нибудь путешествия по вселенной? Она ведь так доверчива и непредсказуема; один лишь Господь знает, на что она способна. Нет, она виновата, определённо виновата. Именно к таким суровым мыслям и пришла Лецен, уже пересекающая порог детской комнаты, готовая направиться в другое крыло дома, дабы побеспокоить в столь ранний час сон миссис Кент, но вдруг…       Какой-то странный, едва ли не хлопающий, точно птичьи крылья, звук донёсся откуда-то позади. Лецен моментально замерла, испуганно расширив глаза. Медленно она оглянулась на плечо; звук донёсся откуда-то справа, там была дверь в гардеробную.       «Вор? — моментально встрепенулся её извечно беспокойный ум.  — Убийца?»       Что бы ни послужило причиной этому звуку, а торшер на тонкой металлической ножке она резко схватила, подняв его чуть над собой в намерении, если что, моментально оглушить преступника. С размаху раскрыв дверь, Лецен грозно затрясла своим орудием, пристально вглядываясь в темноту, но вместо жестокого злодея, которого вообразил ей её мозг, она увидела совсем не то, что ожидала увидеть.       В ворохе собственных платьев, весящих на втором ярусе большого встроенного шкафа, замерла, боязливо сгорбленная, виновница всех её волнений. Волосы Дрины походили на разворошенное гнездо, кулаки были крепко сжаты и выставлены вперёд, точно она была готова защищаться, а испуганно-озорной взгляд на подозрительно разрумяненном лице сперва непонимающе метался вокруг, ища чего-то, прежде чем остановиться на Лецен. Ей потребовалась добрая минута, чтобы всё осознать и с заминкой опустить руки.       — Дрина… — после этой паузы констатировала очевидный факт Лецен сухим, явно недовольным голосом. Она бегло окинула её своим цепким взглядом, поставила на пол торшер и опёрлась на него. — Что случилось?       — Ничего, — быстро взвизгнула Дрина, поведя головой, чтобы стряхнуть пару прядей с лица, но старой гувернантке такой ответ не подходил.       — Что тогда ты здесь делаешь? И… — она, брезгливо сморщившись, помедлила, перед тем как продолжить, — что это за дикая одежда на тебе?       Дрина замерла. Облизнула губы, нервно усмехнулась, поправляя на себе слегка задравшуюся футболку. Что ж, это был хороший вопрос.       Ещё мгновение назад она была на другом краю света, стояла на влажной от кратковременного дождя, но прогретой от долгого и тёплого солнечного дня земле и смотрела в упор на зеленоглазого мужчину, оказавшегося Гоблином из старых сказок. Она ждала от него чего угодно, но точно не того, что он совершил. Её буквально вынесло тяжестью его тела, когда он налетел на неё, цепко схватив за плечи, и в следующую секунду Дрина оказалась в кромешной тьме совершенно одна. Ей удалось лишь схватиться за край рукава его пиджака, однако и тот растаял в воздухе, точно дым, как бы сильно она его не сжимала.       «Сбежал», — вынесла безапелляционный вердикт Дрина. Сбежал, как последний подлый трус. Вот только всем этим лучше не делиться с Лецен.       Она раскрыла рот, надеясь, что в последнюю минуту ей всё же придёт на ум какой-нибудь вразумительный ответ, но ничего не приходило, и через пару тщетных мгновений ей пришлось закрыть его обратно.       — Всё ясно, — угрюмо покачала головой Лецен, произнося это тем самым тоном, который Дрине приходилось редко слышать от своей воспитательницы, но который, как она понимала, не сулил ей ничего хорошего. Так оно и было. — Я расскажу обо всём этом вашей матери, молодая мисс, — вынесла гувернантка безжалостный приговор.

