exhale

***

Человек никогда не может закалиться. Он может только ко многому привыкнуть. Эрих Мария Ремарк «Триумфальная арка»

***

Lana Del Rey — Carmen

***

Если бы Лидии сказали, что она будет каждый день ходить к Стилински в больницу — она бы рассмеялась и ушла дальше красить идеальные ногти, взмахнув рыжими волосами. Она ведь гордая. И независимая. (королеве шутов не мешало бы немного опуститься на землю; понять, наконец, что в жизни не всё идёт по её плану — и тёмноволосый ураган снова благодарно берёт пакет с фруктами, которые она заботливо складывала, напевая что-то из репертуара Lana Del Rey). У него длинные пальцы. Это такой тип пальцев, которые девушки замечают, думая, какие метки они смогут оставить на их коже. Блять, Мартин, какого чёрта? Выстрел раздражения и какого-то мнимого тепла проходит сквозь нее. Стайлз всегда говорит то, что удивляет ее. В основном, потому что он честный. Ядом жалит, говоря то, что думает на самом деле — завуалировано, надеясь, что девочка поймёт — и она понимает, прекрасно понимает, и всегда находит ответ. И это, должно быть, может показаться чертовски милым, только… Нихрена это не мило. Ни-хре-на. На самом деле, она не любит удивляться. Вот почему ее «отношения» с Джексоном были такими удобными, а со Стайлзом всё по-другому. Не то чтобы это имело значение. Ей просто всего-навсего хотелось поцеловать ударить его. Это, наверное, было видно в её глазах цвета болотной зелени, когда Стилински был слишком близко, слишком рядом, слишком медленно забирая цветастый пакет из её рук. Непозволительно слишком, чёрт возьми. И Мартин сдерживает мозг (только сердце — никак), Мартин выше держит нос (только сердцем в бегах), Мартин гордо вскидывает голову и уходит, цокая каблуками, лишь краем глаза заметив русоволосого мужчину, лицо которого она определённо знала. Знала, но не помнила. Паранойя, наверное. Ей следовало бы перестать искать везде подвох. — Лидс, ты не поверишь! Звонкий голос брюнетки настигает её совершенно неожиданно. Вырывает из пучины мыслей, на виски давит и заставляет неохотно повернуть голову. Ставшую тяжёлой из-за всякой хрени, наполнившей её мозг. Мартин, ты ли это? Где же та девочка-стерва, насравшая на всё и вся? — Что случилось? — Это тихо и уставше, Лидия даже не пытается выглядеть на все сто. И это удивляет. Не только Арджент. Её саму. — Лидия? Это что с тобой случилось? И снова. Эта мнимая забота, дружеская поддержка, которую Мартин так ценит, и от которой её тошнит уже. — Эл, всё в порядке. Устала. Ничего особенного. Врёшь, милая. Ее щеки вспыхивают, и она отводит взгляд в сторону, чувствуя себя совершенно подавленной. Нижняя губа немного подрагивает (трясётся, ходуном ходит, а рыжая заводится с полу-оборота, будто хороший «Харлей» с гравировкой семьи президента, апельсин из квадратных экранов под Рождество — может, даже лиловый кусок железа); ей, определённо стоит показаться психотерапевту из Дома Айкен. Она уже не может терпеть всё это дерьмо. Лидия Мартин ненавидит быть слабой, но порой не может держаться после очередного пинка судьбы (даже такого безобидного). Лидия Мартин ненавидит показывать то, что она неравнодушна, но дрожь по всему телу и рваные всхлипы в кабинке школьного туалета явно выдают её. Лидия Мартин ненавидит, когда её жалеют, но она так сильно нуждается в поддержке. — Эй, иди сюда, — Эллисон сгребает её в охапку, когда Мартин накрывает волна истерики (Эллисон тлеет, жалеет, и искренне не понимает, почему её подруга постоянно боится увидеть русоволосого дьявола мужчину). И Мартин этого (почти) достаточно. — У меня в холодильнике есть бутылка виски. Будешь?

