Зарисовки. Часть 4

На Плато никогда не наступает полная тишина. Первобытные джунгли стенают и стонут, рычат и рокочут, выдыхают, то шумно, то протяжно. Живут бурно и яростно, под стать своим исконным обитателям. И все же, по ночам, даже здесь все чуть затихает, сдерживая бешенный ритм бытия под пристальным, чуть печальным взглядом луны, тускло светящей из-под прослойки облаков. Кажется, что и над людьми, всячески отделяющим себя от первозданного мира, она тоже имеет власть. И Ода к радости, льющаяся сквозь щелистые стены дома-на-дереве, постепенно становится глуше, пусть и не стихает вовсе. Звучат порой и иные мелодии, нещадно фальшивя на заедающем граммофоне. Вероника морщится поначалу, пока слух не приспосабливается к изувеченному ритму мелодии. Финн же совершенно не видит различия с тем, что было пару недель назад. Остальные, кажется, и вовсе не слышат, что музыка еще не стихла. Мелоун о чем-то жарко спорит с Челленджером, потрясая пожелтевшими листами дневника и краснея от натуги. Маргарит гипнотизирует небесные тела, подернутые дымкой облаков, привычно отделившись от друзей и оккупировав балкон. Полузабытый мотив колыбельной едва уловим в мелодии, что она тихо напевает. Рокстон хмурится, неотрывно глядя ей в спину. Вой надрывающегося под самым ухом граммофона не долетает до сознания охотника. Чудится, окажись в эту минуту посреди гостиной дома-на-дереве кто-то посторонний, он не почувствовал бы себя неуютней, чем эти чужие, по сути, друг другу люди, вынужденные проводить время вместе, день за днем, ради выживания. Светит луна, заполоняя пространство меж вековыми деревьями рассеянным светом. Угасает мелодия, заедая, запинаясь, переходя на миг в краткое, натужное молчание. Вот и все. Вспыхивая, разражается яростной тирадой ученый, сводя кустистые брови на переносице. В глазах нездоровый блеск и азарт, не предвещающий доброй развязки. Мнутся, хрустя, в ладони репортера листы, прошедшие с ним сквозь огонь, воду и самые невероятные приключения в этом забытом Богом месте. В сердцах бросает в огонь завявшие пучки омелы Финн. Подобно им же, шипящим в языках пламени, болезненно выворачивается из-под ладони Вероники, было приблизившейся к ней. Хранительница вздрагивает и неловко замирает, досадуя. Тонкие пальцы застывают в воздухе тщетно выискивая новую точку опоры. Еда кажется лишенной вкуса, и Джон совершенно не чувствует разницы, когда бросает в рот кусочек лимона вместо дикого винограда. Тухнут яркие краски праздничного убранства дома, выцветают, вторя затухающей мелодии где-то рядом. Алым пламенем перед глазами полыхает лишь одеяние Маргарит, чье платье, отороченное черным бархатом, столь искусно сочетается с его глупым, как теперь кажется, нарядом. Меркнет свет луны, сокрытой за плотным слоем облаков. Саднит треском закончившейся пластинки тишина. Кажется слишком холодным ночной воздух, пропитанный влагой. Разрозненно замирают посреди праздничного вечера понурые незнакомцы. Вот и все… Пятый год жизни в месте, в реальность которого, по большому счету, почти никто из них и не верил. Пять лет бок о бок с людьми, что являются полной твоей противоположностью. Пять лет наполненных борьбой за жизнь, бесплодными попытками выбраться, болью потерь. Досадой. Горькими слезами и … негасимыми в памяти моментами искренней радости. Вот и все! Развеян морок. Ночь не уступает своих позиций. Не гаснет, но и не разгорается пуще луна. Вязкой тишине, чужеродной, непривычной для этого места, не удается отвоевать себе места даже в ее призрачном свете. Ничего кардинально не меняется с боем часов, отсчитывающих начало нового дня. Вот только… Джон преодолевает свои надуманные сомнения и сокращает кажущееся было непреодолимым расстояние, молча утыкаясь лицом в плечо Маргарит. И она с задумчивой улыбкой треплет его посеребренные сединой волосы, не отрывая глаз от неба. Одна звезда горит ярче прочих. Крохотная, едва заметная в созвездии Ориона. И ей вдруг думается, что это отличная идея. Название светила, что было до и будет после них, вполне подходит для особенного имени. Более не в силах удержаться, прыскает со смеху Мелоун, от души хлопая по плечу разошедшегося было в построении очередной своей гениальной теории, слишком серьезного для праздничного вечера Челленджера. И тот, словно очнувшись, с плохо скрываемым смущением протягивает ему наполненный до краев стакан с бренди в знак примирения. Не обращая внимания на детскую обиду и колкость, Вероника обнимает Финн за плечи. Притягивает к себе поближе, преодолевая слабое сопротивление. И, воспользовавшись отлучкой Рокстона и, безусловно, его безмолвным согласием, с хитроватой улыбкой кивает в сторону новенького, едва подаренного ранее, револьвера. И Финн не чувствует в себе ни сил, ни желания отказаться от более тесного знакомства с этой красивой, хоть и смертоносной игрушкой. Громогласно рычит ящер где-то вдалеке. Стонут от его тяжелой поступи земля и деревья. Джунгли продолжают жить и бороться, оставляя позади опасный морок тишины, несвойственный ничему живому. Легким движением руки возвращается на место игла проигрывателя и над вершинами дремлющих тропических гигантов вновь плывет ликующая мелодия, напоминая каждому жителю о чем-то своем, но непременно дорогом и очень важном.