Последний разговор

      Пётр словно раздвоился. Он писал донесение начальнику жандармского поста — и утаивал обнаруженные им зацепки; пуще прежнего лебезил перед Соколовским — и круглые сутки просиживал в участке, чтобы быть поближе к молодым патриотам; душа у него болела — но он с хладнокровием исследователя мысленно вспарывал живот молодому патриоту, как явлению, и пытался понять, из чего он сделан.       Петру казалось, что они и сами не знали, что их так много, — что они поняли это, только попав сюда, в лапы предателей и палачей. Он решил, что их как минимум две группы, условно он разделил их «по территориальному признаку»: струнный оркестр из городского клуба и рудник Первомайский. Надо сказать, что в руднике проживал и погибший директор клуба; возможно, его диверсантами были те, кого взяли по доносу. Внутри этих двух больших групп между ними было множество других связей — школьных, дружеских и рабочих.       Пётр не знал, что будет дальше. Вернее, знал, но боялся об этом думать. Списки были составлены, истязания прекратились. Начальник жандармерии ждал указаний из Луганского гестапо: среди задержанных комсомольцев Красной Шахты могли оказаться ещё более опасные враги оккупационного режима, которые находятся в розыске. Пётр ночевал в участке, как будто боялся пропустить что-то важное.       Однажды вечером ему послышались странные звуки. В дежурке, как обычно, играли в карты, но Пётр слышал что-то ещё. Дежурный показал пальцем в коридор, ведущий в тюремное крыло. Там, действительно, шумели. Подходя ближе, он разобрал брань ночного караульного:       — Замолчи, слышь! А то такого леща задам, не посмотрю, что девка.       Шатрова пела.       — И кто его знает, на что намекает, на что намекает… — лилось по коридору.       — А ну, замолчи, кому говорю!       Караульный тыкал в горизонтальный зазор между досками двери стволом винтовки.       — Что здесь? — спросил Пётр.       — Да вот одна, распелась на ночь глядя, — пожаловался караульный.       Пение смолкло; в щели появился глаз, зыркнул на Петра и пропал.       — Слышь, Петро, постой, пока я сбегаю. Покурить охота на воздухе, мочи нет.       — Иди.       Караульный оставил винтовку и убежал. Пока Пётр стоял, прислонившись спиной к стене напротив женской камеры, где содержалась Шатрова, глаз появлялся в щели ещё несколько раз. Потом девушка встала у двери и проговорила, как бы ни к кому не обращаясь:       — Хлопец-хлопец. Хлопец ты, хлопец… Хлопец ты или холопец?       Из камеры донеслись смешки.       Пётр подошёл и продолжительное время смотрел в глаза, блестевшие в темноте, как чёрные камни.       — Передай записку в мужскую камеру, — сказала Шатрова.       — В какую? — спросил он.       — В соседнюю, — она подняла кисть к глазам, два раза потыкала пальцем влево, а потом просунула в щель свёрнутую трубочкой бумажку.       — Кому?       — Разберутся.       Пётр взял записку и спрятал её в ладони. Вернувшись в кабинет, он её развернул и прочёл три слова: «Рыжий, спасибо за васильки». Слова были начертаны химическим карандашом на обрывке оккупационной газеты. Он прочёл их несколько раз и ничего не понял. Он, конечно, не помнил, сидят ли в той камере рыжие, но там сидел Тербацевич. Но он был русый. Озадаченный, Пётр сунул записку в нагрудный карман.              Одиннадцатого января арестовали целую группу девушек, проживавших в руднике Первомайский. Пётр не понял, как это случилось, а Макаров не желал перед ним объясняться. Это было повторение кошмара: девушки были комсомолками, учились в одной школе, знали друг друга и схваченных несколько дней назад парней-первомайцев. На этот раз дознаватели работали без особого даже усердия, а Макаров и Соколовский быстро потеряли к допросу интерес, но невыносимый девчоночий плач ещё долго звенел у Петра в ушах. Вечером, когда он остался один, он не сразу сообразил, что сидит в тишине. Сначала ему показалось, что лопнули барабанные перепонки, но потом раздался стук в дверь.       