Personal responsibility

- Нет, Моррисон, я не!.. - полная паники и стыда, я вздрогнула всем телом, сшибла рукой бумажный стакан, поймала его, развернулась, чтобы бросить взгляд через плечо, стыдно, очень стыдно, Циглер, - ...я не сплю. Никакого Джека, в моих представлениях полного праведного негодования надо мной, разумеется, не стояло и в помине. И голографический циферблат часов недвусмысленно намекал, что время было весьма позднее. И по всей базе, насколько я могла судить, царила тишина. Ни мигающего освещения, ни злющего Рейеса, топающего по коридорам в поисках ушедшего по поручению и традиционно провалившегося сквозь землю Джесси. Ни-че-го. Никаких признаков беспорядка, кроме едва не опрокинутого стакана и недописанного отчёта. Микроскопическая анархия для Овервотча и, тем не менее, мой серьёзный недочёт. Тянусь к ручке-стилусу, вперившись взглядом в дисплей, на котором осуждающе белел наполовину заполненный бланк. Так. Да, вот показатели, да, динамика изменений. Ве-е-ерно. Постукивая обратным концом электронного писчего инструмента по столешнице, я восстанавливала в голове схему того, что собиралась писать дальше. Ткнула планшет, просмотрев наскоро несколько свёрнутых окон с сопряжённой документацией. Образы из недавнего сна постепенно вытеснялись рабочими размышлениями. Нужно проснуться окончательно. - Циглер, Циглер... - пробубнила я, отпивая из стакана чудом оставшееся сохранным содержимое, - Кофе пить очень вредно. И работа у меня тоже вредная. Через некоторое время скоростной записи у меня всё-таки перестало получаться игнорировать . Я опустила плечи, сдаваясь, и огляделась. В маленькой смотровой на верхнем ярусе тренировочного зала всё оставалось ровно таким, как и до моего позорного отбытия в мир снов. Тогда я взглянула на толстое стекло, отделяющее комнатушку от основного зала. По ту сторону царил полумрак, разбавляемый слабым освещением. Пока я пыталась припомнить, для чего же мне понадобилось убавлять яркость ламп, причина беспокойства стала очевидна: шум. Кто-то вовсю сражается с тренировочными ботами вот прямо сейчас. Стул откатывается назад почти беззвучно, когда я поднимаюсь на ноги. Сложив руки так, что каждая кисть оказалась в противоположном ей рукаве, я наклонила голову. Одинокая фигура металась внизу от одного бота к другому, отпрыгивая и перекатываясь. Ана, помнится мне, шутила, что нам нужно завести специальную швабру — гонять особенно ярых любителей ставить тренировки выше отдыха. Но ни мир в целом, ни Уинстон в частности, ещё не сообразили шваберной конструкции достаточной крепости, чтобы она выдержала удар о настолько упрямые головы. Человек двигается очень быстро. Я только замечаю оставляемый лезвием сверкающий шлейф с одной стороны, как клинок уже распарывает воздух в противоположной. Восстановленное в наших стенах тело, в конце концов, стало идеально послушным своему обладателю. Каждый шаг, жест, поворот - всё кажется мне предельно точным. Я испытала странную смесь грусти, гордости и радости: кажется, ещё вчера мощнейший металлический каркас отказывался сделать хотя бы один-единственный ровный шаг. Способная к тончайшим манипуляциям искусственная рука или роняла, или дробила всё, что оказывалось в её пальцах. Помню, сколько гнева это вызывало у Гэндзи, как он отказывался от помощи. Удивительно быстро пролетело это время. Теперь даже просто представить, что такое когда-то происходило, практически невозможно. Не видь я это, не принимай участие в реабилитации лично — никогда бы не смогла поверить. Младший сын клана Шимада пережил всё: от почти свершившейся смерти до беспомощности инвалида в могущественном теле. Он выжил, чтобы уничтожить до основания собственный клан. Тут бы радоваться успехам подопечного, но теперь, когда адское колесо его мести уже запущено, молодой