***

Lana Del Rey — High By The Beach

***

В Доме Айкен пахнет бензином и злобой — это он заметил за всё время нахождения там. Стены серые, темнее грязного асфальта Бейкон Хиллс, и это чертовски угнетает. Четырёхкамерное просто разрывается на части под когтями внутреннего зверя, который просится наружу. Опасно. Чертовски опасно. (он приближается к точке невозврата со скоростью почти космической — Питер Хейл привык к решёткам у самых зубов и решётках на пальцах-крюках, полумёртвым фисташковым пудингам и хрустящим корочкам черепа в головах уродцев). Питер Хейл привык к шлюхам-однодневкам и хорошим пистолетам. Питер Хейл не привык к крикам душевнобольного за стенкой и пыткам на электрическом стуле. Питер Хейл не привык к дюжине капель, превращающих человека в овощ. Он не привыкает, не может, не хочет; калечит санитаров и добавляет седых волос медсёстрам — и так 12 лет. Чёртовых. 12 лет. К ебеням это всё. Хейл запускает очередную шестёрку в стенку — малыш слишком часто напоминал ему об Эхе, что-ж, видимо, придётся разнести его мозг о бетон в лофте (Питер не чувствует за спиной крыльев — скорее, собственный крест или мысли о прошлом — неудачный морфогенез). И Питер улыбается скалится; Питер проводит по рукоятке ножа грубыми пальцами; Питер приходит в больницу Бейкон Хиллс и видит рыжеволосое горе — ох, милая, как же он хочет посадить тебя на тот самый электрический стул как же ты нравишься ему. Он до сих пор скалится, наблюдает; замечает странные взгляды со стороны пациентов и смуглой медсестры; замечает странный взгляд глазищ цвета зелени и скалится ещё больше — игра началась, милая. 0:0, дамы и господа. Делаем ставки.

***

Hannah Ellis - You Were Never Gone

***

В глазах мутно. Видно лишь коридоры больницы, и... Улыбающееся лицо Стилински. Какого. Чёрта? Мартин улыбается в ответ. Нелепо так, широко. Пытается что-то сказать — смазанно, неразборчиво и глотая концы в словах (а его всё устраивает, в принципе — он с улыбкой смотрит на пьяную рыжую и даёт ей стакан минералки, как только заводит в палату). — И когда вы успели с Арджент так напиться? Это насмешливо. Насмешливо, едко — Стайлз держит девчонку за руку и смеётся — читает сообщение Скотта: Всё, я забрал Эллисон. И, чёрт, в душе не ебу, почему Мартин потащила её к тебе. Может, ты мне объяснишь? Он и сам не понимает ничего. (только пухлые губы чертовски притягивают, когда девчонка их кусает — и он заводится, будто кусок голубого железа в его гараже — пытается снять напряжение). — Стаайлз? Я так и не ответила тебе, помнишь? — На что? — В чём ты вынуждаешь меня. Он сам понимает, милая. Смотрит на тебя, тлеет, жалеет и резко преодаливает расстояние (дыханием кожу обжигает). — Тебе и не нужно. А это вообще можно назвать войной? Они не знают (но они тонут). В этот момент. Грёбанный миг, который длится вечность. Его губы резко накрывают её, и она словно задыхается в ступоре. Какого чёрта он творит? Вторая ладонь упирается в грудь парня, а глаза смотрят в глаза, наконец находя то новое. Ту искорку. И губы сминают губы — жадно, неуклюже и до чёртиков горячо (раздевайся-раздевайся-раздевайся) — она, правда, не понимает, когда начала чувствовать раздражающую жару внизу живота, но покончить с этим следовало бы. Это безумие. Лидия пачкает его футболку до-безумного алой помадой; оставляет на ней остатки сахарной пудры со своего лица (и разводы туши на фарфоровой поверхности кожи), добавляя смазанными поцелуями чуть ниже шеи. И она не понимает, когда позволила произойти этому. Медленно затухает, лампочками угасая. Свет на конце нервных окончаний отправляет последние тревожные сигналы в мозг, но реакции ноль. У Лидии нейроны давно заглохли, возбудимые клетки сошли на нет. Нервная система скатилась к ебеням, только вот похер на неё. Совершенно. А за окном, кажется, собирается дождь.