Последний разговор

      О том, что неизвестные планируют взорвать дирекцию угольной промышленности, Пётр узнал за полтора дня до диверсии, утром тридцатого декабря. Предыдущую ночь он почти не спал, потому что накануне вечером кто-то обокрал армейскую почтовую машину. Она заглохла возле городской управы и стояла без водителя и охраны; как показала ревизия, воры утащили шесть или семь мешков с письмами и посылками. Обыск близлежащих домов прошёл впустую. Поскольку в посылках были сладости и сигареты, Макаров предположил, что краденое всплывёт на рынке; ждать базарного дня не рискнули, и пошли трясти известных спекулянтов, торгующих из-под полы. И вот тогда-то Соколовского вызвали в жандармерию.       Как выяснилось, в одной из соседних деревень жил комиссар партизанского отряда, сразу после оккупации добровольно перешедший на сторону немцев. Сдав новому начальству известных ему партизан, человек завербовался в тайные агенты. И вот к нему, соблюдая всяческие предосторожности, пришёл молодой мужчина, желавший бороться с захватчиками.       Агент взял его на заметку, посоветовал легализоваться при немцах и собирать надёжных людей. Парень на какое-то время пропал, но потом снова явился и сообщил, что связался с отрядом патриотов, которые могут совершать диверсии, но не имеют для этого достаточно средств, а именно — мин. Бывший комиссар заверил, что за минами дело не станет, лишь бы план диверсии был толковый. Через несколько дней молодой человек принёс ему план подрыва дирекции угольной промышленности.       Надо сказать, связной был осторожен. Объект подрыва был единственной конкретной деталью, которую он сообщил о себе и таинственных диверсантах. И всё-таки здесь он лопухнулся, эти сведения говорили о многом. Бывший комиссар, однако, решил, что два партизана лучше, чем один, и назначил связному ещё одну встречу, на которой тот получит мины в нужном количестве и даже с запасом. На эту встречу молодой человек не пришёл.       Дирекция должна была взлететь на воздух в новогоднюю ночь. Времени оставалось мало, надо было срочно установить хотя бы имя связного. Это оказалось просто. Помог ещё один лопух, который изначально привёл связного в лапы к бывшему комиссару. Выбили из него имя или он проболтался — этого Пётр не знал. Связным оказался Евгений Малышев, директор клуба, что в середине декабря открыл бургомистр. Молодой совсем парень, чуть за двадцать, не больше.              Соколовский, даром что был унизительно обруган командиром жандармского поста за нерадивость, торжествовал.       — Что я вам говорил, туда-растуда? — горячился он. — Вот они листовочки-то, вот они флаги!       Жандармы усилили охрану всех стратегических объектов, а к директору клуба Макаров приставил шпиков. Весь день Малышев просидел дома, утром тридцать первого ненадолго забежал на работу, принёс на биржу справку от врача и снова засел на дому, словом, вёл себя, как типичный сачок. А вечером в дирекции начался новогодний банкет.       На банкет собралась вся городская верхушка: начальник жандармского поста и его вахмистр, глава дирекции и горный инженер, унтеры-переводчики, бургомистр и Соколовский, и много других мелких сошек из городской управы и биржи; русские пришли с жёнами, немцы — с подругами; гуляли до полного забвения. Гостем банкета был немецкий промышленник, чья фирма надеялась завладеть местными угольными шахтами. Не пришли только диверсанты.       Малышева арестовали на дому, в три часа ночи. Били до рассвета.       — Говори! Говори! Говори!       Сначала он всё отрицал. Потом отмалчивался. Потом только хрипел. Несколько раз его приводили в сознание; когда ничего уже не помогало, утащили в одиночную камеру.       Поскольку дома у директора не нашли ни оружия, ни взрывчатки, да и вообще ничего, что могло бы указать на след таинственных диверсантов, когда посветлело, полицейских погнали обыскивать клуб. Он располагался в большом двухэтажном особняке, до войны это был дом культуры имени Горького. Сейчас он пустовал, обихоженным был только зрительный зал на первом этаже и две прилегающие к нему подсобки, которые занял струнный оркестр.       Пётр отправил часть людей обыскивать подвал и подсобки, а сам с тремя хлопцами поднялся на второй этаж, в кабинет директора.       — Ну и грязюка, — поразились хлопцы. — Да он тут и дня не сидел. Директор.       Помещений, похожих на кабинеты, было ещё три. Копаться начали во всех сразу, потому что искать было, собственно, и негде: пустые тумбочки с отломанными дверцами, столы с вывороченным нутром — везде только холод и запустение. Пётр заметил, что стульев не было ни одного.       — Полы, что ль, отковыривать? — спросили у него.       — Погодите.       В одном кабинете за громоздким, некогда застеклённым шкафом обнаружилась узкая дверь в чулан, а за нею — все стулья, наваленные до потолка вперемешку с какой-то ветошью и деревянным ломом.       — Разобрать, — сказал Пётр.       Хлопцы начали разбирать. Разнокалиберные, обшарпанные, колченогие, какой без спинки, какой без сиденья, стулья выстроились в длинный ряд, они показались Петру смущёнными калеками. А в глубине чулана в двух холщовых мешках обретались недавно похищенные почтовые посылки. Часть из них была вскрыта.       — Вот же они, родимые! — обрадовались полицаи.       — Табак, ребята. И шоколад.       — Цукерки и цигарки.       — А директор-то прыткий малый! Везде поспел.       — Нам теперь за это премия полагается.       — Как же, дождёшься от них.       Угомонившись, потащили мешки на улицу. Молчали так, что Пётр сообразил: не будь его здесь, цукерки и цигарки перекочевали бы за пазуху полицейских. Узнав о находке, Макаров тут же распорядился арестовать администратора клуба и оркестр в полном составе — если сопляки помогали Малышеву обокрасть почтовую машину, рассудил он, они же с большой вероятностью и были тем отрядом патриотов, которые собирались взорвать дирекцию. После ареста добиться признания не составит особого труда, хоть один — да заговорит, а дальше пойдёт цепная реакция. Соколовский ходил в именинниках.              Весть о том, что в клубе имени Горького арестовывают членов оркестра, в момент облетела город. Всего их было семнадцать человек, но сразу удалось повязать только тех, кто утром, ничего не подозревая, явился на работу. Подростков рассовали по камерам и стали по одному вызывать на допрос. Этих сразу не били, сначала только запугивали.       — В камере твой директор, слезьми кровавыми умывается, — не спуская с задержанного тяжёлого взгляда, мрачно сообщал Соколовский.       — Нам всё известно, — объяснял Макаров и участливо предлагал задержанному чистосердечно признаться.       За кражу у солдат вермахта полагался расстрел, поэтому помочь в поимке диверсантов соглашался каждый второй, но даже Соколовскому было понятно, что щенки ни черта не знают. Начальник выходил из себя, отвешивал оплеухи, размахивал кнутом; участок оглашался криками и плачем. Допрашиваемые сходились в одном: в оркестре заправляли руководитель с администратором, а до войны они оба были видными комсомольскими активистами. Этих двоих Макаров отметил сразу. После ареста он распорядился посадить их в разные камеры, но с допросом не спешил.       Пока проводились обыски в клубе и на квартирах задержанных, Макаров велел Петру изучить личные обстоятельства главных подозреваемых. Специальный помощник не узнал ничего интересного. В подозрительных делах они замечены не были, по данным паспортно-адресного стола, проживали в городе легально и дисциплинированно ходили отмечаться. Администратор ни разу не покидал места жительства, а руководитель оркестра на четыре дня отлучался в окружной центр; было это в середине октября, он получил необходимое разрешение и вернулся в срок со всеми полагающимися отметками в пропуске. Бывший комиссар тоже не смог ничего сообщить: имен их он раньше не слышал и ни того, ни другого прежде не встречал.       — Они это, больше некому, — говорил Соколовский. — Кабы не этот умник, я бы развязал сучатам языки.       — Вы хотите предъявить немцам отряд диверсантов или трёх мёртвых комсомольцев, которые ни в чём не признались? — возражал ему Макаров. — Не мешайте работать.       