Если можно проснуться в другом месте, если можно проснуться в другое время, почему бы однажды не проснуться другим человеком?
Чак Паланик
Это происходит не со мной. Запнувшись о собственную ногу едва не упала, но держащие с обеих сторон санитары упасть не позволили. Резко вздёрнули вверх, вынудив встать нормально и потащили дальше. Ноги были слабые, словно ватные и «Я», кажется, едва успела переставлять их, не поспевая за быстрыми широкими шагами санитаров. Пытаться поднять голову, чтобы посмотреть если не на лица сопровождающих, то хотя бы вперёд не было ни сил, ни желания. Плоские бело-серые коридоры сливались с такими же плоскими бело-серыми, изредка попадающимися на пути, людьми. Иногда этих людей разбавляли приглушенно-зелёные пятна — хирурги. Единожды — кажется, вчера — мимо прошла Татьяна в ярко красной кофте. Она была единственным, что мне удалось чётко разглядеть. Она единственная была реальной в выцветшем, не-со-мной-происходящем мире. Когда «мне» удавалось поднять голову достаточно, чтобы взглянуть в чьё-нибудь лицо, вместо него всегда оказывалось размытое пятно. Слышала голоса, могла различить говорил это мужчина или женщина, но не получалось разобрать слов. Все слышимые мной звуки были глухими и неотчётливыми. Это уже не реальность. Давно нереальность. Это происходит не со мной. «Я» потеряла счёт времени и уже совершенно не помнила — когда. Не могла вспомнить, когда всё началось. Когда простое существование взаперти в крохотной «коробке» сменилось на полугаллюцинаторное состояние, прерываемое только тяжёлым медикаментозным сном. Когда мир выцвел, подёрнувшись туманом. Когда люди потеряли лица. Когда время превратилось в плохую работу монтажёра, то несясь ненормально быстро, а то замедляясь, почти исчезая. Когда «Я» стала «Она». Мыслей в голове почти не было. Эмоции притупились настолько, что «Я»-Она не могла уже, как в первые дни, чувствовать обиду на окружающий мир, на Себастьяна. Не чувствовала злости на Марсело, других его прихлебателей-докторов, на санитаров и медсестёр. Настроения не было. Инъекции непонятных препаратов уже давно перестали быть такими же болезненными, как раньше. Больше не было страха боли, потому что её даже и не было. Не могла заснуть, потому что не ощущалось чувства сна. Не имея более чувств голода или насыщения, ела на автомате, когда велели и что велели, одинаково безвкусную пищу. Несколько раз то ноги, то руки вдруг исчезали, переставали чувствоваться, одновременно отчётливо-чувствительно по прежнему оставаясь на месте. Стоило пошевелиться и наваждение пропадало. Казалось, что многие вещи, виденные уже не впервые, вижу первый раз. Шприцы казались чем-то необычным, знакомое до каждой морщинки лицо Марсело — чем-то новым. Но по прежнему эмоционально не трогающим. Это происходит не со мной Это продолжалось долго-недолго. Три и тридцать дней. Всё закончилось внезапно. Сначала окружающее постепенно, слабо ощутимо, начало приобретать хоть какую-то чёткость, но мысли по прежнему текли медленно и вяло, словно густой начавший засахариваться мёд. Начало пропадать ощущение, словно что-то забыла, не могу вспомнить или запомнить. Тяжёлым ватным одеялом на плечи навалилось плохое настроение. От него было жарко в глазах, а в глотке вставал горячий ком. Хотелось плакать или реветь, но сил, или слёз, не было. Внезапно захотелось вернуться в прежнее абсолютно бесчувственное состояние. Есть и спать по прежнему не хотелось, но начала возвращаться боль. В себя пришла от шума и боли из-за вынимаемой из вены иглы. Сладкое состояние это-происходит-не-со-мной закончилось. Мир вновь стал прежним: чётким, равномерно ярким, не затуманенным и объёмным. У людей появились лица. Звуки вернулись в норму, в речи можно было наконец разобрать слова. Навалилась сонливость, вернулись злость и обида. Я почувствовала голод. Ноги и руки были по прежнему слабыми и вялыми, но силы воли мне хватило. Резко замахнувшись насколько смогла, со всей силы залепила Марсело пощёчину. И сонно-злобно оскалилась, когда меня скрутила парочка подскочивших санитаров*. Это происходит не со мной.***
