The Fall.

      Осень — знобкая, беспокойно-будоражащая голубизна. — Придурок! Какого хрена тебя постоянно находят валяющимся на улице?!       Мёрдок заботится обо мне. Несомненно, всё это время он не находил себе места от переживаний.  — Ты же всех здесь на уши поставил! — продолжает разоряться басист. — Пропал золотой голос «Gorillaz», хрен бы тебя побрал, ну надо же! А потом, блин, нам сообщают, что тебя нашли в каком-то диснейленде, где ты разлёгся на траве, как последний бомж! Какого хрена ты это сделал, можешь мне объяснить?       Я молчу. Что мне сказать? Повёл я себя в самом деле по-дурацки.       Я в очередной раз попытался — и не смог дойти до конца... Меня отбросило бесконечно назад, на исходные позиции.  — Мёдс, ну хватит, — Нудл хмурится. — Ди, ты уверен, что всё в порядке? Может, тебе надо к врачу?       Я скосил на неё взгляд… ишь ты. Смотрит на меня так, как будто ей действительно есть дело.  — В порядке… да, — бормочу я себе под нос, — ничего не нужно.  — Точно? — Нудл ещё более озабоченно сдвигает брови. — Ди, это же не шутки, у тебя, возможно, какие-то серьёзные проблемы со здоровьем.       Боже. Теперь она смотрит с жалостью. Вот ещё чего не хватало…  — Я… — я с трудом подбираю слова и наконец выдавливаю кривую улыбку. — Всё хорошо. Я просто там заснул.  — Заснул! Пресвятой сатана! — Мёрдок хлопает себя ладонью по лбу. — Нет, я с каждым днём всё больше поражаюсь. Да ты просто уникальный индивид! Представляю, в каких муках небеса корчились, когда производили тебя на свет. И ведь надо же было им сотворить ЭТО, — он бросает на меня взгляд с несоизмеримым отвращением. — Как ты вообще дожил до… сколько там тебе? А, неважно! — басист направился прочь. — Мне плевать, где ты шлялся, у тебя есть полчаса. Нам и так пришлось отменить один концерт, это не должно повториться снова. Через полчаса — твой звёздный выход, так что сиди и готовься! — Он оборачивается у порога, с ненавистью вперяя в меня острые чёрные точки зрачков.  — Мёдс! — Нудл смотрит на него с упрёком. — О чём ты говоришь? Разве ты не видишь, что он не в состоянии…  — Да насрать я хотел на его состояние! — взрывается Мёрдок. — Он же мог вот так насрать на всех нас, повернуться к нам задницей и свалить! Почему мне должно быть дело до каких-то тараканов этого тупицы?! Ничего, оклемается! — Бас-гитарист снова делает шаг к выходу.       Нудл скрещивает руки на груди и недобро щурится. Я понимаю, что сейчас разразится буря.  — Мёдс, — тон её приобретает металлический оттенок, — извини, но ты переходишь границы. Я требую, чтобы ты сейчас же…  — Нудс, не надо, — на этот раз её останавливаю я, устало поднимая руку. — Всё правда нормально. Я смогу выйти на сцену.  — Но, Ди, — она поворачивается ко мне и опять смотрит этими глазами, полными мольбы и какого-то бескрайнего сострадания. Я чувствую себя неуютно и избегаю встречаться с ней взглядом.  — Всё нормально, — с нажимом повторяю я, — я здоров. Честное слово. Я вполне в состоянии петь.  — Ну хорошо, — наконец сдаётся Нудл, ещё раз подозрительно смерив меня с ног до головы, — ладно. Я поняла. — Девушка оборачивается к Мёрдоку: — И, тем не менее, Мёдс, я была о тебе лучшего мнения. Стоит ли так распыляться про то, насколько все мы гениальны и нужны группе, если на деле ты проявляешь подобное отношение? — Она глядит на него несколько мгновений, а затем, раздражённо тряхнув головой, выходит.       Я кое-как вытягиваю концерт. Мёрдок кривится, но в целом вроде бы удовлетворён.       Мы едем дальше. Путь лежит через Джоплин, штат Миссури.       Здесь невообразимо жарко. Раскалённое небо дрожит в двух миллиметрах от макушки, оно давит, наваливаясь всем весом. Вокруг простираются холмистые равнины и плоскогорья, оранжевые от покрывающих их деревьев и бронзово-бурые от оттенка почвы… Почва выглядит твёрдой, застывшей. Солнце, точно Медуза-Горгона, одним своим взглядом превратило её в камень.       