Полетай со мной

      Владимир отлично помнил тот день, когда, практически сразу по приезду из Америки, он заехал в квартиру отца, чтобы вновь забрать картины матери. Уезжая, ему скрепя сердце пришлось вернуть их туда, где они, по большей части, и были написаны. Тетя Варя, старая домработница Корфов, обещала следить за коллекцией и, если вдруг отец вздумает продать хоть клочок, тут же сообщать ему. Спустя пару месяцев после смерти Веры Иван Иванович приглашал эксперта, который, оценив картины, сказал, что за некоторые можно было бы выручить неплохие деньги. Но Володя, хоть и был тогда двенадцатилетним мальчиком, подошел к ним и сквозь зубы сказал, что ни одно полотно не покинет дома Корфов, пока он лично этого не захочет. Иначе они вообще никому не достанутся. Эксперт с недоумением уставился на паренька и, посоветовав отцу получше воспитывать сына, ушел. Иван Иванович тяжело взглянул на Владимира; мальчик ответил тем же. Бог знает почему, но старший Корф больше не предпринимал никаких попыток освободить квартиру от картин. Володя практически все свободное время проводил там: учил уроки, ел, даже спал. Он нашел работу после первого курса и, скооперировавшись с еще парой приятелей по университету, снял жилье, куда увез все, вплоть до простых почеркушек и набросков в маленьких альбомах. Картины, а вместе с ними и память о матери, жили с Владимиром до окончания интернатуры, и лишь один пейзаж покинул его, переехав жить на стену в квартире Лизы и Миши. В Штатах Корф постоянно думал о коллекции, надеясь, что отец не вспомнит давнюю идею и, воспользовавшись отсутствием сына, избавится от того, что, как казалось молодому человеку, являлось неприятным напоминанием о прошлом. Но Иван Иванович, судя по всему, потерял всякий интерес к живописи в принципе, а потому все картины дождались возвращения Владимира из далеких краев. Квартиру он при помощи риэлтора подобрал еще перед приездом в Москву и чуть ли не из аэропорта поехал забирать мамины работы. С тех пор они бережно хранились в специально обустроенной комнате; и, хотя места было маловато, прекрасно тут разместились. Самые любимые Владимир повесил на стены; у окна, на столе, лежали альбомы и папки, полные рисунков и этюдов. Гигантских полотен мама никогда не писала, говорила, что масштабы убивают душевность. Время от времени Корф менял экспозицию, перемещая некоторые работы со стен на пол и вешая другие. Картинам нужно внимание, как людям, иначе они блекнут и тускнеют. Но до Анны ему не хотелось никому их показывать, и если уж к нему приходили гости (что, в принципе, случалось редко), комната всегда была закрыта на ключ.       И вот теперь он стоял на пороге, глядя как девушка, приоткрыв рот от изумления, осматривает его личный музей. Лицо Анны озарила светлая улыбка, как будто она увидела старинного хорошего друга, которому очень рада. Корф на секунду зажмурился: мама иногда так тоже улыбалась, когда он возвращался из школы, размахивая дневником с хорошими оценками. Ему так это нравилось, что он изо всех сил старался учиться на «отлично», чтобы мама почаще улыбалась. Владимир даже не предполагал, что кто-то помимо нее умеет так делать… Еще одна тоненькая ниточка, соединяющая их троих.       - Володя, это невероятно! – воскликнула Анна, поворачиваясь к нему. – Сколько здесь картин?       - Не так много, как тебе кажется – пятьдесят, включая масло, пастель и акварель. А вот количество этюдов, если честно, я не знаю, - ответил Корф. Он зашел в комнату и встал рядом с девушкой.       - Можно? – Анна подошла к столу и показала на альбомы.       - Конечно. Давай сначала посмотрим те, что стоят у стен, а потом возьмем этюды и вернемся в гостиную.       