Когда-то кто-то сказал, что мы боимся не темноты, а того что в ней скрывается. Даже если в реальности там, на самом деле, ничего нет, мы всё прекрасно можем додумать сами. Маньяка, чудовище или резкий обрыв, заканчивающийся внизу острыми кольями. Совершенно не пострадав, но чувствуя при этом боль в спине и затылке, на которые пришёлся основной удар при падении, я стояла в крохотном пятачке света. Лампа была тусклой, жёлтой и периодически начинала мигать. Она освещала три стены, пол и потолок небольшого тупичка. Серые, казавшиеся желтоватыми от света, стены и пол были пустыми. Под потолком тянулись толстые и тонкие трубы, грязные и ржавые. А впереди, за неестественно чёткой границей света, царила кромешная тьма. Возможно, где-то впереди должны были гореть другие лампы. Возможно, их было не видно из-за поворотов. Если это, конечно, действительно был пустой тёмный коридор. Но я боялась темноты. Боялась того, что могла в ней встретить. Я боялась сделать хоть шаг за границу света, вздохнуть чуть громче или даже случайно шаркнуть ногой. Идти в неизвестность было безумно страшно. Но стоять на единственном освещённом месте было не менее страшно. Я чувствовала себя приманкой на конце иллиция** удильщика. Когда холодная шершавая стена за моей спиной неожиданно и совершенно беспричинно намокла, а после сотряслась от мощного удара с другой стороны и пошла трещинами я поняла, что не смогу больше в страхе стоять на месте. Кончиками пальцев дотронулась до правой стены, оставляя на ней кровавые пятна, сделала несколько торопливых шаркающих шагов, но вовремя опомнившись остановилась на самой границе невыразительно жёлтого и кромешно чёрного. Лампочка на стене тревожно беспрерывно замигала, размывая границу света и тьмы, а удары стало слышно отчётливее. Прежде чем полноценно ступить во тьму, носочком осторожно ощупала скрывающийся в ней пол. Нащупав его, дальше пошла уже смелее, пальцами руки продолжая касаться стены. Дальше я шла точно так же, сначала прощупывая носком наличие впереди твёрдой поверхности. Отойдя на двадцать шагов и полностью погрузившись во тьму, услышала как от оставшейся позади стены тупика громко отвалился кусок. С хлопком и стеклянным звоном лопнула лампа. Обернуться я не решилась, только идти стала чуть быстрее, менее тщательно проверяя наличие и прочность пола. Кто-то продолжал ломать стену. Я не слышала яростных криков или злобного рычания, но это почему-то не приносило ни малейшего успокоения. А потом отвалилось ещё несколько кусков, послышался звук льющейся воды. Кто-то заскрёбся, начал расширять образовавшуюся дыру отламывая бетон небольшими кусками. Громко, шумно и хрипло задышал, перекрывая медленно стихающее водное журчание. От загривка вдоль позвоночника прощекотали мурашки. Я едва удержалась от того, чтобы жалобного захныкать от накатившего на меня ужаса. Не останавливаться. Не идти быстрее. Не шуметь. Не терять контакт со стеной. Не оборачивайся. Тот, кто пытался пробраться следом за мной, возможно не был человеком. Возможно, это был человек. Но я не видела его, слышала только дыхание и звуки ломаемой стены. Я не хотела встречаться с Неизвестным. Что-то подсказывало мне, что там, за спиной, смертельная опасность. Я должна была убираться. От особенно сильного удара, часть стены разлетелась на куски. Несколько мелких камушков стукнулись об мои ноги и лишь чудом я смогла удержаться от того чтобы закричать или броситься вперёд сломя голову. Вода хлюпнула совсем близко, продолжая переливаться через край где-то позади. Неизвестное продолжило ломать стену, хотя, казалось, дыра в ней должна была быть уже достаточного размера, чтобы оно могло беспрепятственно в неё пролезть. Я медленно удалялась от Неизвестно. С каждым шагом его дыхание становилось всё тише. Только страх не уменьшался. Вслед громкому Неизвестному пришла густая тишина. Словно в вакууме. Одно Неизвестное сменилось другим неизвестным, не менее страшным, не менее опасным. Я шла, рефлекторно слегка задрав голову вверх, как неосознанно делает любой человек оказавшийся в кромешной тьме, и напряжённо вслушивалась. Кроме