The Fall.

      Осень — кроваво-красное зарево.       Осень разбавляет серость мира новыми, свежими и яркими красками. Они сияют и горят, точно костёр. Жёлтый, золотисто-апельсиновый, пурпурный, багряный… Я смотрю через окно автобуса на размазанное пятно палитры, что проносится мимо с головокружительной скоростью.       Всё куда-то спешит. От этого пёстрого кружения нестерпимо болит голова.       Впрочем, сейчас у меня есть несколько минут для того, чтобы ненадолго замереть… застыть, словно хрустально-сизый иней на стекле. Я смотрю на солнечное кружево из листьев и лучей за окном и ни о чём не думаю. В голове пусто.       Листья парят на ветру, легко и изящно вплетаясь в ткань прозрачного воздуха разноцветными узелками.       Осень рисует по полотну пространства удивительные узоры.       Осень… ты так прекрасна. Отчего же мне так плохо?       Через несколько минут мы должны давать телефонное интервью для Аризоны. Я устал и ничего не хочу. Этот дьявольский тур выжимает из меня всё до капли. «Побег с Пластикового Берега», какая ирония… я ведь до сих пор чувствую себя в плену.       Я беру синтезатор и касаюсь клавиш — мне хочется хоть в некоторой мере выразить боль, которая искрошила всё внутри меня в какое-то месиво. Из-под пальцев вытекают унылые, монотонные звуки… я записываю странную музыкальную идею в iPad под названием: «Phoner to Arizona». Почему-то вначале я чуть не написал вместо «phoner» — «prisoner». Видимо, это заговорило подсознание…       За окном горит закат. Багровые краски растекаются по небу тонкими струйками… завтра будет холодно.       Впрочем, какая разница… сейчас мне кажется, что холод, сковавший меня и держащий в непрестанном судорожном напряжении, не отступит никогда.       Я достаю из кармана сигарету, дрожащими пальцами зажигаю её и затягиваюсь. В последнее время я перестал замечать, сколько выкуриваю в день, как настоящий наркоман. Мои руки просто проделывают механические движения раз за разом — щёлкают зажигалкой и суют сигарету в рот. Я вбираю в лёгкие горький запах и гляжу на искру розовато-оранжевого огонька. Она обхватывает сигарету золотистым кольцом и плавно продвигается к краю.       Наверно, я курю слишком много… От этого возникает какая-то иллюзия тепла.       На губах едкий табачный вкус. Мне нестерпимо хочется пить, но я не могу заставить себя встать с места и пройти в конец автобуса к холодильнику. Не хочу лишний раз встречаться с Мёрдоком. Вообще ни с кем… у меня нет сил даже ни на кого смотреть, не то что говорить.       Я приоткрываю окно и высовываюсь наружу. Глянцевая прохлада воздуха обжигает и одновременно утоляет жажду. Зябкий и трепетный осенний ветер легко ворошит волосы и касается висков, немного утихомиривая головную боль.       Закат восхитителен. Кайма красновато-коралловых облаков высвечена тонкой золотой линией.       Я швыряю сигарету, целясь ей в один из янтарных и прозрачных, как слеза, лучей, и горько усмехаюсь. Чёрт, вокруг такая красота, а мне так хреново. Ну не глупость ли? Вокруг — жизнь… и такое поразительное буйство красок.       Гранатово-алый и рубиново-красный, тёмно-пунцовый, огненно-оранжевый…       Осень горит, точно погребальный костёр для останков моей души.       Все пятна сливаются в одно, создавая причудливые абстракции. Мне кажется, что это так проносится моя жизнь. Что ж… осень — пора увядания. И, возможно, сгореть на этом костре действительно должен я…       Интервью для Аризоны… о чём мне в нём говорить? О том, что я хочу умереть? Ха… так и предвижу все эти стандартные вопросы. «Каково вам возвратиться на сцену после столь долгого перерыва?» Да дерьмово, вот как. Я ненавижу давать интервью и сейчас впервые чувствую некоторое облегчение от мысли, что Мёрдок всё равно не позволит мне и рта раскрыть. Пусть говорит. Пускай говорит всё, что хочет…       Мне нечем дышать. Я вылезаю из окна до середины и усилием втягиваю в себя этот холодный до боли воздух.       