___

      Собственная квартира встретила его слабым сиреневым отсветом просыпающегося утра и припыленным паркетом. Признаться, дома Уилл не был уже как четыре дня, но в момент отчаянной паники это было предсказуемо первым местом, о котором он подумал, хотя никогда он не питал к этой квартире большой любви. В ней зачастую было слишком одиноко, с ним уже давно никто не жил.       Но вот же… Он тяжело выдохнул, сердце его, пронзённое призрачным мечом, всё ещё бешено трепетало в груди, исступлённо ударяясь о рёбра. Гоблин… Она назвала его Гоблином. Она сама назвалась его Невестой. Подумать только! Уилл не мог поверить собственным ушам и глазам, и вообще всему тому, что только что произошло.       — Надо выпить, — резонно заключил он, отерев с лица проступивший пот от того напряжения, в котором он сейчас находился.       Пара щелчков на настенной панели — вдоль молдингов, окаймляющих потолок широкой, пустынной гостиной, поочередно зажигались лампочки, непроизвольно зажужжал прожектор, в зябкое пространство приглушённо полилась музыка. Очевидно, он оставил её с прошлого раза, но сейчас не стал возражать против подобного незатейливого аккомпанемента. Это хоть немного разряжало атмосферу. На столешнице барной стойки засохло буро-рыжее пятно — сок, наверное, — Уилл накрыл его стаканом, откупорил уже изрядно опустошённую бутылку джина и вылил в него всё, что было. Опрокинув в себя содержимое без каких-либо промедлений, он вытер с губ чуть пролившиеся капли и вдруг замер. В комнате своим мелодичным голосом заливалась Эдит Пиаф, рассказывая историю встречи с возлюбленным и проникновенно, почти полушёпотом, но быстро стрекоча: «счастливы, мы счастливы, настолько, что умереть можно».       Зубы его непроизвольно скрипнули друг о друга — так сильно он их сжал, — и в следующее мгновение музыка резко замолкла. Проектор так и остался возмущённо гудеть.       Она знает. Ударом гонга в тотальной тишине прозвучала эта мысль. Из неё тут же начали вырастать новые, противоречивые, ошеломляющие и даже пугающие. «Тоже мне, Невеста, — скептически подумал Уилл. — Братха начиталась что ли?»       Конечно же он знал об этой поэме. Даже брался раскрыть его секрет — откуда у него вообще взялась эта чёртова Невеста? Для всего мира или, по крайней мере, для той его части, которая знала о существовании Дервина Братха, отнюдь не входящего в список культурных наследий Соединённого Королевства, уэльский поэт всего лишь написал произведение с классическими для его эпохи символами и мотивами, но Уилл, как человек, по праву смевший считать себя прототипом главного героя, видел в строчках намного больше. Каким-то загадочным образом Братх знал то, что не мог знать ни один смертный человек — знал то, что в действительности совершил Уилл, — и, вероятно, обладал ещё большими сведениями, недоступными даже тому самому Гоблину, о котором он и писал. Поэтому его сборник и назывался «Блужданиями по западным землям»? Он странствовал во время его написания, значит, собирал все эти легенды и притчи из самых разных мест? Возможно, Братху открылась тайна, которую Уилл упустил? Откуда эта грёбаная Невеста, что она значит?       Он задавался этими вопросами тысячи раз. Увы, но Дервин Братх действительно никогда не был именитым поэтом, даже поэмы его, признаться, вовсе не являлись шедеврами — он не блистал образованностью, его стихи были милы, но им не доставало выверенного ритма, элегантных метафор и, если честно, банальной вычитки. Так он и умер в тридцать семь или девять лет — немногочисленные историки, занимавшиеся его биографией, не могли прийти к единогласной версии за неимением чётких записей о смерти поэта, — бесславно и убого, просто однажды пропал с лица Земли, будто его и не было вовсе. Он стал известен много позже и то, благодаря исключительной