человек вызывал у меня только ещё больше волнения, чем до того. В нём столько не выплеснутой злобы, резонирующей с обретённой силой, столько ненависти, которой нет никакого выхода. Неудивительно, что он так и не может обрести спокойствие. Я бы тоже… тоже не смогла. Объект моего наблюдения остановился, завершив очередную серию ударов. Тускло блеснул в скудном освещении металлический торс, когда Гэндзи развернулся ко мне. Я не люблю играть в гляделки. Я этого не понимаю. Раз уж моё пробуждение заметили, время что-то говорить и делать. Поэтому спустя секунды, отделяющие меня от двери, я уже прожимала кнопки на её панели. Мужчина безмолвно наблюдал за тем, как я торопливо спускаюсь, порой перескакивая ступеньки. - Доктор Циглер. - он чуть наклонил голову в качестве приветствия, не сводя с меня взгляда ярко-красных глаз. Я была там, в операционной. Мы так пытались сохранить всё, что только можно, человеческое в нём. Почему, почему же его глаза стали такими? Я вижу в них только ярость. - Доброй ночи. - проговариваю я в ответ, соскакивая с последней ступени на плиты площадки, - Я не буду спрашивать, знаешь ли ты, который сейчас час. - Четыре пятнадцать, доктор. - взгляд говорящего, пронзительный и довольно холодный, не меняется, - Но, я так понял, вы и не время узнать сюда спустились. - То, что ты... - я проглатываю последующие слова, потому что не могу произнести их в лицо собеседнику. Я не могу. И он это видит. - ...стал сильнее и выносливее большинства людей, совершенно не означает, что во сне ты более не нуждаешься. Я уже не помню, когда ты покидал это помещение не для того, чтобы отправиться на задание. Как врач, я... Что-то изменилось после моих последних слов. - Как врач. - эхом повторил за мной этот упрямец крайне раздражённым голосом со звенящими механическими нотками, - Вы спасли мне жизнь. Как врач, вы помогли мне подчинить моё новое тело. Наверное, дело было в том, что это не первый наш такой разговор. Или, быть может, в том, что в моих словах он видит только излишнюю опеку. Но когда Гэндзи неторопливо направился ко мне, я впервые за время общения с ним сделала шаг назад. - Вы, как врач, сохранили мне жизнь. - в тоне мужчины звенела сталь, - Сделав из меня чудовище. Вы ошибаетесь — мне больше не нужен отдых, так, как… людям. Он так выплюнул это "людям", что... Ещё один шаг назад. Те, кто проходят лечение в настолько тяжёлом его виде, зачастую не могут справиться со своими эмоциями. Это нормально. Когда Гэндзи терял самообладание и, случалось, учинял разрушения, я всегда сохраняла хотя бы видимое спокойствие. Врач должен быть опорой своему пациенту. Его агрессия, вначале здорово меня пугавшая, всё же не была чем-то неожиданным или необычным, и потому через какое-то время я всё-таки к ней привыкла. Но сейчас… У меня было ощущение, будто бы Шимада произносит совсем не те слова, которые хочет. Что за всеми этими фразами, которые я слышала уже так много-много раз, кроется что-то ещё. И от этой неизвестности мне становилось всё более не по себе. - И, даже если я решаю уделить время восстановлению сил, это не является возможным. - сейчас слова цедились сквозь крепко сжатые зубы, - Потому что мне снятся кошмары. Каждый раз, как только засыпаю. Как только закрываю глаза. Я растерянно поджимаю губы. Мне известно о кошмарах, но это было проблемой, которую не удавалось решить ни одним из известных мне методов. Как бы гадко ни было это признавать. - У нас не было роскоши выбирать, как именно спасти твою жизнь. Всё. Я это произнесла. Столько раз суметь удержать при себе этот терновый венец лицемерия, и так глупо сдаться. Он победил. Я всё-таки рассердилась. Я не могу больше играть в эту странную игру, правила которой понятны только одному участнику. Стыд, который ледяной рукой ворочает мои внутренности; сколько