Возникшая в двери голова дежурного доложила:       — Там это, арестант на допрос просится.       — Кто?       — Так из партизан. Тербацевич.       Арестант сидел на табурете и разглядывал специального помощника. Наверное, он готовился ко встрече с Соколовским или Макаровым, и теперь не знал, что говорить. Одежда на нём висела, кожа была бледной и одновременно землистой от грязи и побуревших гематом.       — Виктор, — представился он, но руки не подал.       — Пётр, — сказал помощник. Подумав, протянул папиросы и дал прикурить.       С минуту курили молча.       — Нас повесят?       — Кого — нас?       Он спросил без всякой задней мысли, но Виктор, видно, подумал, что из него продолжают вытягивать фамилии; Пётр сам не ожидал, что заговорит, как настоящий следователь, будет плести из слов ловушки.       Опять помолчали.       — Да, — сказал, наконец, Пётр.       — Тогда чего вы ждёте? Вешать, так вешать…       Голубые глаза смотрели печально, но не с тоскою смертника, а лишь немного разочарованно, взросло. Пётр дивился, глядя, как буднично он курит, — как прижмуривает, затягиваясь, один глаз, чтобы защититься от дыма, — а сам уже столько дней не живёт, ждёт смерти. Уж поверь, Пётр знал, что это такое.       — А ты что, торопишься? — сердито и немного уязвлённо спросил он. — Повесить всегда успеют.       Пётр был всего на два года старше Виктора, но считал его зелёным юнцом. В своих мысленных копаниях в мозгу и сердце молодых патриотов он пришёл к выводу, что наиболее вероятной причиной их отваги была неопытность, незнание жизни, если не сказать глупость. Вот и сейчас он решил, что спокойствие Виктора объясняется тем, что он просто не верит, н_е п_о_н_и_м_а_е_т, что его могут убить, что у людей, его соотечественников, поднимется на это рука.       Я тоже был таким. Романтиком. С принципами. Верил в честное слово. Вся эта чепуха отвалилась, как только я понюхал реальной жизни — как только меня сунули мордой в грязь реальной жизни! И знаешь, чтобы там уцелеть, надо хитрить, ловчить и выкручиваться. Ты этого не поймёшь, пока не столкнёшься с проблемами посерьёзней, чем были…       Пётр замолчал. Перед ним сидел человек, который в дни безвременья, когда все пали на колени и отвели глаза, вывесил на своей школе флаг и принял за это смертные муки. И это Пётр ещё не знал, что Виктора тоже сунули мордой в реальную жизнь в партизанском отряде и разрушили все его наивные иллюзии. Много лет спустя он прочёл об этом в архивах, и ему в утешение остались лишь мысли, что некоторые люди способны лучше переносить боль, чем другие.       — Девчонки, которых сегодня пытали… Кто такие?       — Первомайские.       Вздох. Затем:       — Хотя бы их отпустите. Они ничего не знают.       — Мы тоже ни черта не знаем, — раздумчиво сказал Пётр. — Может, в этом и беда.       Ему очень хотелось сказать «они», — «они ни черта не знают», — но он удержался, не посмел.       — Если я расскажу, вы отпустите ребят?       — Кого именно? — он опять за собой не уследил.       Виктор усмехнулся.       — Да всех. Хоть и не хочу тебе в этом признаваться, но мы и правда ничего не сделали.       Поразмыслив, Пётр сказал:       — Мы ждём отмашки от гестапо. Они проверяют списки по своим каким-то каналам или что-то в этом духе. Поэтому вас не вешают. Возможно, они решат, что кого-то надо отправить на доследование, а кого-то... — Пётр замялся, но всё же сказал: — отпустят.       Теперь задумался Виктор. Выждав немного, Пётр начал его подталкивать:       — Я сам составлял донесение для гестапо. В протоколах чёрт ногу сломит. — И тут же добавил, чтоб Виктор не надеялся понапрасну: — Но вам это не поможет. Макарову лишь бы народу побольше сдать.       