случайности, — спустя почти полвека после его смерти, один издатель из Глазго обнаружил ссохшийся сборничек «Блужданий» среди груды аналогичных книг, выставленных на аукцион после смерти бездетного еврейского торгаша различными безделушками. Так как этот самый издатель занимался выпуском хрестоматии по древнеанглийскому фольклору, он нашёл содержимое данного сборника весьма полезным для его задумки. Так «Блуждания», изначально выпущенные тиражом всего в тридцать копий (на большее не хватило денег), через пятьдесят лет, во время правления «молодой королевы», разошлись выпуском в тысяча триста копий, что по тем временам считалось небывалым коммерческим успехом. Так они однажды попались в руки Уиллу. Вот только слишком поздно.       Он правда искал ответа, познакомился со знатоками этой литературной области, перешерстил архивы, но ничего путного так и не нашёл. Спустя бессчётное количество времени, убитое на поиск разгадки, он пришёл к выводу, что нет никакой разгадки, это всего лишь выдумка. Ведь Братх не был шибко умён и писал в неудачной попытке прославиться; в конце концов, порой красивый символ всего лишь красивый символ. Нет никакой избранной Невесты, всё это было лишь для красного словца. Да, так оно и было… думал Уилл ровно до сего момента. Теперь он не был так уж уверен.       Девчонка могла говорить и называть себя как угодно, но одно оставалось неизменным: из всех возможных печально-романтичных сказок она выбрала именно эту. Именно, чёрт тебя дери, Гоблина и его Невесту. Это — не совпадение. Она увидела его меч. Она должна была его увидеть, иначе откуда?..       Она убьёт его.       Эта роковая мысль прозвучала его в голове на удивление совершенно спокойно, как констатация очевидного факта, однако тишина, наступившая после неё, была невыносимой. Он застыл, как-то нелепо, озадаченно моргая, и потянулся было снова залить нутро алкоголем, но в стакане уже ничего не было. Рыжеватое пятно на столешнице настойчиво привлекало его внимание, он бездумно поскрёб по нему ногтём.       Как давно он перестал думать о смерти, как о чём-то вполне реальном? Как давно он забыл о смерти? Уилл уже много веков подряд как устал от своей жизни. Он в действительности никогда не желал вечности, но, когда после бесчисленных и отчаянных попыток умертвить себя всеми возможными способами, которыми он занимался первые годы своей новой проклятой жизни, осознание, что ему просто не дано умереть, наконец пришибло его всем своим непоколебимым весом, Уилл просто перестал об этом задумываться. Он воевал, он спасал других, жертвуя собой, даже был случай, когда он, ради одной злой шутки над приятелем-предателем, инсценировал самоубийство, сбросившись с крыши, и всё это было совершенно впустую. Он не мог умереть, это был нерушимый закон природы, для которой, однако, — какая ирония! — вечность живого организма была парадоксом. Он в самом деле забыл о смерти. Это вызывало в нём кривую, безрадостную ухмылку. И вот теперь смерть впервые за девять веков опостылевшей жизни игриво дыхнула ему в затылок. Смерть явилась ему маленькой хрупкой девочкой со вздёрнутым носом, горящими щеками да огромными глазами-блюдцами.       Уилл испытывал странные чувства, которым он не мог найти объяснения. С одной стороны, он ведь этого и желал уже так давно. С другой же, он… Ему было стыдно признавать это даже самому себе, однако его собственное тело, когда сознание ещё не оправилось от шока, всё сказало за него — он струсил и сбежал, выбросив девчонку в её дом, а сам перенёсшись к себе. Боль так крепко и неожиданно сковала его сердце, что он пришёл в панику — такого не случалось никогда. Даже в те моменты, когда ему приходилось брать меч в руки, оно не болело, а тут всего одно слово — Невеста, — и он, право дело, даже подумал, что вот сейчас она его и вытащит. Он испугался этого. Он испугался смерти. Подумать только! Старый, трусливый Гоблин, ты совсем сбрендил под конец своего грешного века! Но это была правда.       «Рано… — подумал Уилл, и, если бы в этот момент он видел себя, то непременно сыронизировал от того, как скорбно выглядело его лицо: рот раскрыт, онемев, брови моляще изогнуты. — Ещё слишком рано, — вновь подумал про себя он. — Мне нужно время, чтобы… чтобы доделать пару вещей. Потом я уйду. Но прежде мне нужно со всем разобраться, чтобы потом ни о чём не жалеть».       В конце концов, нельзя появляться столь внезапно, ожидая, что он будет готов к смерти в ту же секунду. Ему необходимо было время, хотя бы для того, чтобы свыкнуться и последовать заготовленному ему концу так, как того требовало предсказание. Уилл неожиданно почувствовал себя человеком, которому только что диагностировали терминальную стадию рака, и теперь ему следовало приготовиться к кончине. В сущности, так оно, пожалуй, и было.       Сравнение с подобной коварной болезнью неожиданно навело его на мысль об Эмме, и вдруг Уиллу отчаянно захотелось поговорить с ней. Обо всём. Но больше всего просто поговорить — теперь-то каждый разговор с ней был ценнее всего на свете, потому что следующего могло и не быть. С этим внезапным порывом он и взял в руки свой телефон, но разблокированный экран указал ему на семь утра тринадцать минут, в которые Эмма Портман в лучшем случае только шла на кухню заваривать себе кофе, а в худшем ещё сладко спала, и Уилл, никогда не бывший особенно импульсивным, тотчас же смиренно положил телефон обратно в карман. Нет, и ему, и ей будет лучше встретиться попозже. Ему — особенно, потому что он до сих пор ещё не оправился ото всего, что произошло за последние несколько часов, и сейчас он должен прежде всего успокоиться. Привести мысли в порядок. Горячий душ и завтрак должны ему в этом помочь.       Мысленно согласившись с самим собой, Уилл одной рукой ослабил галстук, поставил стакан в мойку и несколько некрепким шагом направился в ванную. Прищёлкнув по пути пальцами, он посчитал, что Эдит Пиаф всё же ни в чём не виновата, а тишина банально напрягала.       «Я чувствую, как в моей груди бьётся сердце», — сладко завершила она свою чарующую песню, когда Уилл уже этого не слышал. ㅤㅤ ㅤㅤ       Он подъехал к частному кабинету доктор Портман ближе к одиннадцати утра. Оставив автомобиль на ближайшей подземной парковке, Уилл, захватывая с собой предусмотрительно купленный кофе и салат на вынос, уже гораздо более бодро взбежал по ступенькам на второй этаж и позвонил в домофон. «Если там нет вяленых помидоров, я не открою», — послышался знакомый голос из динамиков, сопровождаемый, вопреки ультиматуму, трелью, предвещающей открытие двери. Он едва заметно улыбнулся, перехватив контейнер покрепче, и быстро проскользнул внутрь.       — Надо же, даже по-человечески зашёл, — беззлобно фыркнула Эмма, встречая его в приёмной вместо своей юной ассистентки Каролины.       — Я уважаю классику, — парировал Уилл и демонстративно звякнул ключами своего синего Кадиллака Эльдорадо. Помнится, двадцать лет назад он катал Эмму именно на нём. Однако она не осталась впечатлена, и всё из-за того, что, вальяжно спуская зеркало заднего вида, он случайно оторвал его совсем.       