ещё я должна вынашивать его за то, что Овервотч нуждался в Гэндзи? Сколько ещё я буду виноватой, хотя я, лично я, не агент своей организации, а Анджела Циглер — я хотела спасти его не ради информации. Не ради дела. Почему я должна оправдываться за то, что пожелала ему жизнь, которой он, между прочим, заслуживал?.. Во всяком случае, в моих силах было решить так. Я готова отвечать за свой собственный эгоизм, но не готова каждый раз держать ответ за сделку, предложенную моему пациенту Рейесом. Я не хочу. Мужчина стоит прямо передо мной, почти вплотную. Из-за маски мне не разобрать выражения лица, но глаз она не закрывает. Столько злости, столько. - Думаю, не ошибусь, если предположу: тебе известно всё, что я мог бы сказать. - тон так и не повышается, но в нём сквозит не прозвучавший крик, - И даже более того. Кому, как не тебе, знать. Вы поставили меня на ноги. Вернули оружие в мои руки. Указали направление, в котором я могу нанести удар. Я могу дышать, Анджела. И моё сердце, то немногое, что осталось во мне от человека - ещё бьётся. Раньше он звал меня исключительно «Доктор Циглер» или «Доктор». - Моя природа не даёт мне покоя. Я просто не могу смотреть в зеркало больше — что я? Машина? Человек? Что-то уродливое и мерзкое между ними? Не прошло ещё ни единого часа, чтобы я не вернулся в мыслях к этому. То, что я ощущаю, то, что вижу, когда натыкаюсь взглядом на своё отражение… это отвратительно, понимаешь? Он стоит очень близко. Пожелай Гэндзи причинить мне вред, я бы ничего не успела сделать. Может быть, я бы даже не успела понять. - Но ты… Когда я смотрю на тебя, я не вижу в твоих глазах неприязни. А ведь я знаю, что они видели меня в худших из моих состояний. У меня появилось предположение. Даже, скорее, случайная догадка, больше основанная на интуиции. Мне показалось, что то, что сейчас творится — это не внезапная вспышка эмоций, с которыми мне приходилось иметь дело на постоянной основе ранее. Нет. Мужчина заранее решил прийти сюда, чтобы поговорить. Обнаружил меня спящей и, видимо, не пожелал будить нарочно — но и уходить, откладывая беседу, не собирался. Оттого и было приглушено освещение. Я окидываю быстрым взглядом ботов позади говорящего. На всех повреждения были поверхностные, такие, чтобы робот не «умер», развалившись с громким хлопком. «Тебе так хотелось дать себе минуту слабости?», подумала я, всматриваясь в открытую часть лица собеседника, «И злишься ты сейчас не на меня, а на себя самого?» Перед глазами всплывает воспоминание. Распластанное на операционном столе тело. Крови так много, мне сложно поверить, что к моменту, когда этот человек ко мне попал, его сердцу ещё оставалось, что разгонять по сосудам. Лицо кажется спокойным, но брови чуть-чуть изогнуты, что придаёт выражению лёгкое недоумение. Мне некогда отвлекаться, пока я разделяю то, что уцелело, то, что ещё можно сохранить, и то, от чего проще (нам, не пациенту) отказаться. Но… Мне так интересно, каким Гэндзи был человеком. Чем он жил, что занимало его? Какие вещи и какие люди были ему по-настоящему дороги, что он видел в них? Складывается впечатление, что в той, другой, жизни он очень много улыбался. - Потому что во мне нет неприязни к тебе. Произношу это максимально мягко, пока приподнимаюсь на цыпочки и одной рукой обнимаю Шимада за шею. Его кожа очень горячая. Он мешкает, видимо, удивлённый моими действиями, а потом медленно выдыхает. Кладёт — живую, не механическую — ладонь на мою спину и притягивает к себе вплотную. Тишина, которую нарушает только дыхание моего подопечного, совсем не неуютная. Я даже на какое-то время прикрываю глаза, вбирая обстановку в память. Приглушённый свет. Тёплая и большая ладонь между моих лопаток. Дыхание, немного более шелестящее из-за маски. Я отодвигаюсь первая. Мужчина реагирует на