Последний разговор

      Это случилось очень давно, в стране, которой больше нет, в эпоху, о которой врут много и вдохновенно. По стране шла война. Шла уже целый год, покрывая её просторы трупами и оплавленным железом. Молодой лейтенант очнулся в госпитале после ранения, далеко от дома, в городке, занятом врагами. Он выжил, но лишь затем, чтобы очень скоро погибнуть в лагере для военнопленных.       Он не хотел умирать. Он не мог поверить, что его только начавшаяся жизнь уже закончилась. Она и без войны не баловала его радостями, — с высоты сегодняшнего дня жизнь этого парня и вовсе может показаться убогой, — но тем горше было осознавать, что всё закончится мучительной смертью от голода, болезни или пули в затылок. Это было несправедливо.       Судьба, как это часто бывает, предложила ему два совершенно негодных выхода из положения. Он мог примкнуть к горстке военнопленных, которые собирались бежать из госпиталя и проникнуть за линию фронта, к своим; другая возможность — перейти на сторону врага. Первый путь был высок и труден и мог закончиться смертью, ещё более мучительной, чем в лагере. Второй обещал жизнь, но для этого надо было изменить присяге и отечеству. Не выбор, а злая насмешка.       И всё-таки парень выжил. Он нашёл третий путь — перешёл на службу врагу, дав себе слово жить так, чтобы после войны, чем бы она ни кончилась, ему было не в чем себя упрекнуть. Конечно, это был самообман, но наш герой был только человеком. Его выпустили из госпиталя, поставили на квартиру, назначили жалование и продовольственный паёк. Что же до благородных намерений, то за них поблажек не полагалось. Теперь он был полицаем — грязью на сапогах завоевателей.              — Опять явились, ироды? — сказала тощая старуха в первой же хате, куда он с напарником пришёл осуществлять реквизицию тёплой одежды. — Что вы всё ходите? Всё ж забрали уже, сколько можно?       — Приказ, мать. Не слышала? — по-хозяйски проходя в комнату, ответил напарник. — Доставай тёплые вещи.       — Нет у меня ничего.       — Давай-давай. На дворе осень. Или хочешь, чтоб твои освободители задницы себе отморозили?       — О ком толкуешь-то?       — Смотри, бабка — пойдёшь у меня как вражеский элемент. Может, ты и бандитов тут прячешь?       — Партизан что ли?       — Да.       — Вон мой партизан, — старуха показала на кровать возле окошка. — Отвоевался.       На кровати под одеялом лежал старик, глаза его были открыты, но он молчал.       Приличных вещей в доме, и правда, не оказалось, зато под стариком нашёлся мешочек соли килограмма на два.       — Паразиты, — говорила им вслед старуха. — Мы же с голоду помрём.       — А ты работать иди. Нечего дефицитом спекулировать.       — Ироды. Кровопийцы. Управы на вас нет.       Напарник только посмеивался. У новобранца горели щеки.       — Постой, Петруха.— услышал он во дворе. — Есть куда отсыпать?       Сначала он даже не понял, что ему предлагают делить добычу.       — А что прикажешь с ней делать? — спросил напарник, неправильно истолковав его взгляд. — Сдать что ли? Пользы от этого ноль, а старуху подставим. Может и на каторгу загреметь, если штраф платить нечем.       — Я имел в виду, — хмуро ответил Пётр, — давай оставим соль старикам. А то и правда с голоду помрут.       — А толку? Не я, так другой реквизирует, а мне тоже жрать охота. Бабка так и так меня ненавидит, и не объяснишь ей, что мы люди подневольные.       Пётр не был законченным гадом, но он взял соль и отдал её своей квартирной хозяйке. Женщина приняла и даже взглянула ласково; он подумал и отдал ещё и кальсоны, почти новые, которыми разжился в этот же день. Из кальсон она сшила подштанники двум своим ребятишкам, и с тех пор между Петром и нею установились приятельские отношения. Женщина не была наивна и не могла не знать, откуда взялась эта соль и эти кальсоны. Но что она могла сделать? Защитить соседей от полицейского произвола было не в её власти, но и отказаться от нежданных даров она не могла — впереди зима, а у неё голодные дети. Она приняла их, тем самым став соучастницей произвола, ведь как ни крути, ей тоже кое-что перепало. И так было всюду. Люди жили одним желанием — перетерпеть, переждать войну.       