Молоденькая и симпатичная блондинка Каролина удивлённо заморгала своими явно не натуральными ресницами, переглядываясь между Эммой и Уиллом и, вероятно, в своей чудной головке уже вообразив их тайный роман. Уилл лишь улыбнулся ей, поставил на стойку стаканчик кофе и шмыгнул перед Эммой в кабинет под её несильный шлепок ему в спину. На стаканчике неразборчивым почерком баристы было выведено имя Каролины, и она, польщённая сим кротким проявлением современной галантности, горестно вздохнула, в задумчивости подперев рукой щёку. Этот мистер Лэм ей очень даже нравился, только вот шансов у неё, похоже, не было от слова «совсем». А Джорджи опять ей выносил мозги, трезвоня пьяным из клуба…       Эмма умела создавать уют и ощущение безопасности. Бесспорно, её кабинет был просторен, хорошо обставлен, в нём всегда было приятно находиться, но вовсе не помещение создаёт подобное чувство, а человек. У Эммы была спокойная, материнская улыбка, благодаря чему любой её пациент охотно делился своими тревогами и проблемами, не чувствуя дискомфорта от общения с врачом. Уилл не был исключением, Эмма была для него бесценным человеком по всем параметрам — такое не часто встретишь, уж он-то это знал.       Но также Уилл был в определённом роде эгоистичным и никогда даже не задумывался о том, что однажды Эмма может его не поддержать. Подобный сценарий просто не приходил ему в голову.       — …Она сказала, что Невеста, понимаешь? — говорил он ей, прежде кратко обрисовав всю эту абсурдную историю. — Я бы не стал волноваться, если бы она назвалась кем-то другим, — да господи, сколько на свете всяких сказок и преданий! — но она выбрала именно эту сказку, именно Гоблина. И вот эта «Невеста» опять всплыла, хотя я уже давно похоронил эту идею. Я понятия не имею, что происходит. И я понятия не имею, что теперь с этим делать, — на выдохе закончил свою тираду Уилл, тяжело и устало выдохнув. Затем поднял взгляд на Эмму и выжидательно замер.       Она же, вопреки его ожиданиям, сидела напротив напряжённая, сплетя пальцы друг с другом и подперев ими подбородок. В какой-то момент ему даже показалось, что она и вовсе его не слышала — так пространен был её взгляд. Делясь своими переживаниями, Уилл был в основном поглощён только ими и даже не обратил внимания на тот миг, когда именно лицо Эммы из иронизирующе-весёлого превратилось в непроницаемую маску.       — Что не так? — даже чуть обиженно спросил он её. Она только покачала головой и вдруг не глядя крепче схватила лежащую под её руками папку.       — Нет-нет, всё в порядке. Это я просто… — Эмма поджала губы, — задумалась. Так где ты впервые её встретил, я немного прослушала?       — Здесь неподалёку, — ответил Уилл. — Кажется, как раз на углу я её тогда впервые увидел — ничего особенного, хоть она и бросилась мне в глаза тогда, но такое каждый день случается. Как видишь, не каждый.       Он запнулся, пристально глядя на Эмму. Она, казалось, смотрела на него, но куда-то сквозь, и это раздражало. А ещё бездумно перебирала чуть подрагивающими пальцами краешек этой чёртовой папки.       — Хьюстон, приём, — не выдержал он, подрываясь со своего кресла пациента. — Сейчас же перевернёшь контейнер и всё маслом зальёшь! Кстати, что это ты пряч…       — Нет! — резко оборвала его Эмма, однако было уже поздно — подняв в обороне руку, она упустила папку из виду, и, хоть она и вырвала её из рук Уилла, он успел увидеть всё, что ему было необходимо увидеть.       Маленькая квадратная фотокарточка, закреплённая в правом верхнем углу, привлекла его внимание моментально. Ребёнок — девочка лет тринадцати-четырнадцати, — выглядел, конечно, иначе. Тёмная густая чёлка, собранные в высокий хвост волосы, более округлое лицо и совершенно затравленный, пустой взгляд мимо камеры — с тех пор она изменилась, но эти большие глаза он не мог бы спутать ни с чем иным на свете. Уилл замер, точно пришибленный, глядя на Эмму. Она поспешно спрятала папку в ящик на замке. Как будто он мог её выкрасть.       — Твоя пациентка? — уголок его рта нервозно дёрнулся. Первичный шок быстро спал, но он всё же не смог вновь сесть обратно в кресло. — Ты сразу догадалась?       Было заметно, что Эмме неприятен этот разговор. Они никогда не ссорились, да и сейчас это не была ссора, но это был конфликт интересов, и ей было трудно балансировать между преданностью Уиллу и преданностью своей подопечной.       