Он поморщился, вспоминая ужас последних дней. И снова бессильная злоба к тупым старательным людям поднялась у него в душе. Он глядел на Виктора, ища у него поддержки, но тот сидел молча, словно не сам явился среди ночи в кабинет следователя.       — Точно известно про флаг, — сердито стал объяснять Пётр, непонятно кого упрекая. — Но исполнителей мы не поймали. Была листовка, но она сгорела. Ещё есть донос на первомайцев, но парень говорит всё, что от него хотят услышать. Путается в показаниях. Подозреваю, что он со страху всё это затеял. Боялся угодить под гребёнку и решил опередить события. Тут все с ума посходили.       Странный это был разговор. Когда Виктор поднял глаза, Пётр готов был поклясться, что ненавидит себя и фашистов, и сделает всё, что Виктор ему скажет. Он был готов хоть сейчас идти к партизанам или через линию фронта, чтобы сообщить нашим о бедственном положении юных подпольщиков и возглавить вооружённое нападение на участок. Но потом Виктор опустил голову и стал смотреть на свои руки.       И тогда Пётр понял, что нужно сказать.       — Расскажи, что вы сделали. Чего не сделали. Может, хотя бы девчонок удастся спасти.       Когда они решили, что будут бороться, первым делом стали искать оружие и способы связаться с партизанами. Им был нужен руководитель, ведь они даже не знали, где фронт и кто побеждает. Собирали слухи. Люди болтали, что партизаны то где-то здесь, то где-то там. Ребята ходили на поиски, да всё безуспешно. С оружием тоже было туго. Повыбрали, словно грибы в погожий день. Потом он встретил… — тут Виктор запнулся, — товарища. У него была рация. Это была реальная возможность связаться с нашими, попросить совета, оружия, наладить полноценную подпольную борьбу! Но с рацией ничего не вышло. Тот гад, который её хранил, куда-то смылся, и неизвестно куда дел аппаратуру… Они вывесили флаг, чтобы не падать духом.       Чем дальше Виктор рассказывал, тем больше загорался, говорил всё с большим увлечением, но под конец — уже как-то ожесточённо, горько. Это была самая прекрасная и трагическая история о борьбе человека, юного человека, за его человеческое достоинство из всех, что я слышал.       — А что стало с радистом?       — Выживет, я надеюсь. Дождётся наших. Мы никому не сказали, что он радист, потому что он единственный реально рисковал жизнью, если бы кто-нибудь проболтался или донёс. Его бы сразу в гестапо замучили.       — Это вы спалили биржу?       Виктор рассмеялся.       — Вот этого не знаю. Может, и правда кто-то из наших. Дураки всё-таки, и дисциплины не было никакой. Уж очень бездействие угнетало… — Потом добавил со вздохом: — Почтовый грузовик мы, конечно, по глупости растащили. Всё в бой рвались.       В общем и целом, то, что рассказал о подполье Виктор, совпало с его, Петра, собственными умозаключениями. Они остались одни. И не было в округе никаких партизан.       На прощание он спросил:       — А зачем вы всё-таки повесили флаг? Я не видел здесь ни одного человека, которому это было бы нужно.       — Если ты чего-то не видишь, это не значит, что его нет, — ответил Виктор.       — Нет, ты мне ответь серьёзно. Зачем? Кому и что вы хотели этим доказать?       — Себе, — сказал Виктор. — Что мы есть.       Пётр удивился и обрадовался, когда на следующий день никто из торчавших ночью в участке полицейских не донёс Макарову о его разговоре с Виктором. Следователь зашёл, взять телегу — собрался по делу в посёлок Красношахтинский, лежавший в пятнадцати километрах от города.       Пётр не мог поверить в такую удачу. Кое-как выслушав наставления, он проводил Макарова и сел строчить ходатайство начальнику жандармского поста. Он писал, что тюрьма переполнена, и в камерах антисанитария. У задержанных, особенно женщин, участились обмороки, тошнота и сердечная слабость, а полицейские не справляются с вывозом нечистот. Он просил разрешения выпустить хотя бы человек тридцать, стариков и женщин, которых держат по пустяковым делам или без веских на то оснований. Список он составлял долго и тщательно.       