Макарову не понравилось, как бестолково прошли допросы директора клуба и подростков-музыкантов, и теперь он хотел действовать наверняка. Он не был настоящим следователем, но элементарное представление о человеческой психологии всё же имел. Откладывая допрос, он рассчитывал, что мальчишки, оправившись от первоначального потрясения после ареста, поразмышляют о жизни и станут сговорчивей; к тому же неведение порой пугает сильнее, чем кнут и красная морда Соколовского. Это во-первых. Во-вторых, он рассчитывал развязать им языки ещё до допроса и прибёг к своему любимому средству — осведомителям. В камерах с диверсантами ожидали своей участи воры, расхитители, убийцы и уклонисты от трудовой повинности, поэтому недостатка в агентах у Макарова не было.       — Если не сваляем дурака, всё устроится как нельзя лучше, — говорил он.       Оружия, взрывчатки, бикфордова шнура, бутылок, планов дирекции и леса, где скрываются партизаны, у задержанных не нашли. В камерах они тоже ничем себя не выдали. Один был весь сосредоточен на музыкантах, попавших в камеру вместе с ним, кому-то слал ободряющий взгляд, кому-то — слова поддержки, и всё повторял тихим голосом: «Ничего, ничего. Разберутся. Скоро всё закончится». Другой сидел в углу, сцепив пальцы рук, замкнувшись в себе, ни на кого не глядя и ни с кем не разговаривая.       На Петра навалилась тоска. И хотя следствию было не за что ухватиться, он был полон мрачных предчувствий. Он понял слова Макарова в единственном смысле — мальчишкам не спастись, даже если о подрыве дирекции они узнали только сегодня, не спастись, даже если они и понятия не имели, какая заначка забазирована в их клубе, потому что существо дела состояло совершенно в другом. Независимый Макаров был заинтересован в немцах гораздо сильнее, чем казалось на первый взгляд.              К допросам приступили поздно вечером. При полном отсутствии прямых доказательств на руках у Макарова было два козыря: признанный диверсант директор, лежавший в одиночке без сознания, и фамилии четверых членов оркестра, которые ускользнули от арестов. Следователь был полон решимости хорошо эти козыри разыграть.       Сначала вызвали утешителя, так как Макаров посчитал его наиболее перспективным. Это был администратор клуба, Иван Зимаков; руководителя оркестра звали Виктор Тербацевич, обоим начальникам было лет по восемнадцать. Оба допроса Макаров начал одинаково. После формальных уточнений имени, возраста, национальности и прочего, он убедительно произнёс:       — Нам всё известно. Тебе лучше всё рассказать.       Зимаков, который, оказавшись на табурете перед столом Макарова, словно отключился от окружающего мира, невесело улыбнулся и сказал, ни на кого не глядя:       — Зачем рассказывать, если вам и так уже всё известно.       Тербацевич промолчал, но по глазам было видно, что подумал он то же самое. После летаргии в камере, этот, напротив, вынырнул на поверхность собственного сознания. Когда его привели, голубые глаза скользнули по кабинету, заметив и список музыкантов с жирными галками против четырёх фамилий, и засохшие капельки крови, брызнувшие на стол из рассечённых кнутом Соколовского чьих-то скул и бровей, и осколки очков Зимакова на запятнанном липком полу, и Петра возле рогатой вешалки, стоявшего с бледным, растерянным лицом.       — Ваш директор во всём признался, — уверял Макаров, — рассказал подробный план диверсии, как именно вы собирались взорвать банкет в дирекции угольной промышленности. И ваши… — он глядел в список и зачитывал четыре фамилии, — тоже задержаны и дают показания в тюрьме в Ровеньках.       — Я ничего об этом не знаю, — отвечали подозреваемые, — я просто работал в клубе.       В разгар допроса Зимакова Макаров дал знак сходить за директором клуба и приволочь его в кабинет, пусть даже и без сознания.       — Хлопцы так его отделали, что видок напугает кого угодно, — объяснил он Петру перед началом допроса.       В узком тюремном коридоре Пётр столкнулся с врачом.       — Что? — спросил Пётр.       — Что-что, — ответил врач сердито, — кончили парня, изверги.       Макаров терял терпение.       — Твоё участие в краже посылок уже доказано, и за это тебя расстреляют. Это ужасно. Наказание слишком сурово, но таковы законы военного времени, законы немцев. Мне тебя по-человечески жаль, я уверен, что вы просто хулиганили… И я мог бы тебе помочь.       Зимаков отрешённо смотрел в пространство.       Тербацевич смотрел Макарову в лоб.       — Назови фамилии тех, с кем вы обокрали машину, и планировали взорвать дирекцию. Тогда я сделаю всё, чтобы тебя пощадили, а твоих пионеров отправили в лагеря.       — Я не зна…       Тяжёлый удар валил подозреваемого на пол. Пинками его поднимали и снова усаживали на табурет.       — Фамилии. Говори.       Били кулаками, ремнями, скрученными в жгут проводами, под конец просто пинали тяжёлыми сапогами. Закончились допросы тоже одинаково: подозреваемые сознались только в краже посылок и твердили, что сделали это на пару с директором. Соколовский, выслушав утром рассказ Макарова, пришёл в ярость и снова вызвал подозреваемых на допрос, однако, плёточная расправа не улучшила положения.       — Либо мальчишки дьявольски хитры, либо… — Макаров махнул рукой, не скрывая разочарования. — Всё равно за мёртвого диверсанта отвечать придётся. Составь отчёт, — велел он Петру, — пусть сами решают, что к чему.       Вечером дело о краже посылок было закрыто и передано в суд. Судом назывался специальный отдел в городской управе и разбирательства были чистой формальностью. Четверо сбежавших музыкантов были объявлены в розыск как соучастники кражи, Зимаков и Тербацевич оставлены в тюрьме ждать расстрела, а остальные члены струнного оркестра отпущены по домам. Донесение предателя-комиссара Пётр подшил в свою папку с партизанским делом. Родственникам директора клуба было сказано, что парня отправили в окружной центр на доследование; труп его вывезли на окраину города и бросили в шурф недействующей шахты.       Фронт был уже в трёхстах километрах.              Утром четвёртого января Пётр пришёл в участок и увидел в коридоре на лавке заплаканную девчонку. Рядом сидела женщина и держала девчонку за руку.       — Макаров на месте?       — Нет, — ответил дежурный, — в Тарасполье уехал.       — Что это, хутор? За каким чёртом его туда понесло?       Дежурный не знал. Просматривая перечень ночных происшествий в его журнале, Пётр поглядывал на девочку: поникшая фигурка, сбившиеся волосы и красные глаза его встревожили.       — Эти к кому? — кивнул он на сидящих на лавке.       — Это Пащенко, — охотно принялся объяснять дежурный, — уклонистка. Пришли её на работы определять, а у ней письмо политического содержания.       Пётр застыл, глядя в рыжие глаза глупого парня.       — С критикой режима, — важно добавил тот.       — Ко мне её. И не беспокоить, — быстро сказал Пётр.       — Так Макаров уже допросил. Потом велел ждать, а сам поехал в Тарасполье.       Женщина, почувствовав в Петре начальника, заговорила:       — Отпустите вы дочку. Ну куда ей камни ворочать, пятнадцать лет всего. Я её на ферму устрою, у нас в деревне родственники.       — Цыц, — сказал ей дежурный.       — Где письмо? — спросил Пётр.       — Так у Макарова.       — Зайдите ко мне, — бросил Пётр женщинам и, нарочно не замечая тревожно-удивлённого взгляда дежурного, прошёл в кабинет.       Мать и дочь вошли следом и, пока он снимал пальто, нерешительно стояли у двери.       — Садитесь, — пригласил Пётр, указывая на кресло, а сам взял табурет и сел напротив. — Что было в письме?       — Да не её это было письмо! — завелась мать. — Подружка попросила парню передать, любят они в этом возрасте драмы разводить… А эти ваши… пришли и давай шнырять. Всё уже из дому повытянули, сил никаких нет. На скатерть позарились, старую, дырявую… Дочка-то, она туда письмо сунула и забыла. От меня, наверное, прятала.       Девочка сидела, потупившись.       — Что было в письме? — спросил Пётр мягко.       Она покраснела, но ответила:       — Она в любви признавалась одному мальчику. Я его знаю. Она боялась, что её угонят в Германию, ну и прощалась с ним. Написала, что фашистов ненавидит.       — Так. — Пётр встал и прошёлся по кабинету. — Так. Как зовут подругу?       — Оля Градская.       — И она живёт в Тарасполье?       Девочка кивнула и шмыгнула носом.       — Придумали тоже, политическое письмо! — снова заговорила мать. — Лучше бы за орлами своими смотрели. Вор на воре ведь, вор на воре!       Пётру надо было подумать.       — Подождите, пожалуйста, за дверью, — резковато отозвался он.       На пороге женщина обернулась и сказала просящим тоном:       — Вы уж отпустите дочку-то, — и, не дождавшись ответа, вышла.              