The Fall.

      Осень — бездонно-сияющая синяя вечность.  — Мёдс, ну Мёдс, ну пожалуйста! Посмотри, как там красиво! — Нудл сверлит спину Мёрдока настойчивым взглядом. — Всего на минутку!  — У нас нет времени. — Мёрдок угрюмо хмурится.  — Ну пожа-а-алуйста, — тянет Нудл и продолжает просительно глядеть на него. Её глаза-пуговки блестят с такой трогательной мольбой, что я беззвучно усмехаюсь себе под нос: как, интересно, Мёрдок ещё сдерживается перед этими чарами.  — Давай остановим, Мёдс, — предлагает Рассел, тоже с трудом подавляя смех, — иначе она, как в детстве, начнёт притворяться, что ей надо в туалет.       Мёрдок недовольно косится на них, закатывает глаза и останавливает автобус.       Мы находимся посреди одного из техасских лугов. Долина простирается до самого края горизонта, повсюду лишь тишина холмов, чистых и ясных, подобных небу над головой, и таких же широких и полных лазоревого блеска. Весь этот невообразимый простор заняли bluebonnets — синие цветы, национальный символ Техаса. Неудивительно, что Нудл захотелось остановиться здесь… Картина в самом деле изумительная.  — Ух-ты! — девушка радостно подбегает к полю. — Никогда не видела такой красоты… — она наклоняется к цветам, бережно обхватывая руками небольшой пучок, и вдыхает, прикрывая глаза.  — Красота неописуемая, — Мёрдок хмуро щурится. — Ну всё? Посмотрела?  — Мёдс, перестань занудствовать! — весело кричит Нудл, оборачиваясь к нему. — Эй… догоняйте! — Она беспечно бросается в нежную дымчато-лиловую синь.  — Как всегда, на полчаса застряли. — Мёрдок скрещивает руки на груди, облокачиваясь спиной о гладкую металлическую поверхность автобуса. — Так и знал.  — Да ладно тебе, — хмыкает Рассел, — дай девочке передохнуть.  — Не похоже, будто она устала, — ворчит басист, наблюдая, как Нудл резвится в густой траве, то и дело издавая какие-то восторженные возгласы.  — Надо изредка делать перерыв, — замечает Рассел. — Мы и так уже пару недель пашем и пашем без остановки. — Барабанщик тоже приближается к раскинувшемуся цветочному полю.  — И ты туда же, — Никкалс брезгливо морщится. — Так, ладно, через полчаса жду вас внутри. И не обсуждается. — Он влезает обратно в автобус.       Мы с Расселом шагаем в синие волны благоуханного моря. Трава такая высокая, что достаёт нам до колен. Нудл же тонет в ней по пояс: весело хохоча, девушка носится туда-сюда, раскинув руки в стороны и запрокинув голову.  — Не споткнись там, милая, — заботливо предупреждает Рассел.  — Как это? Вот так? — Нудл изображает на лице испуг, а затем падает в траву на спину, продолжая задорно смеяться.  — Ну и егоза, — качает головой барабанщик и направляется к ней. — Нудл! Ты так себе когда-нибудь шею свернёшь. Будь осторожна.  — Да ладно тебе, Расс! — радостно кричит в ответ Нудл. — Попробуй сам! Знаешь, как прикольно! — Она внезапно бросается на него из кустов, тоже повалив в заросли.  — Что за… чёрт! — орёт барабанщик. — Нудл! Ну, получишь сейчас у меня…       Я улыбаюсь. Кажется, Расселу и в самом деле не мешает самому немного снять напряжение.       Я наблюдаю, как они возятся среди голубых цветов, затем перевожу взгляд на безоблачный горизонт и медленно выдыхаю. Солнце греет сверху мягким белым светом, насыщая этой мягкостью и небо: сейчас его эфирно-атласная гладь нежно-голубая, почти лиловая. Я прикрываю глаза, наслаждаясь тёплыми и нежными волнами пахнущего мёдом воздуха.       Синий. Воздух синий со всех сторон: вверху и внизу, всюду, насколько хватает взора. Синий и медовый.       Да, такой осени я не видел ещё никогда в жизни. Впрочем… синий — это одна из её граней. Осень спокойна и таинственна, сколь это свойственно и умиротворённо-загадочной синеве. Синий… безмятежно-прохладный, немного меланхоличный, кристально-высокий и изумительно чистый. Чистый до звона, до сияющей, космической глубины.       До чего же непривычно спокойно.  — Ди! — внезапно из травы на меня налетает Нудл, я вздрагиваю и открываю глаза. Девушка звонко смеётся, во взъерошенных волосах у неё синие лепестки.  — Ты чего стоишь? — она повисает у меня на шее, радостно уставившись мне в глаза. — Давай с нами!  — Да я… — я неловко улыбаюсь ей в ответ. — Не знаю даже.  — Хватит быть таким серьёзным, — Нудл щурится. — Давай! Зануда-Мёдс дал нам всего лишь полчаса, а потом мы уже нескоро вылезем из этой железной коробки. Ну же! Когда ещё будет время подурачиться? — Она хихикает, потянув меня за собой.  — Ну ладно, — я со смехом сдаюсь и плетусь вслед за ней.       Нудл. «Когда ещё ты попробуешь персики в октябре», «когда ещё ты подурачишься»…       А и в самом деле. Какого чёрта, в конце концов?       Мы играем в догонялки и напрыгиваем друг на друга из кустарников. Неутомимая Нудл подзадоривает и поддразнивает нас с Расселом, когда мы выдыхаемся, — Рассел бухтит, что он слишком велик для подобных затей, а я… я от души хохочу и продолжаю гнаться за девушкой. Тёмно-лиловые пряди волос Нудл мелькают среди синих цветов, точно стайка бабочек. Она сбегает по склону вниз, — туда, где сапфировая долина и бездонное лазурное небо соединяются в сине-голубой сплав… Макушка Нудл летит над этой дымкой, почти сливаясь с ней. Долина принимает её в свои объятия.       Свободная, лёгкая. Она такая же, как эти техасские равнины.       Я невольно спрашиваю себя, почему я тоже так не могу.       Я останавливаюсь перевести дух: кашель, который так и не прошёл со вчерашнего дня, в очередной раз сжимает грудь в спазме.  — А вот и попался! — Нудл вдруг выныривает откуда-то из сиреневого пуха вокруг. Она надевает мне на голову венок.  — Смотри, цвет почти как у твоих волос, — замечает девушка и улыбается.       Я моргаю, разглядывая её. На голове у Нудл такой же венок, да ещё два в руках. Видимо, для Рассела и Мёрдока… последний несказанно обрадуется. — Да, — говорю я, — почти.       Нудл смотрит на меня сияющим взглядом — запыхавшаяся, розовощёкая, счастливая. Мне вдруг приходит в голову, что её зелёные глаза и фиолетовые волосы весьма забавным образом гармонируют с окружающей гаммой листьев и лепестков.       Да нет, солнышко, это ты — здешней расцветки, а не я.  — Думаю, пора возвращаться, — к нам подходит Рассел, — иначе Мёрдок опять станет закатывать истерики.  — Ничего, — отвечает Нудл, — я его успокою. — Она тянется к Расселу, чтобы увенчать и его голову убором из «синих чепцов».  — Спасибо, милая. — Рассел улыбается и поправляет венок на голове.       Мёрдок уже ждал нас у автобуса, нетерпеливо постукивая ногой.  — Так и знал, что будете торчать там до вечера! — тут же выдал он, недружелюбно хмурясь. Нудл подлетела к нему, чмокнула в щёку и всучила в руки венок.  — Что это ещё такое? — Мёрдок недоумённо воззрился на самодельную диадему из синих цветов. — Сатана… ладно! Пошли уже. И так давно пора было трогаться. — Он повернулся к двери автобуса и влез внутрь.  — Видите, как быстро, — Нудл хихикнула и заговорщицки подмигнула нам. — Пошли.       Уходящий день был золотым; золотым и медовым.       Сияющие стекловидно-оранжевые и рубиновые лучи заката, стекаясь в янтарные струйки, заливали цветочную долину. Алое зарево, рассеиваясь по синим полям, осветляло их до лавандовых тонов.       Сладкий; этот цвет казался медово-сладким в распылённом золотом сиянии солнца.       Лавандово-сладкий и медово-синий.       Краски заката расцвечивали силуэты гор впереди — почерневших, оттенка глубокого индиго, прибавляя к их тёмной гамме нежно-сиреневые отблески. Вековые горы, невысокие и невзрачные, обветшалые и рассыпающиеся от медленного, но неумолимого воздействия эрозии, выглядели, казалось, помолодевшими от этих весёлых красновато-лиловых огоньков.       Розовые облака силуэтами птиц расплывались на фиалково-синем небе. Прожилки золотых лучей, растёкшиеся по горизонту причудливым узором, напоминали тонко очерченные линии чешуек на крыльях каких-то лазурных бабочек.       Я вдыхал запах чудесных синих цветов, что стояли на столе в банке с водой. Нудл набрала столько охапок, что ими можно было, пожалуй, уставить весь автобус.       От цветов исходил сладкий, мягкий аромат. Ласкающей, благоуханной волной он проникал в грудь, заполняя её изнутри успокаивающе-тёплым бархатом. Мне казалось, что от их запаха у меня даже проходит боль и удушливый, раздражающий спазм в горле.       Где-то в глубине автобуса бубнило радио, пытаясь настроиться на нужную частоту, однако тщетно: мы проезжали сельскую местность, здесь едва ли можно было поймать какую-нибудь функционирующую волну. Несколько раз переключившись, радио прохрипело два-три невразумительных музыкальных обрывка, затем стихло.       