моих собственных тихих шагов не было слышно больше ничего. Тишина была даже не звенящей — она вливалась в уши и заглатывала меня наравне с тьмой. В кромешной темноте невозможно было определить сколько прошло времени. Казалось, что его прошло одновременно и много, и мало. Я медленно, бесконечно долго брела вдоль всё не кончающейся стены, ни разу даже никуда не свернув. И всё равно мне показалось что я шла не более десяти минут, стоило сзади раздаться не спеша приближающемуся дыханию Неизвестного. Не было слышно его шагов, шуршания или ещё чего-либо. Только громкое, шумное и хриплое дыхание, с каждой секундой становящееся всё отчётливее, а значит ближе. Остановилась, не сделав следующего шага. Медленно, без резких движений отошла ближе к стене, почти коснувшись правым плечом. Развернулась и прислонилась к ней спиной. Голову повернула вбок, виском тронув холодную поверхность. Руки прислонила к стене, касаясь её ладонями и пачкая кровью. Ступни повернула немного в сторону, чтобы они не были перпендикулярны ей. Закрыв глаза и медленно дыша через рот, я вжалась в стену настолько, насколько смогла. Не было уверенности, что это спасёт меня. Оставалось только надеяться что пронесёт. Неизвестное подошло совсем близко. Я слишком отчётливо слышала его дыхание. Но по прежнему не слышала ни шагов, ни каких-либо других издаваемых им звуков. Не было даже запаха. Казалось, что Неизвестное состоит из одного только дыхания. Но тогда оно не ломало бы стены. Когда дыхание раздалось почти у самого моего уха, я с трудом подавила порыв не глядя, с визгами, убежать. Это сделало бы только хуже и я лишь сильнее зажмурилась. Не открывай глаза. Ты всё равно ничего не увидишь. А если увидишь — пожалеешь. Не открывай глаза. Не дыши. Я задержала дыхание настолько, насколько смогла. Неизвестное продолжало шумно дышать мне в ухо и, лишь когда воздух в моих лёгких начал кончаться, решило уйти. Мучительно медленно выдохнула и снова глубоко вдохнула только тогда, когда оно удалилось на расстояние достаточное, чтобы не могло меня услышать. Коленки дрожали, по вискам катились капли пота, а по щекам слёзы. Не смотря на то, что опасность ушла, я не решалась издать ни единого лишнего звука, не решалась сесть, сползти по стене на пол. Истерика медленно поднималась от низа живота вверх, по задней стенке глотки, щекотала затылок и скребла нёбо. С истерикой я боролась из последних сил. А в какой-то момент меня начало тошнить. Прошедшая в горло желчь отвлекла и привела в чувство. Я продолжала стоять в той же позе, что раньше. Смоченные слезами щёки уже почти высохли, ноги, спина и плечи сильно затекли. Дрожь уменьшилась, но не исчезла совсем. С трудом заставила себя отлипнуть от стены, но так и не решилась перестать касаться её рукой. Боялась, что она вдруг исчезнет и я останусь посреди чёрной пустоты без малейшего ориентира. В конце концов, у меня просто не было ни малейшей уверенности, что я по прежнему иду по коридору, а не вышла в огромный зал. Уверенная, что всё равно ничего не увижу в темноте, всё же открыла глаза. И едва не ахнула. Сердце от волнения бешено забилось. В той стороне, куда я шла, в нескольких десятках метров, на стене под самым потолком неярко горела старая лампа. Она не мигала, а свет от неё был точно такой же, как от первой. Но это был свет. Лететь на свет — частая ошибка мотыльков, что в конце-концов сгорают в пламени свечи. Выбора у меня, однако, не было. Идти назад не вариант, а оставаться на одном месте было… нежелательно. Неизвестное могло вернуться и в этот раз найти меня. Нет, оно не «могло» вернуться, оно вернётся, если я не уберусь отсюда. Я была абсолютно уверена в этом, пусть и не могла сказать почему. С трудом удерживая себя от того, чтобы сломя голову броситься к свету, медленно двинулась в его направлении. Продолжила прощупывать наличие достаточно прочной, чтобы на неё наступить без страха провалиться, поверхности. Время и расстояние вдруг немыслимо растянулись. По неверным ощущениям я шла очень долго. По ним же источник света находился в сотне метров впереди, продолжая оставаться на том же