Пётр шагал по кабинету, злясь на своё бессилие, бабскую глупость и загребущие полицайские лапы. Достав папиросу, он сунул её в угол рта и вдруг прижал руку к сердцу. Там, во внутреннем кармане пиджака лежала листовка — давно уже, сам не зная зачем, он носил её с собой. Пётр остановился и погладил карман; он вынул листовку, аккуратно порвал её и зажал клочки в кулаке.       В дежурке топилась печь. Поворошив клещами дрова, он сказал озабоченно:       — Подбросить, что ли… — и вместе с полешком закинул в топку обрывки вещественного доказательства; затем вынул уголёк и прикурил. Рука у него дрожала.              На очной ставке Пащенко не смела поднять на подругу глаза, но Градская сказала неожиданное.       — Прости, Таисья, но я не хочу, чтобы меня повесили на базаре из-за дурацкого письма. Потому что никаких листовок я не писала.       — Кстати! — воскликнул Макаров. — Вот это мы сейчас и проверим, писала или нет. Пётр, где у нас листовка? Я утром не нашёл.       — Потерял, Илья Егорыч, — с огромным облегчением выпалил Пётр. — Секите меня, потерял.       Макаров прищурился, но тут горячо заговорила Таисья.       — Прости меня, Оленька! Я говорила им, что письмо ничего не значит!       — И ты меня прости, — чуть смутившись, проговорила Градская.       — За что ты просишь прощения?       Ей ответил Макаров. Он ответил, что, по словам Градской Ольги, Пащенко Таисья со своими друзьями — он назвал фамилии — вешала в городе флаги.       Пащенко отпрянула от подруги и захлопала глазами.       — Это неправда!       — Неправда? — переспросил Макаров. — Ну так как же? — посмотрел он на Градскую.       — Чего уж, — вздохнула та. — Она сама мне об этом сказала, когда я была у неё в гостях восьмого ноября.       Дальше всё было как во сне. События развивались стремительно, а Пётр соображал и двигался как варёный. Насмерть перепуганная Пащенко, морщась и задыхаясь от слёз, подтвердила, что её бывшие одноклассники Дрок, Семёнов и Зябликов повесили на школе имени Ворошилова красный флаг, а руководил ими член струнного оркестра Летягин, с которым Таисья познакомилась совсем недавно, через свою подругу Валю Дрок. Сама Таисья флага не вешала, а знает об этом с Валиных слов.       Дрок и Летягин оказались из числа четырех музыкантов, которые сбежали из города.       — Сдаётся мне, — с удовольствием говорил Макаров, — сбежали они не только из-за посылок. Сдаётся мне, что с этим оркестром не всё так просто.       — Вряд ли твои друзья понимали, что делают, — сочувственно рассуждал Макаров, — скорее всего, их кто-то надоумил. Что тебе известно о Зимакове Иване и Тербацевиче Викторе?       Зимакова она знала по школе, — в начале войны он был её старшим пионервожатым, — а с Тербацевичем познакомилась в клубе, когда пришла записываться в струнный оркестр; правда, её не взяли, потому что не хватало инструментов. Зато Тербацевича знала Градская, и тоже по школе, — он был комсоргом, — если кто и мог придумать повесить флаг, то только он.       На этом допрос завершился. Девчонок Макаров посадил в камеру до выяснения всех обстоятельств, пообещав, что помощь следствию им зачтётся. Из новых подозреваемых арестовали Зябликова; у Семёнова, якобы ушедшего в деревню выменивать продукты, и первой четвёрки сбежавших взяли в заложники родителей. Зимакова и Тербацевича снова вызвали на допрос, но теперь Макарову не было нужды доказывать их вину, теперь он просто выбивал из них имена; стервецы теряли сознание, но молчали. И не успел ещё кончится этот полный неизбежности день, на стол Макарову лёг донос: некий Кочетков, житель рудника Первомайский восемнадцати лет от роду, сообщал, что вступил в подпольную комсомольскую организацию, и изъявлял желание обо всём рассказать.              Снова начались аресты; для верности брали и тех, кто был замечен в близкой дружбе с подозреваемыми, у сбежавших — арестовывали родителей. Тюремные камеры переполнились, Макаров и Соколовский не успевали допрашивать задержанных, полицаи выбивались из сил; саднили разбитые кулаки, в коридорах стоял железный запах крови.       