Корф аккуратно брал картину за картиной и ставил их на большой мольберт, стоящий посередине комнаты. Он ждал, что девушка начнет комментировать каждую, но она лишь восхищенно вздыхала, кивала головой, а говорила очень мало. Зато смотрела внимательно, подолгу, то отступая назад, то придвигаясь чуть ли не вплотную к мольберту. Наибольшее впечатление на нее произвела последняя законченная мамой картина, которая называлась «Полет». В завихрениях розовых, красноватых и желтоватых мазков можно было разобрать несколько силуэтов больших птиц, свободно парящих в закатном небе. Куда они летели, были ли одной семьей, или просто случайными попутчиками – никто, кроме самой художницы, не смог бы сказать. Анна уставилась на холст, как завороженная, и замерла минут на пять-семь, не меньше.       - Боже мой, - прошептала она наконец. – Как это красиво! Какая свобода, просто невероятно… Словно… я сама там… лечу… - Анна мечтательно закрыла глаза.       Владимиру вдруг стало не по себе. О чем она думала в этот момент? О том же, о чем и мама, когда писала ее? Первый и последний полет в ее жизни. Свобода от всего – какой ценой… Противный холодок пробежал по спине, и Корф поспешил выкинуть угнетающие мысли из головы.       - Вернемся в гостиную? – спокойно предложил он, забирая альбомы с набросками со стола.       - А… - Анна открыла глаза и посмотрела на Владимира, уже стоявшего в дверях. – Да, пойдем…       Усевшись с ногами на диване, они приступили к рассматриванию набросков.       - Сколько здесь всего! – ахнула Анна, разглядывая альбом. – Очень много птиц… Твоя мама любила их рисовать?       - Очень, - кивнул Корф. – Наверно, больше всего. Людей, как ты, наверно, заметила, она рисовала куда реже. Даже автопортрет свой не закончила… Но здесь будет этюдик к нему…       - О, а это ты! – воскликнула девушка, глядя на акварельный набросок маленького вихрастого серьезного мальчика с прозрачными серыми глазами. Малыш выглядел очень сосредоточенным, смотрел прямо на зрителя, чуть поджав губы. Анна улыбнулась: детская суровость делала Владимира еще более умильным и очаровательным. В акварели было столько любви и нежности, что даже сердце замирало.       - Она очень любила тебя, - тихо сказала девушка, осторожно прикасаясь к плотной, слегка волнистой бумаге. – Это видно в каждом движении кисти, и цвета продуманы так тщательно. Наверно, она хотела показать всем, каким видит своего маленького мальчика. Какое прекрасное стремление… - невольная грусть тяжелым камнем повисла на душе. Нет, Анна не завидовала; просто на ум неизбежно шли мысли о ее маме, которая никогда не показывала дочери свою любовь. Если таковая вообще существовала в ней.       - Она меня бросила. Я не хотел, чтобы она так рано умерла. А она все равно ушла.       Анна посмотрела на Владимира. Он сидел, ссутулившись, отчего казался старше своих лет, и смотрел в одну точку отсутствующим взглядом. Она впервые видела его таким и растерялась, не зная, что сказать; ей казалось, что для этого человека душевная боль – рабочий термин, не более. Но глядя на его красивое лицо, являвшее собой в этот момент маску скорби, наподобие тех, что носили в древнегреческом театре, Анна осознала, что ему бывает так же нелегко, как ей. Девушка отложила в сторону альбом, подвинулась вплотную к молодому человеку и обняла, чувствуя, как он слегка выпрямился, вздохнул и обнял ее в ответ. И снова, как тогда, в больнице (каким далеким теперь кажется то безрадостное время!), Анна поняла, как ей нравится молчать с ним. Как будто в этот момент они ведут беседу на каком-то более высоком уровне, где слова только мешают, не могут передать того, что чувствуешь. Даже целоваться как-то расхотелось… И не хотелось задавать вопросы, которых, наверно, Владимир ожидал: а когда это случилось, а как она умерла, а почему… Анна, как никто другой понимала, что он расскажет ей сам, если захочет. И Лиза так же считала. Все, что она может дать ему сейчас – это поддержка. Просто быть рядом, обнимать, утешать.       - Прости, Ань, я опять тебя гружу. – Анна подняла голову и увидела, что Владимир снова улыбается, но как-то виновато и немного через силу. – Сам не знаю, что на меня нашло. Давай лучше пить чай с эклерами. Отложи, никуда мамины бумажечки от тебя не убегут. – Корф поднялся с дивана и отправился заваривать чай.       - Бумажечки? – удивилась такому внезапному пренебрежению девушка, поднимаясь вслед за Владимиром.       - Мама так свои наброски называла, - отозвался он, вытаскивая из шкафчика две больших чашки и френч-пресс. – Бумажечки. Или листочки. Обязательно с ласкательным суффиксом. Ты какой чай больше любишь: черный, зеленый, красный или белый?       - А-а-а-а-а, э-э-э-э… - растерялась Анна от такого разнообразия.       Владимир негромко рассмеялся: видимо, к нему снова вернулся позитивный настрой. Он поманил девушку; та подошла, и Корф поставил перед ней целых шесть баночек с чаями. Страсть к этому напитку, как и многое другое, он перенял у Штерна, который никогда не начинал работу без любимой керамической кружки, полной ароматного, крепкого настоя. У профессора всегда – что на работе, что дома – под рукой было не меньше десяти разновидностей, практически на любой вкус и цвет. Он даже говорил, что когда совсем делать будет нечего, займется чайной терапией; Владимир так и не понял, было ли это сказано в шутку или всерьез. Но со временем он научился ценить чай, разбираться в сортах, и даже иногда делал свои купажи. Сейчас у него дома, правда, осталась лишь «классика»: черный, китайский зеленый, красный, японский белый, зеленый с жасмином и «эрл грей». Анна смотрела на баночки, как ребенок – на новую, незнакомую и кажущуюся сложной игрушку: вроде и любопытно, но ничего непонятно.       - Понюхай, - предложил ей Корф. - Чай, как и кофе, обладает запахом, уникальным для каждого сорта и смеси, и если сомневаешься, какой выбрать, первым делом надо нюхать. Причем не спеша, с расстановкой и не один раз.       Анна добросовестно подносила к носу каждую баночку, вдыхая ароматы; поразмышляв минутку, указала на зеленый с жасмином:       - Давай этот. Жасмин пахнет весной. Очень люблю этот запах, у нас в школьном палисаднике было несколько кустов, которые росли прямо под окнами моего класса. До сих пор помню: когда становилось тепло, они расцветали, учительница открывала окно, и этот восхитительный аромат наполнял все вокруг. Учиться совершенно не хотелось!       - А чего тогда хотелось? – улыбнулся Владимир, заваривая чай, от которого моментально поплыл волшебный запах белых цветков жасмина.       - Не знаю, - пожала плечами девушка. – Наверно, в этот момент у каждого были свои мечты.       - И какая была у тебя? – не отставал Корф. Оставив чай набирать вкус и крепость, он подошел к Анне, стоявшей спиной к кухонному островку и опиравшейся на столешницу локтями, легко подхватил ее за талию и усадил на стол. Теперь он стоял у нее между ног, положив руки по обеим сторонам от девушки – довольно рискованная поза, но Владимир контролировал ситуацию и, если бы Анна почувствовала себя, как в запертой ловушке без выхода, он бы тут же это увидел и убрал руки. Однако она сидела совершенно спокойно, разве что дыхание участилось и глаза слегка расширились, но это было совсем не от испуга. Анна подалась вперед, чтобы поцеловать его; но в последний момент он увернулся и, что стало для девушки полной неожиданностью, прильнул губами к ее шее, заставив охнуть. Поцелуи походили на ожоги, только почему-то влажные, и Анне хотелось, чтобы это никогда не прекращалось. Обвив руками широкую спину, чувствуя, как под тонкой тканью рубашки напрягаются мышцы, она откинула голову вбок, давая ему еще больше свободы, которой Владимир тут же воспользовался, рукой сдвинув высокий ворот платья вниз. Анна даже на мгновение пожалела, что выбрала именно его: приди она в какой-нибудь блузке, ему было бы куда проще. Боже, она бы просто сняла ее, потому что сейчас горела, как в огне. Внизу живота было особенно