Красный цвет листьев такой же кричащий, как цвет крови. Осень придаёт жизни новые оттенки — болезненно-яркие.       Иногда я думаю о том, что только кровь придаёт моей жизни смысл. Само собой, когда совсем ничего не болит, это означает, что ты мёртв… Но почему-то для меня в жизни существуют только две грани: то ли боль, то ли полная бесчувственность и вакуум. Третьего не дано… или геенна, или пустота.       Пустота — серость окружающего мира. Безликие улицы, бесформенные пятна, лондонский туман, в котором тонет однообразие будней. Раскрасить всё это можно только кровью… Почему?       У меня как будто только две крайности — испытывать боль или не испытывать совсем ничего. Странно, что из них я всегда выбираю первое… Должно быть, кровавая осень мне всё-таки ближе.       Мне хочется спросить — почему у меня не получается жить нормальной жизнью? Почему я не могу раскрасить свои дни каким-нибудь другим цветом… не кровавым, не леденящим до глубины души.       The fall… падение. Предполагается падение листьев, но почему мне кажется, что это я сам падаю всё ниже и ниже?       Я не знаю, что мне говорить в интервью. Мне нечего сказать. Я даже не знаю, кто я. Я не знаю, зачем я… Меня просто выдернули откуда-то с корнем и засадили сюда, нисколько не озаботившись тем, чтобы хотя бы дать мне новую почву под ногами.       Я не знаю, что я делаю здесь… я уже не понимаю.       Я должен сказать об этом? Сомневаюсь, что имеет смысл… Впрочем, вряд ли кто-то даже станет интересоваться. Наверняка они спросят что-нибудь о том, каково было записывать альбом. И вот здесь бы им лучше промолчать, потому что я не знаю, хватит ли мне сил сдержаться и не объяснить им в предельно исчерпывающих выражениях, КАК.       А как оно могло быть, чёрт дери? Идиоты.       Да нет, я должен заткнуться. Пускай говорит Мёрдок… пускай распространяется об идеях своего величественного гения, сколько душе угодно. Я просто заткнусь и не скажу ни слова. Будто кого-то вообще в действительности волнует, что я чувствую.       Я ощущаю себя марионеткой. Я истощён. У меня больше нет никаких желаний, мне просто хочется, чтобы до меня никто не дотрагивался, потому что у меня болит каждая клетка.       Мне больно.       Почему в моей жизни существует только один-единственный цвет? Цвет крови. Цвет боли…       Падение.       Я должен говорить в интервью об этом?.. Я думаю, никому нет дела. Заткни свою рожу, выходи на сцену, пой… пой, тупой Ди, а в остальное время молчи и терпи. Нет, клянусь… я больше не буду молчать. В этот раз я скажу всё… всё. И будь что будет. Пускай Мёрдок меня наконец убьёт. Мне уже всё равно, я ничего не хочу и не могу.       Осень горит. Я сгораю. Кислотно-алый цвет выжигает всё внутри меня.       Я закрываю окно и нервно дёргаюсь, когда кто-то орёт с другого края автобуса. Кажется, пора идти…       Я делаю глубокий вдох и с трудом заставляю себя подняться. Хорошо… теперь я знаю, о чём скажу в интервью для Аризоны.       Я расскажу им про... осень.       Вряд ли кто-нибудь, конечно, станет меня слушать, но, если меня вдруг всё-таки спросят… сами напросились. Время сейчас неподходящее.       Осень слишком глубока, падение слишком безвозвратно.       В этой осени — слишком много крови.