Тропики. Мне кажется, что вместо воздуха я вдыхаю какой-то коричнево-бурый порошок из сухих листьев… Ощущение, будто у меня плавится грудная клетка.       Мотор автобуса затихает. Мы выходим наружу. Здесь царит адский зной, как и внутри, но хотя бы не так душно.       Ослепительно-синий, словно воды прохладной Миссури, свод сверкает над головой, создавая причудливый контраст оранжевым и глиняным оттенкам вокруг.  — Сделаем небольшую остановочку, — Мёрдок запрыгивает на кузов автобуса и снимает куртку, оголяя торс. — Надо хорошенько заправить бак. Завтра мы уже должны быть в Хьюстоне.  — А что с выступлением? — Рассел откупоривает банку с колой.  — Задерживают, — говорит басист, — сказали, на пару часов… не меньше. Но ничего, думаю, всё будет в порядке. — Он жмурится, подставляя зелёную кожу лучам нещадно палящего солнца.       Я чуть выдыхаю, прикрывая глаза и прислоняясь к гладкой поверхности автобуса. Горячий металл тут же неприятно обжигает спину, я морщусь и отхожу в сторону. Ну здесь и пекло…       Ад всегда изображают кроваво-алыми цветами, а перед моими глазами он почему-то рисуется в таких же приглушённых коричневых тонах, как эта жуткая долина… Желтовато-бурая, сухая. Словно ржавчина, разъедающая металл до обращения в прах.  — Будет, — соглашается Рассел, — конечно. Лишь бы на этот раз обошлось без эксцессов. — Я чувствую, что он хочет бросить на меня выразительный взгляд, но удерживается: рядом стоит Нудл. Нудл, по-видимому, весьма недовольна всеми этими обсуждениями моей жалкой выходки.  — Ди, ты в порядке? — внезапно раздаётся возле меня тихий голос. Я вздрагиваю, открываю глаза и вижу, что гитаристка стоит рядом. — Ты плохо выглядишь.  — Всё нормально, да. — Я киваю и гляжу в сторону. На самом деле от тридцатиградусной жары у меня дико раскалывается голова. Да и прогулки по дождливому Чикаго, по-видимому, сказались на мне не очень хорошо — сегодня полночи меня донимал кашель.       Но делать теперь нечего… сам виноват. Сам сделал глупость, сам за неё и отвечаю. Это моя извечная ошибка… Мне всякий раз кажется, будто я наконец найду в себе силы на побег, силы на рывок вперёд… Конечно же, я просто слишком самонадеянно лгу сам себе.       Я торопливо отвожу лицо, вновь замечая на себе болезненно-сочувственный взгляд Нудл. Меня коробит от этого.       Не нужна мне их жалость. Ещё неизвестно, что хуже, вопли Мёрдока или все эти великодушные подачки…       Слава богу хоть Рассел, с тех пор как я вернулся, всё время молчит, хотя и постоянно бросает на меня взгляды, полные молчаливого осуждения. Впрочем, было бы странно, если бы после того, что случилось, он глядел иначе.  — Смотрите, что это? — вдруг подаёт голос барабанщик. Я невольно поворачиваю голову в сторону Хоббса: мне показалось, что он вдруг как-то встревожился.  — Хм… похоже на паука, — Мёрдок задумчиво уставился на песок. Я рассеянно прослеживаю его взгляд и дёргаюсь, едва удержав порыв отскочить назад по меньшей мере на десять метров: по сухой траве медленно ползёт здоровенный, шириной чуть ли не с ладонь, мохнатый паук.  — Оно выглядит опасным, — Рассел обеспокоенно всматривается в существо, неподвижно замерев на своём месте.  — Не исключено, что он ядовитый, — Нудл критически изучает паука, скрестив руки на груди. — На всякий случай не дотрагивайтесь до этой штуки.  — И не собирался! — Рассела передёргивает. — Ещё чего…  — Да-а, — глубокомысленно протягивает Мёрдок, — знаешь, Расс, говорят, что яд пауков весьма болезнен для приматов!  — Ну всё, прекрати. — Барабанщик морщится, разворачиваясь к автобусу.  — Ой-ой, — благодушно произносит Никкалс, — какие мы нежные.       