самом расстоянии, даже спустя весь пройденный путь. Ни я, ни пятно света просто не двигались с места. Это начало напоминать кошмарный сон. Я должна была убираться отсюда как можно скорее! Неизвестное вот-вот придёт… Я громко всхлипнула, не выдержав напряжения, едва не разрыдалась и, оттолкнувшись рукой от стены, побежала. Пол стал хрупким — ноги проваливались в него почти на каждом шаге. Под ногами захлюпала, зашлёпала ледяная вода. Сначала она была сравнима с неглубокой лужей, но чем ближе был свет — тем выше становился и уровень воды. Последние пару метров преодолевала будучи уже по грудь в воде. Почти плыла, помогая себе руками, подгребая воду, цепляясь за неё растопыренными пальцами. И я бы поплыла, если бы не было страха что, если перестану касаться ногами пола, он вдруг исчезнет. Уже когда я почти коснулась стены, уровень воды резко, практически одномоментно поднялся. Холодная волна накрыла голову и превратилась в сплошную беспокойную водную поверхность. От неожиданности я выдохнула, теряя драгоценный воздух. Вода затекла в рот, в нос и в уши. Находясь под водой я могла видеть лишь удаляющийся свет где-то наверху. Мне было иррационально страшно терять контакт с полом. Но у меня не было выбора — я оттолкнулась и всплыла. Желанный воздух вдруг погорячел, едва не обжигая носоглотку и лёгкие. Он был тяжёлым и давил на голову, словно чья-то рука, пытаясь заставить вновь скрыться под водой. Я не могла этого сделать. Старая лампа накаливания, светящая жёлтым, по прежнему призывно горела впереди. Почти рядом. Она оставалась над уровнем воды почти на метр. Всё что я могла — это плыть к лампе, к свету. И я поплыла, отчаянно загребая ледяную воду коченеющими руками, заглатывая, давясь и отплёвывая её. С болью откусывая затвердевший горячий воздух. Возникшая волна швырнула меня прямо на лампу. Не осознавая что делаю, схватилась за неё мокрыми окровавленными руками. Стеклянная поверхность обжигала, но вместо того, чтобы отпустить её, я только сильнее сжала руки. Хрупкое стекло треснуло, осколки впились в и так израненные пальцы и ладони. Вместо удара электрическим током или ожога вольфрамовой нитью остатки лампы ярко вспыхнули и, вместе со стеной, исчезли, окатив напоследок огнём. Меня снова отшвырнуло назад, а огонь остался на том месте, где ранее были стены и лампа. Потолок с ползущими по нему ржавыми трубами исчез, оставив над головой только непроглядную черноту. Гореть или тонуть? Выбор снова сделали за меня. Поверхность воды вдруг накренилась, пламя оказалось далеко внизу. А меня, словно по переполненной водой горке понесло вниз. В беспокойно колыхающиеся рыже-чёрные языки огня. Прежде чем они перекинулись на меня, я успела ещё несколько раз с головой уйти под густую и тягучую багровую воду. Споткнулась, левая рука стукнулась о прочный, чуть колючий, мохнатый зелёный стебель. Правой рукой ухватилась за юбку алого платья, неведомым образом закреплённую за повязки чулок. Подсолнухи лениво качали жёлтыми головами, касаясь макушки и лица широкими листьями. — Осторожнее, — Лаура мягко улыбнулась, ближайший подсолнух невесомо поцеловал её тёплыми жёлтыми лепестками в румяную щёку. — Ты в порядке? Не жарко? — Всё нормально, — соврала я, поскольку на самом деле мне было ужасно жарко и душно, и я чувствовала, как раскраснелись щёки. — Я просто споткнулся. Пойдём. — Рубен, если станет плохо — говори сразу, не тяни, — серьёзно произнесла Лаура. Я только закатила глаза и кивнула, тяжело недовольно вздохнув. Сестрёнка удовлетворённо кивнула, снова улыбнувшись. Развернулась и пошла дальше, раздвигая толстые зелёные стебли руками и часто слегка придерживая их, чтобы мне было легче пройти. Бело-золотое солнце медленно опускалось к горизонту. Оно ярко светило, и от этого света небо казалось ярко жёлтым, а облака рыжими. Потемневший от времени амбар, к которому мы и шли, и несколько стоящих вокруг него высоких тощих елей, тем не менее, смотрелись на удивление органично. — Если бы я узнала о том, что сено заготовили сегодня, чуть раньше, у нас было бы больше времени поиграть, — проворчала Лаура, не обращая