Чтобы рационально расходовать ресурсы, Макаров ввёл специальную должность дознавателя — по его представлению, это был человек, который работает с подозреваемым, когда тот отказывается говорить. Желающих быть дознавателем полицейских освободили от всех прочих обязанностей, и кроме того, им повысили жалование — эти простые до пошлости меры превратили зло в обыденность. Партизанское дело разбухало на глазах.       — Молодец, Илья Егорыч, — прочувствованно сказал Соколовский однажды вечером. — Благодарность тебе объявляю. Пора уже отчитаться перед герром жандармским начальником.       — В самом деле, — согласился Макаров. — Пётр, составляй донесение.       Все эти дни Пётр чувствовал себя, словно контуженый. События неслись с ураганной скоростью, а он стоял возле этого потока и просто разевал рот, не в силах что-то сказать или сделать.       — О чём? — медленно спросил он. — В какой форме?       — Сам реши, как будет правильней. Мол, взяты партизаны, числом столько-то…       — Мы сами не знаем, кого взяли: партизан ли, диверсантов… или пионерский лагерь. На всю ораву два нагана и красная скатерть. Из доказательств — лишь подслушанные разговоры о борьбе с фашистами. А единственное что их связывает — учёба в одних и тех же школах до войны.       — Ты на что намекаешь? — спросил Макаров. — Ты отпустить их предлагаешь?       — Предлагаю разобраться… — начал Пётр, но Макаров его оборвал.       — Давай-ка лучше с тобой разберёмся. Ты мне дело хочешь сорвать? Опять? Куда ты девал листовку?       — Чего? — заревел Соколовский.       — Я собирался сверять с ней почерка подозреваемых, а этот умник заявил, что он её потерял. А я спрашиваю: потерял или выбросил, чтобы завести следствие в тупик?       От взгляда Соколовского в Петре как будто что-то надломилось. Ему почудилось, что на него идёт танк.        — Потерял, ваше благородие, — глухим голосом сказал Пётр. — Не знаю, как получилось… Может, скурил с пьяных глаз…       Соколовский расхохотался.       — Вот же стервец каков, а, сучий сын! — он взял Петра за уши. — Оторвать бы тебе ушишщи к чертям собачьим. Ну да ладно.       Отсмеявшись, он сказал:       — Ты уж постарайся, Петруша. Напиши всё как-нибудь… Чтобы логично было. Сам понимаешь, немчура тут больше не задержится. Дураками будем, если случай такой упустим.              Утром, пока Пётр корпел над донесением, к нему подошёл юрист из городской управы, тот, что в середине декабря — как сто лет назад — был взят Макаровым в помощники. Он попросил отметить, что по его делу проходят одноклассники некоторых подпольщиков; Пётр похвалил юриста за бдительность, и тот ушёл весьма довольный собой. Покурив и успокоившись, он было вернулся к работе, но ему опять помешали.       Блок-пост на выходе из города задержал девушку с фальшивым пропуском. Форма пропуска раз в месяц менялась, но нарушительница, видно, об этом не знала: она взяла пропуск, который был в ходу в октябре, и вписала туда, довольно неумело, новые даты. У Петра нехорошо шевельнулось под сердцем, но он отметил это чисто автоматически, без всякого участия чувств. В последнее время он постоянно ощущал у себя в животе как бы пружину — заостренный, туго закрученный металлический прут, который хочет распрямиться — и просто ждал, что рано или поздно у него хлынет горлом кровь. Вдобавок, его уже не удивляло, что в городе теперь каждый божий день находят подпольщиков.       Срочно был вызван Макаров, за одну-единственную неделю нового года прослывший в городе бешеным псом. Девушка, однако, ничуть его не боялась и держалась свободно и даже кокетливо. Она объяснила, что ей приспичило пойти в Луганск, а получить разрешение сейчас очень трудно, вот она и подделала свой старый пропуск, который, кстати, был выписан честь по чести.       — Сама виновата, дурочка, — простосердечно рассмеялась она.       На вопрос о том, зачем ей понадобилось в Луганск, ответила:       — Приданое у меня там. Летом жила на квартире у дяди, потом сдуру сюда приехала, а вещи остались. Так он, паразит, теперь не отдаёт. Вот и хожу.       Макаров смотрел на неё, как удав на кролика, но она как будто не замечала и стреляла синими глазами в сторону Петра; золотистые волосы мягкими волнами ложились ей на шею.       Макаров перешёл к обычным вопросам: с кем из членов оркестра она поддерживает связь и кого знает с рудника Первомайский.       — С рудника никого не знаю, — отвечала задержанная. — И с оркестром близко не дружу. Я только пела у них на концерте, их маэстро меня попросил. Мы с ним со школы ещё знакомы, он был комсоргом. Уж и ругал он меня за неуды! На каждом собрании распекал. А мне что — погрущу, а потом опять в самодеятельность. Я артисткой стать мечтаю.       — Это вам знакомо? — спросил Макаров, разворачивая перед ней флаг.       Флаг был в грязи и тёмных пятнах, потому что Соколовский, входя в раж, топтал его сапогами и тыкал в окровавленные лица подозреваемых. Видимо догадавшись о происхождении пятен, девушка побледнела; затем наморщила носик и сказала недовольно:       — Фи, чем это она у вас заляпана? Её теперь только на тряпки.       Никто из свидетелей по партизанскому делу не смог сообщить о ней никакой уличающей информации, поэтому Макаров поставил точку в протоколе и сказал:       — Вот, Шатрова, распишись. И посиди в камере, пока суд да дело.       — Ой, да за что же вы меня? — расстроилась Шатрова.       — Документ подделывать — это тебе не шутки, — ответил Макаров значительно.       Но при этом он не заметил, что, судя по старым датам на пропуске Шатровой, в первый раз она ходила в Луганск ровно в то же время, что и руководитель оркестра Тербацевич.              В голове у Петра мерцали вспышки, выхватывая из мешанины догадок и сведений отдельные детали — факт, намёк, взгляд — и они, все эти детали, вдруг заговорили с ним слабым, но единым голосом. С трудом дождавшись когда Макаров устанет от безделья и отправится в ресторан, — поскольку уже второй день никого не допрашивали, — Пётр сунул за пазуху флаг и пошёл на Шанхай.       В этом большом и старом районе города, застроенном глинобитными хатёнками-мазанками, жил музыкант оркестра по фамилии Левченко. В самом этом факте не было ничего примечательного, — на Шанхае жили многие из тех, кто томился сейчас в тюрьме, — но Левченко был интересен тем, что мать его держала на дому пошивочную мастерскую, и ещё до поступления в оркестр он числился у неё подмастерьем. А ещё интересней было то, что прямо через дорогу от них жила семья Тербацевичей.       Собственно поэтому Левченко и взяли: кто-то сказал, что он очень дружен с Тербацевичем, а уж то, что они соседи, было воспринято как железное доказательство вины. На очной ставке при виде избитого товарища Левченко не выдержал и заплакал.       — С-смотри, с-сучонок, с тобой то же самое будет, — сказал дознаватель, хватая его руками за голову, чтобы не отворачивался. Левченко вцепился в руку зубами.       Когда Пётр показал швее флаг, она отшатнулась.       — Ой, господи, ничего я не знаю…       — Не бойтесь, пожалуйста, — взмолился Пётр. — Помогите мне.       — Кто вы? — посмотрев на него внимательней, спросила женщина, и Петру показалось, что она сразу всё поняла.       Он опустил глаза.       — Помогите. Это вы шили покрывало? Кто вас попросил?       Она немного подумала и рассказала:       — Заказчица пришла, когда я ходила на мельницу. Она торопилась. Оставила записку с размерами покрывала, материал и деньги. Я сшила.       Догадка Петра подтвердилась: торопливой заказчицей был не кто иной, как сын самой швеи; деньги и обрезки красной ткани они собрали с миру по нитке, а потом, не считаясь ни с чем, вывесили на школе имени Ворошилова символ своего протеста против уродливой, навязанной им действительности. Листовку тоже писали они, музыканты оркестра, в этом Пётр был абсолютно уверен. Правда, оркестром они стали потом — туда набрали проверенных людей. Возможно, проверкой был поджог биржи, но это уже никак не докажешь — улик никаких не осталось. И если бы не эти дурацкие посылки… Если бы он отвернулся и дал полицаям растащить роковую находку!       В участок он вернулся в темноте. Наступил комендантский час, и Пётр был этому рад — в эти чёрные дни января возле ограды полиции с утра и до вечера стояли женщины — жёны и матери арестованных. Они бросались под ноги следователям, совали взятки, плакали, заклинали; с наступлением комендантского часа их разгоняли дубинками, грозя арестами и штрафом. Сейчас возле ограды виднелась лишь одна печальная фигура.       — Шла бы ты, мать, домой, — сказал Пётр, проходя мимо.       — Как же я пойду, — тускло донеслось из темноты. — Ведь моё дитё.