Вскоре мы нашли станцию и заправили бензином полный бак.       Концерт начался в срок, я практически на автомате отпел привычную программу. Сил на что-либо большее у меня уже не было. К счастью, сумасшедшая жара под вечер начала спадать, так что я мог не опасаться теплового удара на сцене, однако ощущал я себя каким-то странно разбитым.       Ночью я резко подскочил на кровати, обливаясь потом: мне приснился ужасный кошмар, в котором ядовитые пауки ползали по мне, окутывая липкой паутиной, и, по всей вероятности, вот-вот собирались впрыснуть свой яд. Я отдышался, приложив руку ко лбу. У меня, кажется, жар… надо что-нибудь выпить.       Я слез со своей полки, стараясь не шуметь. Автобус двигался: мы на полном ходу приближались к Хьюстону.       Я побрёл в полутьме коридора к задней части — там можно было задёрнуть занавеску и немного посидеть. Мне требовалось успокоиться.       Пауки. Пауки были противного рыжевато-бурого цвета с жёлтыми и тёмно-коричневыми полосами, — точно, как сегодняшний. Стоя на мощных и длинных ворсистых лапках, они глядели на меня своими многочисленными чёрными глазами, крупными, овальными и невыразительными, и это было страшнее всего. Зачем паукам глядеть на тебя? Разве они понимают, что глядят прямо тебе в лицо? Разве они… способны думать что-нибудь о тебе?..       Я содрогнулся. Чашка выпала у меня из трясущихся рук — впрочем, я бы всё равно сейчас не смог заставить себя проглотить тёмно-бурую чайную жижу. Я собрал осколки в кучу и сел в кресло, обессиленно облокачиваясь о спинку и съёживаясь. От температуры знобило и слипались глаза, и в то же время моя психика была слишком перевозбуждена для того, чтобы погрузиться в сон.       Я рассеянно поглядел в окно на проносящиеся мимо пейзажи. Почему-то захотелось приоткрыть форточку… я потянулся к задвижке.       Снаружи повеяло свежестью. Похоже, дневная жара окончательно уступила место ночи и прохладе.       Я глубоко вдохнул и сомкнул веки. После раскалённых добела ядовито-иссушённых испарений ночной воздух казался кристаллическим. Контрастно голубой, свежий, знобкий.       Я прислонил лоб к стеклу. Казалось, оно растаяло и растеклось по коже приятной холодной корочкой льда. Перед глазами всё мелькали какие-то грязно-бурые полосы. Тёмно-бурый Джоплин… джоплинские ядовитые пауки.       Всё из-за этой дурацкой твари. Видимо, мой взбудораженный рассудок слишком ярко стал воспринимать подобные вещи… Сегодняшний день почему-то оставил у меня впечатление одних этих мерзких коричневых и рыжих полос. Нестерпимо горячих, сухих и болезненно-ядовитых.       Пожалуй, один паук и вправду поймал меня в паутину и отравил своим ядом. К сожалению, из этих пут мне не выбраться, даже после того, как Джоплин останется позади.       Чёртов Мёрдок.       Я идиот. Я попытался уйти. Думал, что смогу…       Слишком много думал.       Я разжал веки и с тоской поглядел в окно. Теперь опять, да? Опять смотреть через стекло.       Меня трясло, но я не мог понять, жарко мне или холодно. Наверно, следовало бы всё-таки закрыть форточку…       Не хотелось. Почему-то казалось, что, стоит мне сделать это, как меня вновь захлестнёт сухая грязно-бурая волна раздражающих импульсов. Словно отрава в крови… отрава действует на мозг возбуждающе, примерно так, как сейчас действует на меня температура. Мне даже чудится, будто я слышу какие-то звуки, складывающиеся в ритмический мотив… Томительно-знойный, тягучий бред прошедшего дня объял меня едким чадом.       