внимания на листья, хватающие её длинные чёрные волосы. — Ерунда! Лишь бы отец не узнал, — сестра бодро и как-то немного по злорадски хохотнула. Это очень забавно сочеталось с задранной до колен и повязанной с чулками юбкой, и я рассмеялся*** тоже. Отец, как и мать, не узнает что мы делали в амбаре. Мы умеем заметать следы, а даже если попадёмся, то ничего страшного всё равно не случится. Только будет немного неприятно. В конце-концов, мы не сделали ничего плохого. Я задумался о том, как нам с Лаурой не попасться тем из слуг, которые сразу сдадут нас родителям, и чем подкупить тех, кто может помочь нам скрыть улики, так что амбар появился передо мной внезапно. Он грозно возвышался над нами, скрывая нас от солнца в своей тени, но сестра бесстрашно подошла к амбарным воротам и не без труда отодвинула одну. Я прошмыгнул внутрь, Лаура зашла следом и закрыла ворота. В амбаре было душновато, и сильно пахло свежим сеном. Оно было навалено повсюду и мы были рады огромным стогам, в которые могли прыгать без боязни что-то себе повредить. С разбегу, громко смеясь, мы прыгнули в первый стог. Сено чуть кололо ладони, но мы не обращали на это внимания, с хохотом, толкая друг друга, взбираясь вверх. Сухие пожелтевшие былинки путались в волосах, цеплялись за одежду и уже скоро мы, по нашим меркам, походили на сущих лохматых дикарей. И от этого нам становилось только веселее. Мы прыгали в сено с любой высоты, с любой возвышенности, которую только удавалось найти, и на которую удавалось взобраться. — Давай же, Рубен, прыгай! — на этот раз я забрался куда выше, чем забирался до этого. Лаура стояла внизу, лохматая и счастливая, и протягивала руки. Её ступни тонули в мягком сене, и с высоты она напоминала брошенный на него цветок мака. Я глубоко вздохнул. Никогда ещё не прыгал с такой высоты, в отличие от сестры, и мне было столь же страшно, сколь интересно и весело. Я знал, что Лаура не сможет поймать меня, и знал что упав в стог сена со мной ничего плохого не случится. Только мягко спружиню по приземлении и, возможно, хохоча скачусь вниз. Я прыгнул и стог сена вмиг зашёлся огнём. Сено не спружинило, загорелась одежда. Пламя кусало и жрало ноги, руки, лицо, туловище, а я, крича и завывая от боли, мог только кататься по сену объятому огнём, безуспешно пытаясь отбиться от него. Я слышал, как визжала от боли и страха Лаура, и видел как она бардовой кляксой отплясывала среди языков пламени, срезающих её прекрасные длинные чёрные волосы. Любимая, дорогая сестра вдруг рванулась в мою сторону, схватила меня за ворот горящей одежды и, больно ударив меня спиной о треснувшую деревянную стену, рявкнула: — Её больше нет! Она умерла! Это ты виноват в её смерти! Забыв про боль, про намокшие сукровицей бинты и вонючую кровь, текущую из носа, про не дающую даже руку поднять слабость, уже я в ярости тряс за грудки Эрнесто. Того, кто должен был быть моим отцом, но вместо этого врал мне о смерти Лауры! Того, кто запер меня в холодном сыром подвале тогда, когда мне больше всего нужна была помощь! — Лжец! Лжец! Она не могла умереть! Только не она! Лаура жива! Я кричал, надрывая горло и брызгая слюной. Ярость переполняла меня, криком и воплями выходила наружу. А проступившее на лице Эрнесто удивление только больше распаляло её, и мне казалось что я вот-вот лопну от злости. — Где она?! Где Лаура?! Отвечай, ублюдок! Лаура жива! Где она?! Гд… Рувик с силой оторвал мои руки от ворота своей одежды, до боли сжав запястья и почти шокировано смотря прямо в глаза. Горло саднило, а по щекам вновь текли слёзы. Что это было? И что с Лаурой?! — Лаура… — прохрипела, понимания что из-за крика у меня сел голос. Что это было? Рубен моргнул, открыл было рот, намереваясь что-то сказать, но, не издав ни звука, закрыл его. Нахмурился, взглянул куда-то сквозь меня и от этого в душе разлилась невыносимая боль. Клокочуще вздохнула, а после, не выдержав, тихо хрипяще разрыдалась, ткнувшись лбом в его плечо. Рубен не прореагировал. Мне было не страшно. Я не пыталась вырваться. Для этого мне было слишком больно и горько. Это происходило не со мной.