За занавеской негромко разговаривали Рассел и Нудл. Нудл что-то возбуждённо рассказывала, Рассел спокойно отвечал. Звук их непринуждённой, безмятежной речи воздействовал как-то убаюкивающе.       Я закрыл глаза, съёживаясь и подбирая под себя ноги: меня снова начинало лихорадить. Ужасно хотелось спать.       Я почти задремал, но меня разбудил приступ собственного кашля. Чёрт, по-видимому, это муторное состояние у меня затянется теперь надолго.  — Ой, Ди, ты так сильно кашляешь, — занавеска отодвинулась, и вошла Нудл. — Ты совсем простужен… — она опустилась возле меня на корточки.  — Ну, меньше надо было шляться неизвестно где. — В закуток прошёл и Рассел, бросив на меня хмурый взгляд.       Нудл покосилась на него с укором. Меня снова охватил раздирающий горло сухой кашель. Я с трудом подавил его и облокотился о спинку кресла, дрожа от озноба.  — Тебе надо лечиться, — Нудл снова повернулась ко мне, озабоченно окидывая взором.  — Да ничего, — пробормотал я севшим голосом, — пройдёт.  — Ты и ночью кашлял, — сказала Нудл, — я слышала.  — Оставь, Нудс, — заявил Рассел, — я говорю, что он какой-то мазохист. Любит сам над собой издеваться.  — Ну конечно. — Я отвернулся к окну, снова ёжась и устало прикрывая глаза. — Именно так.       Мне не хотелось сейчас ни с кем спорить. Хотелось просто отдохнуть и немного побыть в тишине.       Рассел и Нудл вышли; Нудл продолжала как-то испуганно оглядываться на меня. Ха… интересно, что они там ещё говорят про меня за спиной? Даже боюсь предполагать.       Я уставился в темнеющее небо. Теперь его сапфировая синь была почти такого же оттенка, как бескрайние цветочные поля, раскинувшиеся кругом.  — Ди, держи. — На плечи мне вдруг опустилось что-то мягкое. Я удивлённо обернулся и увидел Нудл: она укутывала меня шерстяным одеялом.  — Спасибо, — проговорил я хрипло, — как ты узнала, что мне холодно?  — Идиот не догадается, — заметил Рассел, — когда ты так нахохлился. И, если тебе плохо, мог бы сразу сказать. Ждёшь, что мы всё время будем угадывать и читать твои мысли? — он пожал плечами и вышел.  — Ничего я не жду. — Я кашлянул и поплотнее завернулся в одеяло. — Можете просто не обращать на меня внимания, как и прежде, я не обижусь.  — Ди, не говори глупости, — возразила Нудл. — Сиди смирно. У тебя наверняка температура… я сейчас, подожди. — Она быстро покинула закуток.       Я покосился ей вслед. Ишь как забеспокоилась.       Я опять смежил веки, тяжело дыша. Может, и правда переживает… не бывает же так, чтобы уж абсолютно всем было наплевать.       Забавно, что я стал сомневаться даже в искренности Нудл — казалось бы, самого искреннего существа, что я знаю. До чего же я сделался циничным…       Синяя кристальность вечернего неба, глубокая и задумчивая, излучала какие-то космически звенящие вибрации. В ней был лёгкий золотистый звон… звон и покой.       Синий — это цвет чистоты, говорят. Чистоты и искренности… Жаль, что мои синие волосы никак не связаны с этим. Синий, который характеризует меня, — это скорее цвет печали. Синий… холодный. Печаль — синяя и холодная, как осень…       А вот синяя искренность и доверчивость — это Нудл.       Я вдруг заметил, что шерстяное одеяло, которое принесла Нудл, синего цвета.  — Лекарств, к сожалению, никаких нет, — послышался голос девушки, вновь появляющейся на пороге, — придётся подождать, пока не приедем в город… а сейчас попей хотя бы чай. — Она подошла и протянула мне чашку.       От чая пахло чем-то цветочным.       Я попытался промычать что-то вроде «спасибо» — голос у меня совсем пропал — взял чашку и сделал глоток. Напиток тут же приятно согрел горло и растёкся в груди успокаивающим теплом. Вкус был какой-то лёгкий, сладковатый и тоже цветочный.  — Он с мёдом, — заявила Нудл, — мёд из чабреца, он от кашля хорошо помогает. Расс поделился. Сказал, чтоб ты всё выпил, у него ещё есть. — Она поставила на стол небольшую баночку прозрачно-золотистого мёда.       Рассел поделился. Что-то все подозрительно заботливые. Сегодня какой-то праздник? Вроде бы нет. До моего дня рождения, во всяком случае, далеко.  — Ты пей, — Нудл присела на стул напротив. — Ничего, скоро доберёмся до цивилизации и вылечим тебя.       Я чуть улыбнулся ей и сделал ещё глоток.       Нудл помолчала.  — Ди, — произнесла она вдруг, как-то замявшись, — я хотела сказать… если тебя что-то тревожит… или если тебе хочется, ну… о чём-то поговорить или поделиться… можешь рассказывать. Знаешь, как говорят, — не надо держать всё в себе…  — Ага, — прохрипел я, — как Шрек говорил. Из мультика.       Нудл моргнула, а затем рассмеялась.  — И всё-таки, Ди, — она снова посерьёзнела, — если… если тебе нужно, можешь рассказать. Хотя бы мне. Болтать не буду, честное слово.       Я уставился в свою чашку, долгое время не решаясь поднять на гитаристку глаза, а, когда всё-таки заставил себя сделать это, увидел, что она смотрит на меня. Она смотрела с такой горячей готовностью при первой необходимости в ту же секунду ринуться мне на помощь, а глаза её светились участием такой неподдельно-кристальной чистоты, что меня даже пробрала дрожь, и я поспешно отвёл взгляд.  — Я верю, Нудс, — проговорил я, — но всё хорошо, правда. Спасибо за… за заботу.       Нудл тихо вздохнула.  — Ну ладно, — произнесла девушка, поднимаясь, — не буду тебя беспокоить. Ты отдохни… тебе бы поспать сейчас хорошо. Если что-то будет нужно, зови. Мы все здесь… рядом. — Она мягко улыбнулась, поглядев на меня, и вышла.       Я отложил чашку и прикрыл глаза.       Забавно, первый раз в жизни кто-то искренне захотел меня выслушать. И я, конечно же, как последний дурак, отклонил это небывалое щедрое предложение. У тебя был один шанс, тупица-Ди, и ты его упустил… Впрочем, я не уверен, что действительно хочу рассказывать всё, что у меня на душе.       Нет, я не жду, что кто-то будет читать мои мысли. Хотя, в какой-то мере, это существенно облегчило бы мне задачу. Но… правда в том, что я совершенно не знаю, как мне рассказывать такие вещи. Наверно, я просто не умею.       С другой стороны, может… может, я и не должен это делать. Зачем кому-то знать про тот ад, что внутри меня? Они всё равно не смогут ничем помочь. Да и вряд ли поймут… Я сам себя не понимаю до конца.       Синяя искренность. Ты едва ли поймёшь синюю тоску…       Небо постепенно угасало, горячее золото плавилось у края горизонта, затопляя его красновато-фиалковыми ручейками, рассекая сетью сверкающих трещинок и рассыпаясь множеством блестящих искорок оранжевых звёзд.       Широта полей дышала покоем. Мне почему-то захотелось взять гитару.       Синяя полутьма туравтобуса, слегка подсвеченная алым мерцанием тающего заката, сплеталась в причудливую согревающе-поблёскивающую ткань. Она повисала где-то над головой сверкающей золотистой сетью, в узелках которой застряли мелкие звёздные блики.       Золотисто-медовый аккорд — соль-мажор. Соль-мажор — самая золотая тональность, она — будто налитый соками нектарных прожилок, настоявшийся и впитавший в себя всё благоухание лета цветочный мёд… С ним переплетается сиренево-сизая прохлада минорной третьей ступени — си и ультрамариновая глубина ми-минора, параллельной тональности.       Ми-минор, пространный и тёмно-синий, словно бескрайне-просторные долины с их широким дыханием. Словно огромное, необъятное и мудрое ночное небо, полное звёзд.       Золотисто-медовые и глубокие синие тона переходят в янтарно-рубиновый луч, доминанту ре-мажор.       Я закрываю глаза и играю по кругу незатейливую гармонию. Тёплая темнота вокруг обволакивает, словно спадающее на плечи мягкое одеяло, — спокойная, тихая и ароматная, как чабрец. Я знаю, что за окном уже догорел закат, и широкие просторы Техаса полностью приняли синие оттенки. Синий… кажется, синий цвет — символ этого штата. То ли из-за флага с его одинокой звездой… то ли от оттенка «синих чепцов».       Техас — синий, как бескрайнее звёздное небо.       Техас… слышишь ли ты меня? Космический город. Приют для звёздной пыли…       Синий — вечный, безбрежный. Всё остальное тает в нём, словно пыль. Всё остальное — лишь ржавчина… суета, пустяк. Даже мы…       Все мы в каком-то смысле — не более, чем звёздная пыль.       Синее, медово-звёздное техасское небо пахнет простором и цветами. Там, где дом обращается в ржавчину, В обители звёздной пыли, Где умирают горы И сегодняшний день — золотой.