Ночь в Миссури — другая. Она тревожно-голубого цвета, он чистый и свежий, такой, что прохватывает дрожь. Но уж лучше этот озноб, чем душащая жара… Лучше призрачно-голубое, беспокойное, звенящее где-то в висках. Высокое… перед глазами какие-то истончённые блики, словно блеск металлической обшивки улетающего в небо спутника. Что-то блестит мелкими серебристо-белыми звёздочками на сверхзвуковой частоте… Оно устремляется в самую невероятную высь, запредельно высоко, за грани доступного, за грань понимания. Туда, где и небо — запредельно голубого цвета… Небо мелькает где-то в уголке моего зрения, оно не повисает в воздухе отчётливым образом, а только мимолётно мерещится, — я словно не могу поймать картинку и сфокусироваться на ней. Небо ускользает, смазывается… и я вижу только небольшой лоскуточек, самый край.       Край голубого неба… Голубой — холодный, ведь космос, куда улетает спутник, полон бескрайней, чуждой мерзлоты…       Я потряс головой. Должно быть, у меня и вправду бред. Надо бы всё-таки поискать жаропонижающее или что-нибудь в этом роде.       С трудом поднявшись, я направился было к шкафу, но на полпути вспомнил о том, что мне уже давно хочется курить.       Я зажёг сигарету и снова встал у окна, затягиваясь. Неожиданно за моей спиной раздались шаги. Я медленно, словно в тумане, обернулся. Там стоял Рассел.  — Ты чего шумишь, — негромко сказал он, — разбудил меня.  — Извини, — я чуть пожал плечами. Рассел покосился на лежащие осколки разбитой чашки, но промолчал. Барабанщик приблизился к холодильнику и открыл дверцу.  — Надеюсь, не планируешь ещё один вояж, — проговорил он, не поворачиваясь ко мне. — У нас из-за тебя и так много неприятностей. Ты уж, будь добр, призови себе на помощь хоть сравнительно небольшую толику совести. — Рассел достал с полки пакет шоколадного молока, открыл его и сделал глоток.       Я выдохнул струйку дыма, прикрывая глаза, и почему-то нервно засмеялся. Рассел повернулся ко мне и недоумённо приподнял бровь. Я понял, что выгляжу, как полоумный, и постарался подавить приступ неуместного смеха, однако барабанщик глядел на меня по-прежнему сурово.       Искажённая улыбка сошла с моего лица, и я тоже серьёзно уставился на него.  — Совесть, — произнёс я, — уж кто бы говорил. Вам всем тут на меня глубоко наплевать… по-моему, если бы я исчез на самом деле, вы бы не сильно расстроились. — Я отвернулся, затягиваясь.       Рассел вдруг рассердился.  — Свинья ты, Ди, — с чувством заявил он, — и себя мучаешь, и других. Плевать, говоришь! Ты хоть знаешь, как ты напугал Нудл? Она боялась, что тебе станет плохо, и ты свалишься в обморок где-нибудь посреди улицы. Она переживала за тебя.       Я замер, так и не поднеся сигарету к губам.  — Переживала? — переспросил я с какой-то неясной для самого себя интонацией.  — Переживала. — Рассел поставил пакет с молоком обратно в холодильник, утёр рукавом губы и сел напротив меня. — Подумать только. Ты до того зациклен на своих обидах… даже не видишь, что рядом есть кто-то, кому не всё равно. Я и не думал, что ты чёртов эгоист, Ди! — барабанщик нахмурился, скрестив руки на груди и уставившись на меня… Я моргнул, невидяще взирая перед собой, затем затушил сигарету и повернулся к Расселу спиной, опять уперев взор в окно.       За стеклом проносились молчаливые каменные долины Миссури и узорчатые каньоны, слоистые, точно тесто. Ночь окрашивала их ландшафты в прохладно-голубые оттенки; воздух, вливающийся через форточку, казался каким-то смятенно-будоражащим. Как болезненный озноб.  — Нужно иногда уметь видеть то, что вокруг тебя, — тихо проговорил Рассел.       Я кивнул, не сводя неподвижного взгляда с голубоватого стекла.       Что ж, иногда паучий яд кроется в нас самих… нет ничего проще, чем отравить самого себя. И нет ничего сильнее, чем отрава, которую вливаешь себе собственноручно… Но ведь, в таком случае, ты можешь и сам себя исцелить?       Иногда ночной озноб действует на отравленный рассудок отрезвляюще.       Как тревожно-голубоватая прохлада осени.