Последний разговор

      Внучка сидела в кресле, укоризненно вытянувшись и зажав обеими руками рот.       — Ты… Так ты… — сдавленно проговорила она.       Потом отняла от лица руки и будто хотела что-то сказать, но молчала, глядя на деда во все глаза.       — А как же ты мог уйти? — спросила она наивно, всё ещё не веря.       Старик объяснил:       — На второй или третий день я вышел к какому-то хутору. У меня начался жар, я подвернул ногу и выбивался из сил. Мне было уже всё равно, к кому я попаду. Вломился в первую же хату. Хозяева ужинали, молодая женщина и мужик средних лет. На столе — хлеб, консервы, водка. Они меня подхватили, усадили на лавку, дали выпить молока. Что-то спрашивали, я отвечал. Вдруг заметил у мужика наган в сапоге — вот и всё, думаю, ну и пусть. Но шкура, тело, хотело жить. Когда он двинулся к двери, схватились. Он меня, конечно, одолел, но вдруг обмяк и повалился — это женщина тюкнула его чем-то по темени. Завернула мне хлеба в дорогу и отправила. Когда уходил, крикнула: «Я Люся Щербакова!». Ещё пару дней плутал и наскочил на наших разведчиков. Потом — госпиталь и фронт. Я хотел погибнуть в бою. Я должен был. Но этого не случилось.       — А как же проверки? Тебя же проверяли? Как же ты прошёл?       — Случайно. Очень сильно повезло. Медсестричка из красношахтинского госпиталя прятала военные билеты раненых, и мой в том числе. Не знаю, что с нею стало, но билет мой оказался в лагере военнопленных в Миллерово. А когда я вербовался во вспомогательную полицию, то назвался другим именем, и все документы заполнили с моих слов. Так и получилось, что один я был в лагере, а другой — служил полицаем. Сотруднику НКВД я просто наудачу сказал, что бежал из лагеря, дошёл до хутора, и меня там прятали, пока не пронюхал староста. Дальше ты знаешь. Я надеялся, что любовница старосты тоже будет врать, и она меня не подвела: рассказала почти то же самое.       Внучка поднялась с кресла, растерянно покружила по комнате, потом открыла балконную дверь и прямо в носках вышла на воздух. С неба снова падал мелкий моросящий дождь. Старик появился на пороге.       — Это были нечеловеческие условия, — взволнованно заговорил он. —К власти пришли стяжатели и подонки. Если ты не успевал занять место у кормушки, твоя жизнь не стоила ничего. Твоим уделом становился рабский труд и смерть. При этом предатели из оккупационной газеты писали враньё о ходе войны и о твоей прошлой жизни. Все понятия были извращены. Чёрное стало белым, а белое чёрным. Революцию называли порабощением, оккупантов — освободителями, доносительство на соседей — борьбой за новый порядок…       Внучка упрямо затрясла головой.       — Всё равно! Мало ли что говорят. Надо верить, надо оставаться человеком!       — Я не оправдываюсь. Я только хочу, чтобы ты поняла, как и почему это произошло.       — Не хочу я ничего понимать! Пропусти!       Дед посторонился, она прошла всю комнату насквозь и с яростью хлопнула дверью.       В общей гостиной смотрели телевизор. Девочка, ни на кого не глядя, забралась с ногами в угол дивана и замерла, нахохлившись; пансионеры, впрочем, привыкли к тому, что ребёнок дурно воспитан, и не обратили на неё никакого внимания. «Что же делать? Что же мне теперь делать?» — спрашивали из телевизора. Примерно через час она так же целеустремлённо поднялась и потопала назад, в комнату деда. Там принялась быстро собирать рюкзак.       — Понимание не есть оправдание… — опять затянул старик.       — Нечего тут понимать, — оборвала его внучка. — Ты предатель. И ты выжил. До сих пор живешь, тогда как они… Даже если ты не бил, ты всё равно… Да тебя за это…       Не в силах договорить, она бросила на деда испепеляющий взгляд. Тот не стал отрицать.       — Верно! — сказал он. — Нельзя остаться сухим под дождём.       — Тебе что, не стыдно?! Тебя не мучает совесть?!       — Совесть! — горько усмехнулся дед. — Муки совести не так страшны, как их малюют.       Девочка выронила ворох тряпок.       — Что так смотришь? — спросил старик. — Не знала, что хороший человек может быть сволочью? Думаешь, я моральный урод? Думаешь, те полицаи были сплошь садисты и негодяи? Нет, моя милая. Подавляющее большинство из них были нормальные, обычные — хорошие. И они просто исполняли приказы, делали свою работу. Каждый со своей правдой. Ты не представляешь, какую гнусь будут творить хорошие люди, если им разрешить.       Внучка молча подобрала вещи и запихнула их в рюкзак. Уже ничто не могло объединить её с дедом, между ними стеною встало это страшное признание.       — Зачем ты мне всё это рассказал? — сердито спросила она.       — Чтобы ты перестала врать! — крикнул дед. — Хотя бы самой себе. Чтобы, совершая неблаговидный поступок, не выдумывала какую-то там «свою правду», которая всё искупит. Мы дооправдывались до того, что стали писать мемуары о добрых фашистах.       На пороге она обернулась и в последний раз посмотрела на старика. Он стоял у окна, несчастный, потерянный, он тянулся к ней глазами, потому что не договорил, не объяснил ей всего, что хотел. Но девочка была слишком зла и слишком напугана, чтобы дать ему этот шанс.       — Что за васильки? — спросила она невпопад.       Дед взялся за сердце. Закрыл глаза.       — Флаг… — начал он.       Девочка поняла и прижала к глазам ладони. Она даже зажмурилась, пытаясь удержать внутри слёзы, но они всё равно выливались обильными ручейками. Грудь сдавило болью, в ушах зашумело; она не обратила внимания на звук падения.