Макаров вернулся утром следующего дня. Узнав, что в его отсутствие ничего из ряда вон не происходило, а Соколовский всё ещё отлёживается после бурной ночи, следователь ушёл домой, поесть и отоспаться. Он был доволен собой и жизнью. Пётр, веря в успех саботажа, с минуты на минуту ждал визита начальника жандармерии.       Впервые за долгое время его как будто отпустило, и он почти уже без страха стал думать о приближении фронта. Ну а вдруг, думал он. Вдруг наши подоспеют, а эти — не успеют. И потом, должны же быть на свете вменяемые люди, хоть даже и в гестапо. С Макаровым и Соколовским всё ясно: они боятся наших и хотят отступить вместе с немцами — любых врагов найдут, лишь бы хозяева не бросили их на произвол судьбы. Но ведь самим-то немцам должно быть понятно, что эти мальчишки и девчонки, которых столько дней истязали в тюрьме, не нанесли им никакого существенного вреда. Им должно быть это понятно!       В эти два дня, что продолжалось затишье, робкая надежда Петра переросла в пугливую уверенность. А на третий в Красную Шахту приехал человек из гестапо. Пётр понятия не имел, что это значит, но довольные лица начальства предвещали недоброе. Вечером собрались в кабинете Соколовского. Гестаповец с переводчиком расположились за столом, а Макаров и Соколовский почтительно сидели на стульях. Пётр стоял в углу, навострив уши.       — Я вижу, что допросы проведены неумело, — сказал гестаповец. — Дело явно раздуто и в таком виде выглядит сомнительно. Уважаемому начальнику жандармского поста надо было сразу взять под контроль допрос связного диверсантов.       — Виноват, господин криминалькомиссар, — признал жандарм.       — По-хорошему, дело надо доследовать, и желательно — иными методами. Однако военная обстановка не позволяет нам этого сделать, совершенно нет времени. Полагаю, все понимают, что сейчас есть заботы важнее.       Все понимали.       — Вы, господа, — гестаповец посмотрел на следователей, — не доделали дело. В это сложное время, когда есть заботы важнее, вы фактически попросили меня приехать и доделать дело за вас. Я могу это сделать. Я могу грамотно провести допрос и решить, кто передо мной — диверсант, подпольщик или хулиган. Попрошу вести протокол.       — Кого желаете допросить? — спросил Макаров.       Пёреводчик перевёл и принялся ворошить бумаги.       — Ну, например...       Он задумался, глядя в записи.       — Тербацевича! — выпалил Пётр.       — Да, Тербацевич… — сказал переводчик. — Руководитель оркестра.       Гестаповец кивнул.       — Я приведу, — сказал Пётр и, быстро, чтобы его не перехватили, вышел из кабинета.              По коридору шагали друг за другом. На полпути Пётр остановился, и на него наскочил конвойный.       — Ты чего?       — Проходи, — процедил Пётр, давая дорогу.       — Не положено…       — Проходи!       Поравнявшись с Виктором, Пётр на ходу зашептал:       — Сейчас всё решится. Ничего не было, флаг — шутка. Стой на своём, и никто не погибнет.       Появление подпольщика не вызвало в немцах никакого интереса; едва ли взглянув на Виктора, гестаповец заговорил о чём-то с переводчиком. Переводчик прокашлялся и обратился к следователям:       — Германии как никогда нужны верные люди, и господин криминалькомиссар предлагает вам здесь и сейчас задуматься о своей судьбе. Верность можно выражать по-разному. Можно биться за фюрера на фронтах, а можно наводить новый порядок на освобождённых территориях. И хотя оба варианта равно достойны, полагаю, все понимают между ними разницу.       Это все прекрасно понимали.       — Второй вариант потребует особого доверия, и задачи перед вами будут стоять особые, но при этом и защита, и привилегии будут соответствующими. Всё зависит от вас.       