Пётр был не в восторге от такой жизни, но, как и все, понимал, что может быть хуже, и приспособился. Обычно он вместе с напарником патрулировал улицы: проверял документы у подозрительных личностей и ловил нарушителей комендантского часа. Иногда его отправляли на реквизиции и задержание злостных уклонистов от трудовой повинности. Пётр находил успокоение в том, что не участвовал в гнусностях. Не брал лишнего, не издевался над задержанными, не доносил. Так и жил. Делал своё маленькое дело и надеялся на лучшее.       Пока однажды кто-то не вывесил на бывшей школе имени Ворошилова красный флаг.              Заметили его рано утром, седьмого ноября. Сначала разгоняли толпу зевак, потом искали лестницу, потом долго, как зачарованные, глядели на пылающий в пасмурном небе символ их родины. Лезть на крышу не решались: кто-то сказал, что флаг заминирован.       — Может, за минёрами послать?       Робкое предложение было высказано для ушей начальника полиции Соколовского, стоявшего тут же. Это был высокий крупный человек с взрывным характером и тяжёлыми кулаками. Лицо его багровело, глаза под набрякшими веками сверкали, но пока он молчал. Минёров в Красной Шахте не было, ждать их из Луганска пришлось бы полдня.       Пётр глядел на флаг с непонятным чувством. Сперва по незабытой ещё привычке в душе что-то встрепенулось, но потом ему стало неприятно смотреть, как глупо флаг полощется на ветру. Он казался неуместным здесь, чужеродным, как старый друг, который припёрся в дом, когда его давно перестали ждать. Удивляясь самому себе, Пётр вышел вперёд и спросил:       — Разрешите?       Соколовский коротко глянул и молча качнул головой, как делают бодливые коровы. Пётр двинулся к школе, двое полицейских с лестницей неохотно поплелись за ним.       — Наперёд осмотрись там, Петруха! — крикнул вслед напарник.       Поднявшись на второй этаж, они без труда нашли люк на крышу. Крышка была захлопнута; вместо замка в кольца кто-то продел верёвку и завязал её на несколько узлов.       Когда приладили лестницу, Пётр поднялся под потолок и взялся за верёвку.       — Ты смотри там, — сказали снизу. — А ну как рванёт.       — Не боись, — ответил Пётр. Во взрыв он почему-то не верил.       Аккуратно срезав ножом узлы, он приподнял крышку люка и, поскольку ничего не рвануло, осторожно её откинул. На чердаке было темно и пыльно. Место, где установили флаг, он заметил сразу — там была разобрана крыша и виднелась полоска утреннего света. Из дыры торчал конец древка, привязанный к стойке стропил, но ни мин, ни проводов поблизости не наблюдалось.       Когда он вылез на крышу через слуховое окно, на улице приветственно завопили, кто-то даже подбросил в воздух шапку. Вблизи флаг оказался обычной тряпкой, чем-то вроде лоскутного покрывала. Лоскутья были разной фактуры и плотности, разных размеров и разных оттенков красного, — некоторые даже с рисунком в мелкий синий цветочек, тонкие, как женская шёлковая косынка, — хотя издали производили впечатление слитного красного полотнища. С одного края на нём сохранилась жёлтая бахрома, и за неё этот флаг был надёжно примотан к древку. Пётр срезал бахрому и сорвал полотнище. Внизу опять одобрительно загалдели.              Встретили его как героя, словно он и правда обезвредил бомбу. Соколовский скучно осмотрел трофей, а потом, уже с интересом, — того, кто его добыл.       — Как звать? — спросил он.       Пётр назвался. Щуплый злой следователь Макаров, крутившийся рядом, стал расспрашивать его о вылазке на крышу. Поспешно записав ответы в блокнот, он забрал покрывало и бросился осматривать место преступления.       Соколовский несколько мгновений буравил Петра глазами, а потом спросил:       — Не страшно было на крышу лезть? А если б там и вправду мина была?       Пётр пожал плечами.       — Не без этого, конечно.       Соколовский рассмеялся.       — Ай да хлопец! Смелый и честный. Зайди ко мне вечерком.       — Что он сказал? — спросил напарник, когда грузная фигура скрылась из вида.       — Зайти просит вечером.       — Фу-ты, ну-ты. Наградить, поди, хочет. За геройство.       Пётр усмехнулся.       — И хорошо же тебе, Петруха, — притворно вздохнул напарник. — Один как перст, делай себе, что хочешь… А если серьёзно, ты с ним поосторожней. Дурной он мужик, нервный.       — Да, я слышал.       — Не так посмотришь — сразу кулаками машет. Гешку Шепелявого видал? Это Соколовский нос ему своротил. А раз мальца одного чуть до смерти не засёк. Прямо на улице, я сам видел. Насилу оттащили.       — За что?       — Молоко продавал в небазарный день. Мамаше его, глупой курице, ещё и штраф заплатить пришлось.       — А раньше он кем работал?       — Бог его знает. Пришлый он, вслед за немцами появился. Как и Макаров, прихвостень его. Этого я бы тоже опасался. Он хоть и жидкий, но подлый.              Зайдя вечером в участок, Пётр спросил на месте ли Соколовский.       — Нет, — ответил дежурный. — Но Макаров хотел тебя видеть. Посиди пока, он сейчас занят.       — Это по флагу? — Пётр кивнул на трёх молодых женщин, которые томились на лавке в ожидании вызова на допрос.       Обычно там сидели свидетели и воры с одинаковыми лицами. Петру иногда казалось, что задерживают всё время одних и тех же жуликоватых мужиков, а свидетельствуют против них те же самые старухи. Девушки были другими. Они были напуганы, одна беззвучно плакала.       — Ага, — отозвался дежурный. — Остатки.       — Что, много народу натаскали?       — А то. Макаров дёрнул осведомителей. Те, однако ж, ни сном, ни духом, всего пару адресов дали. Тогда хлопцев погнали выявлять элементы, ну и пошло-поехало.       Пётр ушёл в конец коридора и встал у окна. Ему было жаль девушек, но он ничем не мог им помочь. Он стал думать о людях, которые вывесили флаг. Попались они или нет? И если нет, то думают ли о тех, кто теперь пострадает из-за их никому не нужной выходки.       — Василенко! — крикнул дежурный. — Зайди!       Макаров сидел за столом, делая пометки в каких-то бумагах, наверное, в протоколах допросов.       — Проходи, Василенко. Садись.       В кабинете справа от стола стояло кресло, а перед столом — табурет. Пётр сел на табурет. Несколько минут Макаров не обращал на него никакого внимания. Кончив черкать, он достал свой блокнот и внимательно изучал каракули, сделанные утром возле школы. Потом вдруг поднял глаза и спросил:       — Откуда ты знал, что флаг не заминирован?       От неожиданности Пётр замешкался.       — Я не знал.       — Тогда зачем полез? Жить надоело?       Пётр опять не нашёл, что ответить.       — Я не думал об этом, — сказал он, помолчав. — Наверное, понадеялся на авось.       — Понятно, — Макаров уткнулся в блокнот. — Ты у нас бывший красноармеец, так?       — Да.       — Комсомолец?       Это был допрос. Петру вспомнился госпиталь и душный кабинет главного врача, где он разговаривал с вербовщиком.       — Вступил в сороковом году, — сказал он, — под давлением коллектива. Сжёг билет через месяц, после ареста отца.       — За что его взяли?       — Он был бригадиром фрезеровщиков на заводе. У них там старые станки встали за пятнадцать минут до окончания смены. Он и отпустил всех по домам. Его осудили на три года.       — Ты обиженный, значит. Идейный. Это хорошо.       Петру послышалась издёвка. История про отца была выдумкой от первого до последнего слова.       — Так что с флагом?       — Что?       — Видел там что-нибудь интересное? Следы, окурки?       — Да вроде нет.       — Подумай, — и следователь снова сделал вид, что углубился в бумаги.       Пётр пожалел, что не оставил флаг болтаться на крыше до приезда минёров. Когда он уже представил, как Макаров выходит в коридор, возвращается с парой хлопцев, и те начинают его избивать, дверь открылась, и в кабинет вошёл Соколовский.       Макаров встал, Пётр вытянулся в струнку.       — А, Петруша, — сказал начальник приветливо. — Хорошо, что ты здесь. — Затем сел в кресло и, расстегивая пальто, обратился к Макарову: — Рассказывай.       — Пока арестовано восемь человек, все неблагонадёжные.       — На-ка, — Соколовский сделал знак рукой.       Пётр сообразил, что начальник обращается к нему, взял с его колен пальто, повесил на рогатую вешалку и прислонился спиной к стене.       — Признание есть?       — Не совсем.       — И что канителишься?       — Версию отрабатываю, даже две. Появился новый подозреваемый.       