Она подобралась на месте, оправила на себе белоснежный халат и сложила на столе руки.       — Александрина Виктория Кент, — отрапортовала Эмма сухо, — первоначальный диагноз — шизофренический аутизм, но не всё так просто… — она замолчала на какое-то время, явно подбирая слова. — Признаться, я не знаю, что это такое, хоть и являюсь её врачом уже почти четыре года. У меня была масса вариантов от параноидального психоза и до шизоидного расстройства, но это просто не укладывается в моей голове. Я вижу её совершенно адекватной, рассудительной, смышлёной девочкой, хоть и изрядно боязливой, а потом мне могут позвонить среди ночи с просьбой приехать на дом, ибо Александрина опять в истерическом припадке. Забавно, я даже думала о второй личности, а может даже и не одной, но ничего из этого не подтвердилось. Александрина одна, это факт как относительно теории о расстройстве идентичности, так и по жизни, но важнее всего то, что она совершенно очевидно не здорова. Ей нужна помощь.       После этих слов Эмма замолчала, тяжелым взглядом глядя на Уилла, но он ничего ей не ответил. У него не хватало слов. Пациентка. Нет, как только он увидел фото на папке, он сразу же понял, в чём дело, однако всё равно эта мысль не укладывалась в его голове. Не зная об этой девочке в сущности ничего, он даже не задумывался о том, что с ней могло быть что-то не так. Она не выглядела больной. Ничто в её поведении, кроме как необычно быстрой адаптации под весьма необычные с виду ситуации, не давало ему повода засомневаться в ней. Ну, всего лишь девочка, верящая в сказки и покорно ждущая волшебника, который покажет ей все возможные чудеса. Ну, детское непосредственное воображение и наивность. Бывает ведь. Однако теперь, прокручивая в голове воспоминания о времени, проведённом с ней, всё это представлялось в абсолютно ином свете.       Её улыбка теперь казалась ему излишне весёлой, ненормально весёлой, её поведение в самом начале — когда она бросила в него тапок и обозвала призраком — теперь приобретало невольное сравнение с увиденной ею галлюцинацией, её спокойствие или — чего хуже — радостное возбуждение во время всех тех паранормальных фокусов, которые он совершал в её присутствии, сейчас объяснялось тем жестоким фактом, что — как же смешно — больной девочке, поглощённой собственными нездоровыми фантазиями, просто-напросто не посчастливилось столкнуться с реальной магией.       «Значит, Невеста — это её фантазия? Ну да, конечно, всё сходится. Она ведь увидела волшебство, вот её затуманенное сознание и сложило два плюс два».       Удивительная всё-таки штука судьба — столь безжалостно играет с несчастными людьми, и ничто не способно остановить её игру, никого она не щадит, никому не даёт поблажек.       Все эти мысли резко остудили Уилла; он ощущал странное чувство, будто бы даже разочарование, хотя это было совершенно нелогично, противоестественно. Он устало упал в кресло, и Эмма, с заметным облегчением выдохнув после этого, облизнула высохшие губы, осторожно продолжая прерванный разговор:       — Поверь мне, — начала она, — я удивлена всем этим не больше твоего, но в данном случае я просто не могу молчать. Уилл, — Уилл слабо встрепенулся, когда она его позвала, — послушай внимательно, что я тебе скажу: не делай глупостей.       Он нахмурился, готовый возразить ей, однако Эмма смотрела на него в упор и очень серьёзно. Ей было не до шуток.       — У этой девочки тяжелейшие ментальные расстройства, — твёрдо произнесла она. — При всей любви и уважению к тебе, я не позволю тебе играться с ней. Подумай сам, какая может быть Невеста? Разве ты сам не говорил мне, что считаешь этого Братха всего лишь сказочником? Допустим, она — Та Самая, но зачем ей называться твоей Невестой? Почему именно Невестой? Ваши пути каким-то неведомым образом пересеклись, это верно, я не могу этого отрицать, и ты уже достаточно ей показал, вовлёк её в свою жизнь, но, прошу тебя, не надо. Не тормоши её. Не давай ей поводов. Она верит, что её расстройство — это проклятье, из-за которого она видит духов. И я, вероятно, единственный психоаналитик в мире, который мог бы ей поверить, но я вижу её энцефалограммы, я видела её припадки, и, поверь, это не духи. Это недуг, от которого нет панацеи. Всё, что в моих силах, так это уберечь её от ещё большего эмоционального разлада, поэтому, пожалуйста, не трогай её. Ты ведь сам знаешь, на что способно дефективное сознание?       Несколько минут они молчали. Уилл и не собирался ничего предпринимать. Не после того, что узнал в этом кабинете, нет. Однако Эмма невольно сказала одну очень важную фразу, за которую он просто не мог зацепиться.       «Зачем ей называться Невестой? Почему именно гоблинской Невестой?»       Почему именно ей? Возможны ли настолько уникальные совпадения? Почему судьба столкнула их дважды? Почему сейчас и почему именно так?       Размышляя логически, он сознавал, что Эмма права, но также он был проклятым человеком, прожившим на этом свете девять веков и носящим в себе призрачный меч, поэтому не мог отпустить эту мысль так просто.       Он явился перед ней, призванный. Как это было возможно?       — Я обещаю тебе, что не потревожу её, — сказал Уилл после долгого молчания. Он выглядел и говорил уверенно, однако Эмма уже предчувствовала невысказанное пока что «но». Так и было: — Но ты должна понять и меня тоже.       — Что ты хочешь, Уилл? — настороженно спросила она.       Он замолк на мгновение, а затем кривовато усмехнулся той улыбкой, которая ей была совсем незнакома. Улыбка, больше подходящая тому самому Гоблину из сказок, нежели Уильяму, которого она знала почти половину жизни.       — Ничего особенного, — ответил он ей, — всего лишь узнать поподробнее о твоей пациентке, чтобы убедиться в твоей правоте раз и навсегда, — и прежде чем она могла бы возразить ему, вновь вспоминая о незыблемой врачебной этике, Уилл добавил: — Ты, кажется, говорила, что это тяжёлый случай? Не можешь найти решения? В растерянности? Моё щедрое предложение ассистировать тебе, как старший и более опытный коллега младшему, всё ещё в силе, и, боюсь, ты не можешь отказаться.       На миг Эмме даже показалось, что в эту секунду глаза её давнего приятеля блеснули потусторонним огоньком.

___

      Дрина походила на насупленного воробья под дождём. Только, в отличие от птицы, тупо глядящей в пространство, в её взгляде всё же была осознанность и, более того, постыдная шкодливость. По скромному мнению Лецен, она уже выглядела «как человек» — в своей ночной рубашке, ко всему прочему в халате и носках, а ещё с туго заплетёнными косами, с которыми её приучили спать. Только голову поднимать не спешила, но это и не удивительно.       — Значит… — с некоторой заминкой подала голос Лецен, — ты сама всё это купила?       Её взгляд выразительно упал на аккуратную стопку одежды на полу: футболка, драные джинсы, светлые кеды. Дрина, хоть и не видела этой пантомимы, всё равно тотчас же послушно кивнула.       — Я… — она стыдливо накручивала кружевной край ночнушки себе на палец, — я заказала это в одном интернет-магазине. Помнишь, мама с мистером Джоном уезжала на неделю в Шотландию? Тогда я получила заказ. Это должен был быть мой подарок на день рождения. От меня же. Вот я и примеряла их, поэтому не слышала тебя. Не хотела тебе говорить, а то ты ещё маме расскажешь…       Дрина замолкла, ожидая очередного града вопросов Лецен, но та ничего не произнесла. Только недовольно сопела — это сопение она уж точно хорошо знала.       — Нет, ну, а что! — вдруг эмоционально всплеснула руками она, не выдержав тишины и заодно пользуясь ею. — Мне ведь теперь восемнадцать, верно? В моём возрасте уже на парламентских выборах голосовать можно, я — законная гражданка своей страны! Мне при всём этом даже такой безделушки, как новая одежда, нельзя? Я знаю, что мне будет во вред, а что никак на меня не повлияет, Лецен, я не умственно отсталая. Конверсы — это не порок!       Последняя фраза Дрины, в силу особенности её голоса возвышаться, когда она ругалась или спорила, прозвучала особенно забавно. Иногда какие-то слова вылетали из её рта прежде, чем она могла о них задуматься, и это был как раз такой случай. Она моментально стушевалась, видя, что её монолог не заставил Лецен даже слабо улыбнуться, и уже готова была к тому, что вот сейчас гувернантка развернётся и пойдёт жаловаться матери, как и задумывала изначально, но вместо этого случилось совсем другое. Большая и мягкая рука осторожно коснулась её головы, заботливо поглаживая.       — Дрина-Дрина, mein Kind, — проникновенно зашептала Лецен, притягивая её к себе. Какое-то время они так и были: Лецен стояла, а Дрина сидела, обнимая её за талию. Затем Луиза взяла себя в руки, отстранилась, но выражение её лица вовсе не было злым. — Верно, — согласилась она, — ты девушка с сильным характером, и мать уже давно не может тебя контролировать, пусть и считает иначе. Даже я тебе теперь не указ. Но давай ты не будешь от меня скрывать такие вещи? Я тебе не враг, Дрина, однако если я не знаю, что у тебя на уме, я сразу начинаю представлять самое плохое, а из-за этого страдаем мы обе. В следующий раз, если тебе захочется чего-то, говори мне, договорились?       — Договорились, — благодарно и одновременно с облегчением согласилась Дрина, улыбнувшись.       — И нам всё же стоит поговорить с твоей мамой, — неожиданно продолжила Лецен. Александрина обиженно раскрыла рот, готовая разразиться новой порцией аргументов в пользу положенной ей теперь независимости, но пожилая немка, предугадывая это, лишь покачала головой: — о том, что теперь тебе полагается, а чего ещё нельзя. Так пойдёт?       Дрина недовольно закусила губу, однако, рассудив, что она всё равно в выигрыше, быстро кивнула.       — Ну и прекрасно, — довольно заключила Лецен. — А теперь приведи себя в порядок и можешь спускаться к завтраку. Через минут десять подадут.       Проворно соскочив с краешка кровати, Дрина сбросила опостылевший халат и готова была уже направиться в ванную комнату, но вдруг ей в голову пришла одна мысль:       «А, точно. Совсем забыла спросить».       — Лецен! — позвала она. Та быстро вернулась, заглядывая из-за косяка внутрь комнаты. — Ты случайно не знаешь, Лецен, где книжка, которую ты мне приносила однажды? Такая, с разными английскими легендами, помнишь?       Гувернантке потребовалось время, чтобы припомнить, о чём именно она говорила.       Ответом ей послужила лишь загадочная и чуть стыдливая улыбка. «Не нравится мне это», — подумала Лецен, но решила не нарываться на очередную ссору с Дриной. Ей только удалось избежать предыдущей.       — Да так, ничего, просто вспомнилось вдруг… — пролепетала её воспитанница и едва ли не вприпрыжку понеслась в ванную.       Чуть позже, клятвенно пообещав «вот прямо сейчас и спуститься к столу», Дрина вместо этого сперва отодвинет ящичек своего письменного стола, достанет один из своих художественных альбомов и, пролистав его до конца, остановится на предпоследней, пока ещё чистой странице. «Как призвать Гоблина?» — выведет она простым карандашом заглавие списка, а первым пунктом, после некоторых раздумий, поставит «четыре часа утра пятнадцать минут». Что-то из её действий тогда запустило механизм, в ходе которого прямо перед ней появился сам Гоблин, и она намеревалась выяснить, что.       Ну что же, приступим?