жарко, тяжело, но не как при месячных - никакой боли, обычно тянущей и раздражающей; нет, ощущения приятные, волнующие, заставляющие хотеть большего. Владимир тем временем поднялся от шеи к уху и ласково прикусил зубами мочку. Анна застонала и заерзала, чувствуя, как очередная раскаленная волна помчалась от уха вниз, туда, где все буквально пульсировало. Ей вдруг нестерпимо захотелось свести ноги, чтобы хоть чуть-чуть унять дикое, ни на что не похожее желание, но между ними стоял он, и Анна была не в силах сдвинуть Владимира ни на миллиметр. Его руки опустились на ее бедра, слегка надавливая, чтобы удержать на месте, а потом скользящим движением стремительно переместились на талию. Хотелось быть ближе к ней, к ее сладкому теплу; Корф ощущал, что его возбуждение растет просто звериными темпами, и если сейчас он лишь слегка сдвинет облегающее платье Анны вверх, позволяя ей обвить его ногами, то тут же кончит, потому что это, черт побери, было невероятно; и лишь проклятая и в то же время, благословенная преграда изумрудного цвета не давала ему слететь с катушек, послав на три буквы благоразумие, совесть и что там еще есть. Оторвавшись от нежной кожи, Владимир взглянул в огромные голубые глаза, слегка затуманенные желанием и даже, как ему вдруг почудилось, какие-то безумные, и хрипло выдохнул:       - Нравится?       Вместо ответа, шалея от собственной смелости, Анна притянула к себе темноволосую голову и буквально впилась поцелуем. Сдвинувшись, она сама обхватила его бедра ногами, с непонятно откуда взявшимся ликованием услышав сдавленный короткий рык Владимира, руки которого в одно мгновение оказались в районе ягодиц, приподнимая девушку со стола, делая все ближе, и ближе, и ближе к себе… И вдруг выпустили. Отскочив от Анны, Корф, тяжело дыша, тут же отвернулся, чтобы она не заметила темного пятна спереди на брюках. Великолепно. Только этого для полного счастья не хватало.       - Володя… - услышал он из-за спины ее тихий голос. – С тобой все в порядке?       - Д-да, - выдавил он. – Извини, я сейчас вернусь.       Хорошо, что ванная находилась прямо рядом с кухней, и ему удалось пройти мимо девушки спиной, не повернувшись. Закрыв дверь на замок, Владимир быстро скинул всю одежду – потому что какой смысл оставаться в рубашке, когда брюки и белье безнадежно испорчены – надел халат, по счастью висевший на крючке, потом открыл холодную воду и несколько раз окунул в нее горящее лицо. Досада и злость на самого себя смешивались с восторженной эйфорией, стоило только вспомнить, как она льнула к нему, ничуть не боясь, открываясь, отвечая и провоцируя. Надо же было так… Взрослый мужик, блин. И ведь дело совсем не в том, что секса давно не было, а в том, что это именно Анна, она сводит его с ума, как запретный плод – Еву. Он знал, что не сможет сдержаться, но думал, что все под контролем, что главный – он сам. Как бы не так! Владимир ухмыльнулся. Эта девочка не догадывается, что может сделать с ним. Но сейчас ему придется все как-то объяснить… Она там одна, скорее всего, растеряна, не понимает, что произошло… Довольно анализа, доктор, вылезайте из кресла. Корф встряхнулся, вытер лицо полотенцем и вышел из ванной.       Анна сидела на диване, стиснув руки между колен, и действительно выглядела потерянной и какой-то несчастной. Она даже не заметила, как молодой человек появился в комнате в одном банном халате и, быстро пройдя через кухню, сел рядом с ней. А когда Владимир дотронулся тыльной стороной ладони до ее щеки, то почувствовал, что она мокрая, словно от слез. Девушка быстро отодвинулась, сжавшись еще сильнее.       - Аня… - мягко позвал Владимир, не решаясь больше прикасаться к ней, пока она сама не захочет. – Милая, прости, я объясню…       - Не надо, - прервала его Анна. – Я все и так поняла.       - Что именно? – нахмурился Корф.       - Я тебе не подхожу. Я тебя не достойна. – Она не сдержалась, и едва слышно всхлипнула.       - Что ты… - начал было Владимир, но тут до него дошло. Анна думает, что он оттолкнул ее потому, что она была изнасилована. Он не впервые встречался с таким мнением; некоторые девушки, особенно верующие, вообще считали себя «грязными», «порочными», недостойными сожаления и уж тем более любви. Проклиная последними словами почти весь мужской род, Владимир, не обращая внимания на попытки девушки отодвинуться еще дальше, взял ее за плечи, развернул лицом к себе и заставил поднять заплаканные глаза.       - Аня, запомни: я не хочу слышать от тебя ничего подобного, - строго сказал он. – Ты – прекрасная, талантливая, удивительная девушка. То, что с тобой случилось, этого не меняет. Ты для меня дороже всего, и я никогда не посмею тебя обидеть ни словом, ни делом. Я… оттолкнул тебя не потому, что считаю недостойной… Как раз очень даже наоборот, - он не смог сдержать усмешки. Анна уже не плакала, но при последних словах нахмурилась, не понимая, о чем речь, и Владимир, вздохнув, решил не тянуть кота за хвост. – Ты просто оказалась слишком близко, а я не железный. Я ужасно хочу тебя. Всю, целиком и надолго. – Голубые глаза расширились. – Но ты еще не готова. Если бы мы продолжили, то было бы только хуже. Не надо спешить, Аня. Наслаждение постигается медленно, в этом его прелесть, поверь. – Он ободряюще улыбнулся.       - Значит… ты не считаешь меня… - прошептала девушка, но молодой человек приложил палец к ее губам, не давая закончить.       - Не считаю, - заявил он. – И не хочу, чтобы ты сама так думала. Иди сюда, иди ко мне… Аня, Аня… Моя девочка…       Они долго сидели в объятиях друг друга, пока Владимир не вспомнил про чай, который, конечно, совершенно остыл, но, в принципе, и в таком виде оказался приятным на вкус. Эклеры тоже были отличными, а губы Ани после них стали еще слаще. Потом они еще немного рассматривали альбомы с рисунками, но молодой человек заметил, что девушка время от времени зевает. Он лихорадочно думал, как поступить. Ему очень хотелось оставить Анну у себя на ночь; во-первых, чтобы дать возможность ей привыкнуть к нему еще больше, ну а во-вторых, чтобы Лиза с Мишей отпраздновали как следует – в отличие от него, у них с сексом все в порядке. А то мало ли, вдруг Анна, вернувшись, всю романтику им испортит. Но после того, что было на кухне… Хватит ли у него выдержки? В принципе, можно и на диване устроиться, но Владимир отлично знал, что не сможет спать спокойно, когда Анна так близко. Другой вопрос, согласится ли она? Он уже собирался спросить об этом, как вдруг у нее зазвонил телефон. Анна пошла к прихожей, где висела куртка, и вытащила его.       - Привет, Лиз. Да, я у Володи. Он мне картины своей мамы показал… А который час? Ох… Ну, я… не знаю… - тут она умолкла на несколько минут, слушая сестру и сосредоточенно теребя молнию на куртке. Потом, глубоко вздохнув, произнесла: - Я останусь, Лиз. Да, да… Хорошо. Спокойной ночи.       Анна положила телефон в карман и пошла обратно к дивану.       - А я как раз хотел тебя об этом спросить, - улыбнулся Владимир. – Лиза умеет позвонить в нужный момент! Правда, если честно, не думал, что ты согласишься.       - Знаешь, что сказала Лиза? – Анна села. – Что мне нужно довериться себе. Не обманываться и не прятаться от своих желаний. Спросила, чего мне больше всего хочется. Ну вот… - она слегка развела руками. – Сегодня был такой чудесный вечер, Володь. Я словно заново родилась, правда. Мне теперь гораздо легче, и все благодаря тебе. Я думала, что не смогу ни слова сказать о том, что меня тревожит, потому что привыкла жить с этим, нести в себе… Но ты заставил меня взглянуть на проблему с другой точки зрения. Я… так благодарна тебе… И если ты не против… - она начала очаровательно краснеть. – Я буду очень рада остаться.       - О большем мне и мечтать незачем, - улыбнулся Владимир, обнимая ее.