Макаров многозначительно посмотрел на Петра.       — Вот он, — Макаров ткнул в Петра пальцем, — полез на крышу, когда все думали, что флаг заминирован. Скорее всего, он знал, что взрыва не будет, потому что знает тех, кто эту тряпку там вывесил. Или… — Макаров выдержал паузу. — Он им сочувствует. И помчался на место преступления раньше всех, чтобы избавиться от улик.       Пётр похолодел.       — Он бывший красноармеец. И комсомолец, — припечатал следователь.       — Что ж ты, гнида, — раздалось в полной тишине, — парня мне портишь? Особиста из себя строишь. Нашёлся один смельчак среди крысиной своры, а ты мне его в большевистские ублюдки записываешь?       Соколовский выпрямился в кресле и уставился на Макарова; потом взялся руками за подлокотники и всем телом подался в сторону следователя. Шумно дыша, он распространял по кабинету запах алкоголя. Следователь отвёл глаза.       — Ты мне не финти, а говори по делу: кто это был? Подполье, партизаны?       — Да какие тут партизаны, — сказал Макаров. — И про подполье никаких сигналов не поступало.       Макаров не врал. Заняв пост следователя во вспомогательной полиции, он собирался делать карьеру и обзавёлся сетью осведомителей, тайных и явных, причём первых было гораздо больше, чем вторых. Среди обычных людей тоже находились доносчики, так что Макаров знал, о чём говорит.       — Народ у нас в высшей степени сознательный.       — А флаг откуда?       — А бог его знает.       Соколовский возмущенно фыркнул.       — А ты что думаешь? — повернулся он к Петру.       Чувство самосохранения подсказывало прикинуться дураком.       — А разве это флаг? — как мог беспечно проговорил Пётр. — Скатерть обычная, хулиганьё шутки шутит.       — Нет, мил-друг, — снисходительно возразил Соколовский. — Она хоть и скатерть, да только не простая. Ты на календарь посмотри. И вот на это…       С этими словами он достал из кармана мятый серый прямоугольник и протянул Петру. Парень приблизился и осторожно развернул сложенный вчетверо лист бумаги. Это была листовка со сводкой о положении дел на фронтах. Причем не с фальшивой пропагандистской сводкой, какие распространяло оккупационное правительство, а с настоящей, пришедшей с другой стороны, — от сражающейся, ещё не побеждённой страны.              — Откуда? — спросил Пётр, впиваясь глазами в листовку.       — Оттуда, — ответил Соколовский, чрезвычайно довольный произведённым впечатлением. — И вот ещё на, посмотри.       Он вытащил ещё один клочок бумаги, на котором корявыми печатными буквами цветным карандашом было нацарапано: «Холуям пощады нет, всех спровадим на тот свет».       — Такие записки кто-то клеил на двери участка сразу после прихода немцев, — объяснил Макаров. — Помню, было ещё две: «Если колбаса дороже, получай по сытой роже» и «Ешь ананасы и рябчиков жуй, день твой последний приходит, холуй».       Пётр невольно восхитился наглостью отчаянных храбрецов.       — Кто их писал? — спросил он.       — Мы решили, что какие-то красные недобитки, потому как самых ярых коммунистов немцы истребили первым же порядком.       — Их поймали?       Макаров покачал головой.       — Сам видишь, явно убивать немцев записки не призывают, так что я завёл дело о хулиганстве. Мы намеревались поймать поэта с поличным. Но писать он скоро перестал, и до второй волны репрессий дело так и не дошло.       — Тогда смеялись, а теперь вот — получите, — Соколовский безмятежно откинулся на спинку кресла.       — Это тоже приклеили на двери участка?       — Молодец, Петро! Хорошие вопросы задаёшь!       — Нет, — скучно ответил следователь.       — Не в руки нам листовочку принесли, а у церкви и ещё чёрт знает где разбросали, — пояснил Соколовский.       Пётр ещё раз осмотрел листовку. Она поздравляла красношахтинцев с праздником Великого октября, призывала к стойкости и сообщала вчерашнюю сводку. Всё это было написано от руки мелкими печатными буквами. А вот обращение «Дорогие товарищи!» и финальный призыв «Смерть фашистским оккупантам!» были оттиснуты типографским способом.       — Ну и что ты думаешь? — заговорщицки улыбаясь, обратился к Петру начальник. — Это те же самые люди?       