После многозначительной паузы начали допрос. Сперва пошли стандартные уточняющие вопросы: «Вас зовут Тербацевич Виктор?». Да. «Тысяча девятьсот двадцать четвертого года рождения, белорус?». Да. «Живёте по такому-то адресу?». Да. «С двадцать второго декабря по первое января этого года служили руководителем струнного оркестра при клубе шахты номер один-бис?». Да.       Пётр глядел на Виктора с тревогой. Тот стоял, упираясь взглядом в пол, и отвечал каким-то мёртвым голосом.       — Это вы вывесили красный флаг на крыше школы имени Ворошилова в ночь на седьмое ноября?       Здесь он помолчал. Потом повторил:       — Да.       — Как мы поняли из протоколов допросов, вам помогали ваши друзья, и это была спланированная акция. Так?       Пётр, стоя в двух шагах от Виктора, с напряжением всех своих сил жёг подпольщика глазами, но тот ничего не чувствовал, не замечал.       — Нет нужды запираться, — миролюбиво сказал переводчик. — В этих протоколах уже всё есть. Будьте благоразумны, облегчите себе участь. Итак, это была спланированная акция?       — Да, — сказал Виктор глухо.       — Сколько людей в ней участвовало?       Тут он впервые поднял глаза и посмотрел на гестаповцев.       — Много.       — Как много?       — Мы уже сбились со счёта.       Переводчик улыбнулся.       — Хотите сказать, целая организация?       — Целая армия.       — Понятно. У этой организации есть название?       Немцы смотрели ему в лицо с нескрываемым любопытством.       — Молодая гвардия, — сказал Виктор.              — Фамилии! — в полной тишине рявкнул Соколовский.              Меньше чем через час его унесли в камеру. Кровь текла даже с кончиков пальцев. Гестаповец вышел из кабинета, всем своим видом выражая крайнюю брезгливость.       — Так что делать-то? — глуповато спросил Соколовский.       — Поступайте, как считаете нужным, — ответил переводчик.              На другой вечер накануне казни полицейским выдали по бутылке водки. Пётр пил вместе со всеми, пил и плакал.       К шахте их везли, когда уже стемнело. От хмеля, качки, от того, что в глаза ему попеременно входили то чернота, то далёкие огни звёзд, Петр перестал понимать, где верх, где низ, и ему казалось, что не идёт он, а тяжко ползёт, ползёт куда-то, то вверх, то вниз, ударяясь о землю ступнями, коленями и грудью.       К шурфу выводили по трое, целились с трёх шагов. В первый раз кто-то крикнул:       — Братцы! Разве мы не русские люди?       Пётр упал ничком и закрыл руками уши. К нему наклонились, пытались поставить на ноги, затем потащили волоком и забросили в грузовик. Он пил ещё несколько дней. Когда очнулся, по привычке приплёлся в участок. В кабинете за столом Макарова сидел юрист из горуправы; тепло улыбнулся, поздоровался, однако, смущенный одичалым видом специального помощника, решил больше не заговаривать. Пётр сел в свой угол и замер.       Неожиданно появился начальник жандармерии с переводчиком и захотел осматривать камеры. Юрист взял списки, повёл, Петра повлекло следом. Распахивали двери, юрист называл фамилии арестантов и кратко объяснял за что взяли, и почему всё ещё сидят; продвигались быстро. В женской камере почти никого не осталось, в глаза бросилась сгорбленная фигурка у стены. Девушка сидела на полу, обняв руками колени; при звуках голоса она повернула к вошедшим голову — на чумазом, заострившемся лице сверкнули синие глаза.       Выслушав справку, начальник жандармского поста сокрушённо покачал головой и с сильным акцентом сказал по-русски:       — Не понимаю, что такая молодая женщина делает в тюрьме.       Шатрова стремительно подошла к немцу.       — Я молодая партизанка, понимаешь, гад?       Пётр медленно повернулся, миновал тюремный коридор, оделся, вышел из участка и пошёл прочь из города.