моё движение медленно, даже, скорее, неохотно. Позволяет мне немного отодвинуться, но смотрит серьёзно и настороженно. Я улыбаюсь, как мне кажется, добро и терпеливо. Оглядываю Гэндзи и протягиваю ладонь к его искусственной кисти. Он вздрагивает, но не отстраняется и уже не может отвести взгляда от моих пальцев, скользящих по хромированному металлу. От шарнира запястья выше, к локтю. По защитным пластинам, скрывающим точнейшие и мельчайшие механизмы. Как это может быть отвратительно, если перед моим взором — точная реплика настоящей конечности, победа человеческого гения над сложностью природных творений? Как мне может быть неприятно… если это он? Дотрагиваюсь указательным пальцем до упругих трубок, выходящих из плеча. Это ювелирная точность передачи импульсов. Это… это же прекрасно? Качаю головой. - Не шевелись, пожалуйста. - а сама протягиваю руки к маске. Отлично знаю, где у неё крепления. Вряд ли мужчине по душе мои манипуляции, но, вероятно, он решил мне не мешать. Тяжёлый металл лёг в мои ладони. Я отвлеклась было, растерянно оглядевшись в поисках подходящего места, куда её положить, но утомлённый таинственностью Гэндзи вытащил предмет из моих рук и просто бросил на пол. - Ну?.. - сумрачно уточнил он, - Довольна? До того не насмотрелась ещё? И вправду. Он только что произнёс так много слов о том, как сам себе отвратителен, и вот она я, хочу видеть лицо собеседника полностью. Есть вещи, необходимые мне куда больше, нежели курение. Хотя и сложно в это поверить. Я снова тянусь к Шимада, но теперь осторожно кладу ладони на его лицо. Шрамы, которыми исчерчена кожа, так грубо зажили, несмотря на наши старания, что каждый чувствуется даже наощупь. Это не отвращает меня. - Не насмотрелась. Никогда даже мысли не допускала о том, чтобы добровольно нарушить границы личного пространства моего пациента в целях, отличных от медицинских. В моём правильном мире, стремящемся к порядку, не было места подобным желаниям. Но драгоценное время, которого мне никогда не хватает и хватать не будет, утекало, а я не могла прервать наш жадный поцелуй. Гэндзи прижимал меня к себе крепко, может, даже слишком, но всё, о чём я могла думать, это какие же у него мягкие губы. Как давно и как сильно это было мне нужно. Недостаточно воздуха для дыхания. Недостаточно сил для нежности. Каждый из нас живёт в своей реальности, вывернутый наизнанку ради целого мира или от этого же мира напрочь отгородившийся. Мне жарко. Я повожу плечами, чтобы сбросить с плеч медицинский халат, кажущийся ужасно мешающим, и это тот самый момент, когда мужчина слегка отстраняется. Вздыхает глубоко и рвано, обжигая дыханием мою щёку. - Анджела… Я не припомню, говорил ли он хотя бы однажды таким робким тоном. Сильные руки, ещё мгновение назад крепко обхватывавшие меня за пояс, аккуратно возвращают халат на место. Сердце стучит очень громко. Я боюсь не услышать, если он продолжит говорить. - Анджела. - повторяет Гэндзи, дотрагиваясь пальцами до моей щеки, - Я хотел кое-что сказать. Я… Большой палец мягко очерчивает контур моего рта. Я жду. ...Шимада сдаётся. Не успеваю даже примерно понять, что же он собирался сказать — взгляд говорящего будто бы гаснет. Он усмехается невесело, как будто бы отмахиваясь от какой-то мысли. И договаривает: - Ты знаешь… - усмешка постепенно превращается в грустную улыбку, - Отец называл меня Воробьём. Почему ты не договорил? Почему?.. Что ты хотел сказать? - Я думаю, это прозвище очень подходило тебе. - как бы принимаю его неловкое отступление. В ответ мужчина неопределённо хмыкает. - Поцелуй меня ещё раз? - отчаянно шепчу я. Мне кажется, пропасть, державшая нас на таком расстоянии друг от друга, становится только больше с каждым мгновением. Мой подопечный кивает. Потом он наклоняется ко мне и прижимается губами к моему лбу.