Пётр мог не отвечать, мог продолжать разыгрывать дурака, но на него нашло какое-то наваждение. Он был рад, что его перестали подозревать и даже приняли за своего.       — Те же, да не те, — проговорил он. — Поумнели. Обзавелись типографией и радиоприёмником.       — Во-о-от!       Следователь хотел вставить слово, но Соколовский досадливо отмахнулся.       — Макаров, вон, каждый день мне докладывает, мол, случайные обыски результатов не дали. Но я мыслю так: даже если нет у местных ни радио, ни станка, то кто их этими листовками снабжает?       Ответ напрашивался сам собой.       — Что за парень! — Соколовский смотрел на Петра, как на гения сыска. — Когда у тебя смена?       — Завтра вечером заступаю.       — День отдохни, заслужил. Приходи с утра послезавтра. Будешь помогать Макарову ловить партизан.       Соколовский поднялся, забрал у Петра листовку с запиской, надел пальто и шагнул за порог.       — Нет здесь никаких партизан! — крикнул Макаров вдогонку.       В ответ лишь хлопнула дверь.              — Здесь тебе не Брянщина, — говорил Макаров через день, передавая Петру тощее партизанское дело. — Степь насколько хватает глаз, да жидкие полоски леса кое-где. Ни лагерь разбить, ни огонь развести. Сидя по балкам, много не навоюешь. Любой самолёт за двадцать километров видно — где прикажешь доставать продовольствие с боеприпасами?       Он криво усмехнулся.       — Но даже не это главное. Все партизанские отряды в округе были ликвидированы почти сразу после прихода немцев. И это мне известно из достоверных источников.       Это была горькая правда. Партизаны в тех краях не протянули и месяца. Часть — побросали оружие и попрятались, ещё часть — перебежали на сторону врага. Оставшиеся были схвачены и убиты, их выдали сбежавшие, чтобы выразить свою верность новой власти и уцелеть.       Возразить было нечего, но Пётр попытался:       — Откуда тогда листовка?       — А вот сам и выясни. Мне и без партизан забот хватит.       Из восьми неблагонадёжных, арестованных по подозрению в анти-германской деятельности, — то есть вывешивании флага, — Макаров отобрал самых подозрительных, и передал дело в жандармерию. Немцы, в свою очередь, отправили несчастных на доследование в Луганск — там у них находился отдел гестапо. Прямых улик у следствия не было, только оговоры.       В целях профилактики был ужесточён надзор за бывшими комсомольцами и коммунистами. Все они состояли на учёте, как неблагонадёжные, и были обязаны ежедневно являться в участок на отметку.       Планомерно проводились обыски. Искали разные вещи, уличающие хозяев в сношениях с партизанами и прочей подрывной деятельности, в первую очередь — оружие и радиоприемники. Список был довольно длинный: боеприпасы, запрещенная литература, химические препараты, фотоаппаратура, компасы, записи политического содержания, пачки чистой бумаги, пустые бутылки, портреты поверженных вождей и тому подобное. Соколовский поставил задачу до нового года обыскать в городе каждый угол.       Дома обрабатывались не по порядку, а вразнобой, чтобы люди не успевали подготовиться. Пётр, как специальный помощник следователя, должен был контролировать исполнение всех этих мероприятий и докладывать о результатах лично Соколовскому. К нему же должны были стекаться сведения от осведомителей, которыми Макаров наводнил город. Результатов мероприятия не давали. Сведения тоже не стекались, потому что Макаров передал Петру только явных осведомителей, и все они молчали. Даже листовок со сводками полицейские больше не находили. Новоиспеченный следователь не оправдывал надежд.       И всё же, по неведомой для Петра причине, Соколовский приблизил его к своей персоне. То ли потому, что продолжал считать Петра исключительным храбрецом, то ли хотел иметь при себе адъютанта, высокого, статного и смышлёного. Теперь Петру приходилось повсюду сопровождать Соколовского и выполнять его поручения: не только бегать с приказами, но и занимать стол в ресторане, отвозить его, пьяного, домой и сдавать на руки благоверной.       — Ох и ловок же ты, Петруха, — слышал он от бывших товарищей- патрульных. И непонятно было, завидуют ему или упрекают.       С Макаровым у него сложились отстранённо-вежливые отношения. Следователь считал помощника выскочкой, хотя и довольно способным, и не упускал случая поддеть его самолюбие. Пётр со своей стороны старался быть почтительным и лишний раз не переходить Макарову дорогу.       — Скажи мне, друг Пётр, — говорил ему Макаров, — как продвигаются поиски партизан? Успеваешь ли ты, между побегушками, исполнять свои прямые обязанности?       — Так точно, господин начальник, — отвечал Пётр, вставая навытяжку, — успеваю. Вот только результатов пока никаких.       — А что я тебе говорил? — спрашивал Макаров. — Может, ты как-нибудь намекнул бы своему превосходительству, что личный состав мне необходим для решения других, более насущных задач.              В это время городские власти активно проводили вербовку рабочих на выезд в Германию. Завлекали, в основном, молодежь, крепких здоровых парней и девчат. В пропагандистских статьях писали, что за границей их за пару лет обучат любой профессии, от няньки до специалиста завода, а потом, если будет угодно, все они смогут вернуться на родину, чтобы поднимать её из руин. И всё же добровольно вербоваться никто не хотел. В городе ходили упорные слухи, что работать на чужбине не так уж и сладко, что в трудовых лагерях люди мрут от непосильной работы.       И вот в конце ноября немцы обещали пригнать пустой состав с теплушками, на котором предполагалось вывезти партию завербованных. До плана вербовочная комиссия не дотягивала, поэтому всю уклоняющуюся молодёжь надо было отлавливать и вербовать насильно. Макаров приостановил обыски и отрядил всех людей на облавы. Пётр малодушно радовался, что ему не приходится в этом участвовать.       К началу декабря партия была наконец-то сбита, всем завербованным разослали повестки и стали ждать поезд. И тут сгорела биржа труда.       Ночные караульные, как они потом объясняли, «приняли известно что для сугреву и закемарили». Когда очнулись, она уже полыхала. Горе-часовых секли, оштрафовали, с позором выгнали со службы и отправили на принудительные работы. На тушение согнали десятка два гражданских с вёдрами и до самого утра возили на телеге воду из реки.       Соколовскому было приказано установить причины возгорания и доложить о результатах следствия. Макаров ходил злой. Во время тушения гражданские залили и затоптали все следы, из осведомителей он тоже ничего путного не выжал. Долго и нудно допрашивал работников биржи. Женщины плакали, но по всему выходило, что в подсобке был какой-то запас керосина для ламп и для примуса, и, то ли топка не до конца прогорела, то ли кто-то её не закрыл, или бросил окурок, или забыл потушить треклятую же лампу или примус. Соколовскому очень не нравились такие результаты следствия.       — Ты на календарь посмотри! — орал он.       Дело было в том, что пожар случился сразу после пятого декабря. В советское время это тоже был праздник — день сталинской конституции. Биржа труда на оккупированной территории была главным органом надзора за населением, а в огне погибла огромная часть документов на всех работающих, и что важнее — на завербованных. За срыв поставки рабочей силы в Германию командир жандармского поста обещал Соколовскому загнать его на фронт.       — Не знаю, саботаж это был или нет, — сказал Макаров глубокой ночью, запирая в шкаф опросные листы погорельцев, — но работа наша осложнилась капитально.       — Это могли быть партизаны, — предположил Пётр. — Спалили биржу, чтобы спасти молодёжь от угона в Германию.       — Может быть. Но те, кто теперь попрятаться не успеет, спасибо им точно не скажут.       Через день начались повальные облавы. Полицейские оцепляли какой-нибудь участок, хватали без разбора весь молодняк и группами конвоировали в пустое здание школы, вроде как на фильтрационный пункт. Там проверяли документы. На всех, у кого не было трудовой книжки, секретари биржи тут же выписывали новые аусвайсы, как на выезжающих на работу в Германию. А потом завербованных держали в школе до самого отъезда. Пётр не мог спокойно об этом думать. Ему казалось, что теперь-то немецкое командование должно надавать Соколовскому по шее за произвол. Он всё ещё хотел верить в лучшее. Макаров рассмеялся.       — Открой глаза! — сказал он.              Пётр был не дурак. Он видел, что с лета обстановка переменилась, причём не в пользу завоевателей. Вместе с отступающими румынскими частями в город просачивались вести из-под Сталинграда; обмороженные, завшивевшие румыны были словно бельма на глазу. Сопровождая Соколовского на встречи с начальником жандармского поста, Пётр слушал разговоры и убеждался, что всё и правда так плохо, как кажется.       Уличные мальчишки стали бросаться в патрульных грязью, — пусть даже издалека и, при удачном поражении цели удирая во все лопатки, — но это был отчётливый признак, что в умах взрослых власть завоевателей пошатнулась. Ещё отчётливей это было видно из протоколов происшествий. Участились кражи и грабежи, стопка дел на столе у Макарова росла как на дрожжах; после убийства стариков Пономарёвых, известных на весь город спекулянтов, пришлось даже взять помощника. Это был юрист из городской управы, и в уголовном праве он смыслил не больше Макарова.       В середине декабря бургомистр решил открыть увеселительный клуб для поднятия морального духа населения, устраивать танцы, крутить немецкое кино, а молодняк — из тех, кто уцелел после вербовки, — вызвался организовать при клубе струнный оркестр. Затея как будто сработала. В пустовавшем прежде доме культуры с утра и до вечера толкались подростки с гитарами, балалайками и бубнами. Дверь почти не закрывалась, кто-то вбегал, кто-то выбегал, и до прохожих то и дело доносились пение, музыка, взрывы смеха. Патрульные, по наставлению Макарова, время от времени заходили внутрь, — погреться и наугад проверить документы, — просто чтобы сачки не расслаблялись. Сначала у них шёл отбор музыкантов, причем, как показалось Петру, принимали даже тех, кто играть-то толком не умеет.       В эти дни он был мрачен. До сих пор, пока наша победа была лишь отдалённой вероятностью, он тешил себя надеждой, что ему не в чем себя упрекнуть. Теперь же все его добродетели — не брал, не издевался, не доносил — меркли в сравнении с единственным фактом: он изменил Родине, в военное время служил врагу. Он роптал на судьбу, что не желала давать ему послабления: больше всего на свете он хотел свернуть с пути, на который ступил полгода назад, но в этом забытом всеми городишке не было ни одного партизана.       Его возмущали и местные жители. Сколько раз, рискуя нарваться на тайного осведомителя, он заводил разговоры о подпольной борьбе, но эти трусы, терпилы и доносчики либо пугались, подозревая в нём провокатора, либо отшучивались, как будто не понимали, о чём идёт речь. Откровенные беседы получались только с бывшим напарником. Примерно после третьей тот признавался:       — Мне и самому тошно. Будь наша воля, мы бы хоть завтра к партизанам ушли. Только куда?       Они пили самогон и закусывали дефицитным салом, которое приносил Пётр.       — Ничего, — как-то раз сказал бывший напарник. — Дождёмся наших, и тогда за всё с них спросим. За всё. — Он даже пристукнул кружкой по столу и пытливо посмотрел Петру в глаза. Потом не выдержал и торопливо попрощался.       «С кого — с них?», — хотел спросить Пётр и не спросил. Было и так понятно, что напарник тоже не хочет себя ни в чём упрекать.              В субботу на стене клуба появилась рукописная афиша — в воскресенье состоится эстрадный концерт. В программе значилось три номера: декламация стихов под аккомпанемент оркестра, оркестровое исполнение русских романсов и песня на стихи Рудольфа Грейнца под аккомпанемент оркестра. Понятное дело, оркестр хотел себя показать.       Пётр на концерт не пошёл. Он сидел в углу, который ему выделили в кабинете Макарова, и приводил в порядок мысли. Мыслей, в общем-то, не было никаких. Была только записка со стихами, листовка со сводкой Совинформбюро, похожий на покрывало флаг и сгоревшая биржа труда. Флаг и листовка появились одновременно. Как и пожар на бирже, они, казалось, были приурочены к бывшим советским праздникам. Всё это могло быть простым совпадением.       Он сидел и разглядывал листовку.       «Дорогие товарищи».       «Смерть фашистским оккупантам».       «В течение 6 ноября наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда, северо-восточнее Туапсе и юго-восточнее Нальчика. На других фронтах изменений нет. Нашими кораблями в Балтийском море потоплен немецкий транспорт водоизмещением в 15.000 тонн. За 5 ноября нашей авиацией уничтожено 110 немецких автомашин с войсками и грузами, разбито 40 железнодорожных вагонов, подавлен огонь 4 артиллерийских батарей и 28 пулемётных точек».       «Дорогие товарищи»… Печатная строчка неровная, оттиск неравномерный, буквы словно от разных шрифтов; рукописный текст — убористый, аккуратный. Потом опять печатный кусок, кривой, пляшущий.       Петра поразила внезапная мысль. Он вытащил флаг и воззрился на грязное мятое полотнище. Красные лоскутки, кусочки ткани — и все разные. Сходство с листовкой было очевидным.       — Они одинаковые, — произнёс Пётр.       — Что-что?       У парня ёкнуло сердце. В дверях, в расстёгнутом полушубке, без шапки, стоял Макаров.       — Да так, — ответил Пётр, стараясь не подавать вида. — Мысли вслух.       — О партизанах? И что надумал?       Макаров повалился в кресло и, запрокинув голову назад, прикрыл глаза. Было заметно, что он выпил. После концерта вся городская знать подалась на банкет в доме бургомистра.       — Да ерунда какая-то получается, — Петр махнул рукой.       — Какая? — не отставал следователь.       — Вот вы говорите, партизан нет…       — А ты не веришь? Думаешь, они по сугробам сидят, как деды морозы?       — Но листовка откуда-то взялась. Кто-то её написал.       — Кто-то написал, да.       — А где приёмник, где типография?       — И что важнее: где другие листовки? — Макаров приоткрыл один глаз. — Задай себе этот вопрос, и многое прояснится.       Пётр задумался.       — Может, мы плохо ищем, — предположил он. — Или люди их очень хорошо прячут.       — Люди, — хохотнул Макаров. — У людей других забот полно, чем листовки прятать.       — И всё-таки… Это вести с Родины. Надежда.       Пётр спохватился, что сказал слишком много, и прикусил язык. Но Макаров и бровью не повёл.       — Молодой ты ещё, — проговорил он. — И сразу видно — бывший комсомолец. Лозунги на тебя действуют, призывы. Ничего. Жизнь, она мозги вправляет. Столкнёшься с проблемами посерьёзней, чем были в школе…       Тут Макаров себя оборвал и лукаво посмотрел на Петра.       — Хотя постой, ты ведь уже столкнулся. Ты как в полицию-то попал?       Пётр вспыхнул.       — Ну ладно, ладно, — миролюбиво сказал Макаров, — не бычись. О надеждах и долге хорошо рассуждать в тепле и довольстве, а не в реальном житейском болоте. И не жди от людей сознательности. После недавней вербовки они сами растерзают первого же партизана, который к ним сунется.       — Но ведь кто-то из них написал листовку.       — И она ничего не изменит. А написал её наивный идиот. Скорей всего, ему случайно удалось послушать сводку. Или же он её выдумал. А его типографский станок, который он явно собрал из дерьма и палок, развалился уже после первой печати. Если я его поймаю, то накажу в первую очередь за глупость. Всё. Больше здесь думать не о чем.       Пётр посмотрел на листовку. Она перестала казаться таинственной и значительной.       — Василий Александрович думает по-другому, — сказал он упрямо. — Он уверен, что это дело рук партизан.       Следователь усмехнулся.       — Это не моя головная боль.       — Но ведь он требует их найти. Даже выгнать вас грозится.       — Соколовскому плевать на партизан. Он за шкуру свою трясётся, перед немцами выслуживается. А я и без них не пропаду.       Макаров снова откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.       — Кстати, я что пришёл-то, — помолчав, сказал он. — Соколовский там разошёлся, у бургомистра. Забери его, пока он кого-нибудь не зашиб.              В предновогодние дни Соколовский пил больше обычного. В тот вечер Пётр долго лил ему на голову холодную воду и укладывал в постель. Начальник бредил: то ругался, то слал ему божеские благословения, то умильно трепал по шее и спрашивал, как ему живётся и всего ли хватает. А один раз посмотрел на парня совершенно трезвыми глазами и сказал:       — Народ нас ненавидит, ждёт прихода Красной армии. Так что живи, Петруша. Пей, гуляй. Всё равно нам скоро бошки поотрывают.